79. Франция в дни Мюнхена (Илья Эринбург)

И. Эренбург. Падение Парижа, с. 262 - 263, 271 - 272, 279, 282, 304 - 305.

Необходимые пояснения. Бретейль - один из главарей фашистских банд; Обри - фашист из банд Бретейля; Тесса - правый радикал, министр; Фуже - левый радикал, депутат, сторонник Народного фронта.

Страна была сбита с толку. Одни газеты писали, что Гитлер собирается напасть на Страсбург; другие уверяли, что чехи притесняют судетов и что Франция тут ни при чем. Проглатывая десяток статей, люди в ужасе спрашивали друг друга: "Что же это значит? И главное, чем это кончится?" Тем временем продолжалась обычная жизнь. Виноделы готовились к сбору винограда, театры - к премьерам, школьники - к началу учебного года. Женщины, запасаясь сахаром и рисом, приговаривали: "Хоть бы не было войны!" И повсюду находились люди, которые отвечали: "Ее и не будет. Какое нам дело до чехов? Войны хотят только марксисты и евреи. Но с ними мы скоро рассчитаемся..." Буржуа прославляли Чемберлена, окрещенного "ангелом мира"; поэты слагали в его честь стихи; газеты собирали деньги на ценное подношение ему; улицы французских городов называли "улицами Чемберлена". На роскошных курортах, в казино, в поместьях, в преждевременно проснувшихся после летней спячки богатых кварталах Парижа проклинали чехов; говорили, что вся беда от них, что они хуже болгар, не то большевики, не то башибузуки. А в рабочих пригородах ругали Даладье, вспоминали Испанию и "невмешательство", кричали: "Довольно капитуляций!"

Вечером пришло тревожное известие: вторичная поездка Чемберлена закончилась неудачей. <...>

А события быстро разворачивались; Гитлер не хотел ждать; "ангел мира" напрасно летал над растерянной Европой; во Франции могикане Народного фронта требовали отпора...

Париж затемнили. И в темноте сновали доверенные Бретейля, увещевая или науськивая:

- Чехословаки сами виноваты. Войны хотят богатые евреи.

- Мандель^* за войну. А его настоящая фамилия Ротшильд. Бенеш ему заплатил... А наших детей гонят на убой!

^*(Мандель, Жорж (1885 - 1944) - французский политический деятель, близкий к Клемансо. В 30 - х гг. выступал против уступок фашистской Германии. В 1938 - 1940 гг. в правительстве Даладье занимал пост министра колоний, в 1940 г. - министр внутренних дел в правительстве Рейно.)

- У немцев сто тысяч самолетов. Они раздолбят Париж в первый же день...

На Восточном вокзале царила суматоха: то и дело отходили поезда с запасными. Некоторые подымали кулаки, пели, говорили: "Надо показать немцам, что не все ползают на брюхе". Другие угрюмо бормотали: "Нам - то зачем лезть?.." Женщины плакали. Здесь было раздолье фашистам; они говорили, что мобилизацию объявили незаконно, что чехословаки сами нарушили договор и французам на них наплевать.

Как в начале испанской войны, Париж разделился на два лагеря. На Елисейских полях торжествовало "миролюбие": проклинали ужасы войны, взывали к гуманности, даже к братству. Люди легко забывали не только свои недавние слова, но и свою биографию, традиции среды, мифы касты. Тупая ненависть к "лодырям" (так фашисты продолжали называть рабочих) оказалась сильнее всего. Колониальные офицеры, проделавшие кампанию в Рифе, самодуры, подводившие солдата под расстрел за ничтожный проступок, теперь клялись, что ничто не может оправдать кровопролития. Академики^*, еще вчера чванливо толковавшие о "непобедимой Франции", жившие цитатами из маршала Фоша, утверждали, что воевать нельзя: стоит немцам дунуть, и, как карточный домик, полетит вся линия Мажино...

^*(Речь идет о таких академиках, как писатель Жюль Ромэн и Абель Боннар, которые при режиме Виши заняли руководящие посты.)

Из богатых кварталов люди поспешно уезжали. Курорты было опустели: встревоженные газетными сообщениями, отдыхавшие вернулись в столицу, но когда началась мобилизация и город затемнили, буржуа стали покидать Париж, отсылали свои семьи подальше...

А в рабочих предместьях раздавались другие речи. Войне и здесь не радовались; но люди молча шли защищать свою родину; знали, что страна приперта к стенке: повторяли, что дальше так жить нельзя. Слово "агрессор" стало понятным, будничным. И часто "Интернационал" провожал запасных. На будущее глядели с надеждой: предстоял бой с фашистскими захватчиками, с их французскими друзьями - с людьми Бретейля и Дорио^*. Иногда казалось, что оживает июнь тридцать шестого. Обри, который осмелился в Бильянкуре прославлять Чемберлена, жестоко избили. Когда его уносили полицейские, мальчуган весело крикнул: "Вот и война!.."

^*(Дорио, Жак (1898 - 1945) - ренегат рабочего движения, исключенный в 1934 г. из Французской компартии за враждебную, антипартийную деятельность. В 1936 г. создал фашистскую "Французскую народную партию". Сотрудничал с гитлеровцами.)

- Войны не будет, - говорил на собрании "национально мыслящих депутатов" Бретейль. - Ее и не должно быть. Чехословаки связаны договором с Москвой. Другими словами, нам предлагают сражаться за коммунизм. Необходим компромисс. Будем рассуждать трезво. Мы подточены большевизмом. В Испании еще продолжается гражданская война. Англия на своем острове защищена от заразы. Англичане могут лицемерить, блефовать, кокетничать либеральными идеями. Но кто действительно способен защищать Европу от коммунизма? Да только Гитлер. Значит, наши союзники - наши враги, а наши враги - это наши союзники. <...>

Сотни тысяч парижан, сбитых с толку продажной прессой, вопившей о "спасении мира", восторженно встретили Даладье по его возвращении из Мюнхена.

По приезде в Париж Даладье направился к Триумфальной арке, чтобы возложить венок на могилу Неизвестного солдата. Закрылись учреждения, конторы, магазины. Толпа заполнила широкие тротуары Елисейских полей. Люди радовались: их не погонят в окопы. Особенно много было женщин. Дома разукрасили флагами. Цветочницы продавали розы и георгины. Накануне на затемненных улицах слышался грустный шепот, всхлипывания, хриплое пение. И сразу все сменилось праздничной суматохой. <...>

Даладье ехал в открытой машине. Толпа его восторженно приветствовала. Вслед за ним ехал Тесса. Он считал себя именинником и не хотел подарить всех оваций Даладье. Когда Тесса раскланивался, его острый нос подпрыгивал; он улыбался стыдливо и с достоинством, как трагик, закончивший патетический монолог. Дама кинула ему розу: он прижал цветок к груди.

- Веселые похороны, - сказал Фуже. - Хоронят, кстати, Францию.

Дессер неожиданно засмеялся:

- Особенно хорош Тесса. Почему роза? Ему нужны лавры.

Фуже загрохотал:

- Теперь, Дессер, не до шуток! Отечество в опасности! Я боюсь, что через год по Елисейским полям будут дефилировать немцы. Шлюхи найдут и для них розы.

26 - 30 октября 1938 г. в Марселе состоялся XXXV съезд радикал - социалистической партии, на котором Даладье обрушился с резкими нападками на коммунистическую партию.

Даладье говорил очень громко, часто его речь переходила в крик. Как многие слабовольные люди, он хотел показать себя стойким, непоколебимым. Неизменно он возвращался к утверждению своей силы, выкрикивая: "Я сказал!.. Я хочу!.. Я не допущу!.." Минутами в голосе слышались слезы маленького учителя гимназии, которого все водят за нос, но который волей судьбы вынужден разыгрывать Наполеона. Даладье воскликнул: "Я запрещаю говорить о капитуляции! Мюнхен не был капитуляцией!" Он приподнялся на цыпочках, засунув два пальца за борт жилета и наклонил голову: может быть, он и вправду Наполеон, одержавший бескровную победу? Зал ответил овацией. На минуту всех увлекла иллюзия...

Когда Даладье сошел с трибуны, делегаты почувствовали душевное утомление. Все стали шутить, кричать, бродить по залу. Напрасно председатель потрясал звоночком. Докладчика, говорившего об обороне Франции, никто не слушал: военные проблемы мало занимали этих глубоко штатских людей. Они приехали сюда, чтобы одобрить политику мира, похоронить Народный фронт и потребовать крутых мер против "лодырей". А оборона Франции?.. Зачем? Разве после Мюнхена кто-нибудь угрожает Франции, кроме коммунистов? Только два бородатых винодела внимательно слушали докладчика, стараясь разобраться в незнакомых им терминах и цифрах. Потом один сказал другому: "Темное дело, но раз у нас линия Мажино, можно спать спокойно. Это, конечно, стойло больших денег, но зато, как он сказал, это - раз и навсегда..."