Глава одиннадцатая

Окончился месяц тот и начинался месяц паопи, вторая половина июля. Вода Нила из зеленоватой стала белой, потом красной и все прибывала. Царский водомер в Мемфисе заполнился на высоту чуть не в два человеческих роста, а Нил поднимался с каждым днем на две пяди. Самые низменные места были залиты, с более высоких спешно убирали лен, виноград и хлопок. Где утром было еще сухо, там к вечеру уже плескались волны.

Казалось, будто в глубине реки бушует грозный, невидимый водоворот. Вздымает, словно плугом, широкие валы, заливает пеной борозды, на мгновенье разглаживает поверхность вод и тотчас же вновь свивает их в бездонные воронки. Опять вздымает валы, затем сглаживает, свивает, нагоняет новые горы воды и пены, и все вздувает и вздувает бурлящую реку, поглощая новые пространства земли. Достигнув вершины какой-нибудь преграды, река переливается через нее и устремляется в низину, образуя сверкающее озеро там, где еще только что рассыпались в прах сожженные солнцем травы.

Хотя подъем воды достиг едва лишь третьей части наибольшего своего уровня, все побережье было уже затоплено. С каждым часом все новые усадебки на холмах превращались в острова, и если сперва их отделял от других лишь узкий проток, то понемногу он расширялся, окончательно отрезая жилье от соседей. Люди, выйдя на работу пешком, нередко возвращались домой в лодках.

Лодок и плотов появлялось все больше и больше. С одних ловили сетями рыбу, на других свозили урожай на гумна или мычащий скот в хлева, на третьих отправлялись в гости к знакомым, чтобы с веселым смехом и громкими возгласами объявить им, что Нил прибывает. Иногда лодки, сгрудившиеся в одном месте, как стая уток, разбегались во все стороны перед широким плотом, несшим из Верхнего Египта вниз огромные каменные глыбы, высеченные в прибрежных каменоломнях.

Воздух был наполнен шумом прибывающей воды, криком всполошенных птиц и веселыми песнями людей. Нил прибывает - будет вдоволь хлеба!

Весь месяц велось следствие о нападении на дом наследника. Каждое утро лодка с чиновниками и полицейскими подплывала к какой-нибудь усадьбе. Людей отрывали от работы, подвергали допросу с пристрастием, били палками, и к вечеру в Мемфис возвращались уже две лодки: одна с чиновниками, другая с арестованными.

Таким образом, было привлечено к делу более трехсот человек, из которых половина ничего не знала, а половине грозила тюрьма или несколько лет каторжных работ в каменоломнях. Но ни о зачинщиках нападения, ни о жреце, который убеждал народ разойтись, так и не удалось узнать.

В характере царевича Рамсеса сочетались крайне противоречивые черты. Он был порывист, как лев, и упрям, как бык, но вместе с тем обладал ясным умом и глубоким чувством справедливости.

Видя, что следствие, которое вели чиновники, не дает никаких результатов, царевич сам отправился однажды на лодке в Мемфис и велел пропустить его в тюрьму.

Тюрьма, выстроенная на холме и окруженная высокой стеной, состояла из большого числа каменных, кирпичных и деревянных строений. Но это были большей частью либо ворота, либо жилища надсмотрщиков. Узники же ютились в подземельях, высеченных в известняке.

Войдя во двор тюрьмы, наследник увидел кучку женщин, обмывавших и кормивших какого-то узника. Обнаженный человек, похожий на скелет, сидел на земле; руки и ноги его были продеты в четыре отверстия квадратной доски, заменявшей кандалы.

- Давно так страдает этот несчастный? - спросил наследник.

- Два месяца, - ответил надсмотрщик.

- И долго еще ему сидеть? - Месяц.

- В чем же он провинился?

- Оскорбил чиновника, собиравшего налоги. Царевич отвернулся и увидел другую кучку, состоявшую из женщин и детей. Среди них был старик.

- Это тоже арестованные?

- Нет, государь. Это семья преступника, приговоренного к удушению. Они ждут, чтобы получить его тело после исполнения приговора. Вот его ведут на казнь. - И, обернувшись к кучке, надсмотрщик сказал: - Потерпите еще немного, любезные, сейчас вам выдадут тело.

- Большое тебе спасибо, дорогой господин, - ответил старик, вероятно отец преступника. - Мы вышли из дому вчера вечером, и лен остался у нас в поле, а тут река прибывает!..

Царевич побледнел и остановился.

- Тебе известно, - обратился он к надсмотрщику, - что мне принадлежит право помилования?

- Да, эрпатор, - ответил надсмотрщик с поклоном, а потом прибавил: - Согласно закону, в память твоего пребывания в этом месте, сын солнца, осужденным за преступления против религии или государства, если они вели себя хорошо, должны смягчить наказание. Список этих людей будет повержен к твоим стопам в течение месяца.

- А тот, кого сейчас должны задушить, не имеет права воспользоваться моей милостью?

Надсмотрщик только поклонился и развел руками.

Они тронулись дальше. Прошли несколько дворов. В деревянных клетках на голой земле копошились преступники, приговоренные к тюремному заключению. В одном из зданий раздавались ужасные крики, там кого-то били, чтобы вынудить признание.

- Покажите мне людей, обвиняемых в нападении на мой дом, - приказал потрясенный этим зрелищем наследник.

- Их свыше трехсот человек.

- Отберите наиболее, по вашему мнению, виновных и допросите в моем присутствии. Но так, чтобы они меня не узнали.

Наследника престола проводили в помещение, где вел допрос следователь. Царевич велел ему занять обычное место, а сам сел за колонной.

Вскоре поодиночке стали появляться обвиняемые - исхудалые, с безумным взглядом, обросшие волосами.

- Тутмос, - обратился следователь к одному, - расскажи, как вы нападали на дом достойнейшего наследника.

- Расскажу правду, как на суде Осириса. Это было вечером в тот день, когда Нил начал прибывать. Жена моя говорит мне: "Пойдем, старик, на горку, оттуда скорее увидим сигнал из Мемфиса". Пошли мы на горку, откуда легче было увидеть сигнал из Мемфиса. Тут подходит к моей жене какой-то солдат и говорит: "Пойдем со мной в этот сад, поедим там винограду или еще чего-нибудь". Ну, моя жена пошла с этим солдатом, а я страшно рассердился и следил за ними через забор. Бросали они камни в дом наследника или нет - я не могу сказать, потому что за деревьями, в темноте, ничего не видно было.

- Как же ты отпустил жену с солдатом? - спросил следователь.

- А что я мог сделать? Сами посудите, ваша милость. Ведь я только простой мужик, а он - воин, солдат его святейшества.

- А жреца ты видел, который говорил с вами?

- Это был не жрец, - убежденно ответил крестьянин. - Это, должно быть, был сам бог Хнум¹, потому что он вышел из ствола смоковницы и голова у него была, как у барана.

¹ (Хнум - первоначально бог некоторых номов Верхнего Египта. Обычно изображался в виде человека с головой барана. Согласно древнеегипетской мифологии, он вылепил на гончарном кругу землю и людей.)

- Ты сам видел, что у него голова, как у барана?

- Прошу прощения, хорошо не помню, сам я видел или так люди рассказывали. У меня в голове мутилось, так я беспокоился за жену.

- Ты бросал камни?

- Для чего стал бы я бросать их, повелитель жизни и смерти? Если б я попал в жену, не было бы мне покоя целую неделю, а если в солдата - он так ткнул бы меня брюхо, что у меня язык вывалился бы наружу. Ведь я только простой мужик, а он - воин бессмертного господина нашего.

Наследник сделал знак из-за колонны. Тутмоса увели, вместо него ввели Анупу. Это был крестьянин небольшого роста. На спине его видны были свежие следы палок.

- Скажи-ка, Анупу, - обратился к нему следователь, - как там было дело с нападением на сад наследника?

- Око солнца, - ответил крестьянин, - сосуд мудрости! Ты очень хорошо знаешь, что я не устраивал нападения. Подошел только ко мне сосед и говорит: "Пойдем на гору, Анупу, Нил прибывает". А я говорю: "Да прибывает ли?" А он: "Ты глупее осла, потому что осел услышал бы музыку на горе, а ты не слышишь". Тут я ему отвечаю: "Глуп я, потому что не учен грамоте; а только, прости меня, - одно дело музыка, а другое - подъем воды". А он на это: "Если б не было подъема, людям нечему было бы радоваться, играть и петь". Ну, мы и пошли на гору. А там уже музыкантов разогнали и бросают в сад камни.

- Кто бросал?

- Не заметил я. Те люди не похожи были на крестьян, скорее на нечистых парасхитов, которые бальзамируют умерших.

- А жреца видел?

- С разрешения вашей милости, это был не жрец, а скорее дух, охраняющий дом наследника, - да живет он вечно!..

- Почему дух?

- Потому что временами он становился невидимым.

- Может быть, его заслоняла толпа?

- Конечно, по временам его заслоняли люди, но и сам-то он казался то выше, то ниже...

- Может быть, он взбирался на пригорок и спускался с него?

- Пожалуй, что взбирался и спускался. А может, и сам становился длиннее и короче. Это был великий чудотворец. Только он сказал: "Сейчас Нил начнет прибывать", - и тотчас же Нил стал прибывать.

- А камни ты бросал, Анупу?

- Как же я посмел бы бросать камни в сад наследника престола?.. Ведь я простой крестьянин, и рука отсохла бы у меня по локоть за такое кощунство.

Царевич велел прекратить допрос. Когда же увели обвиняемых, он обратился к следователю:

- Так эти люди принадлежат к числу наиболее виновных?

- Воистину, государь, - ответил следователь.

- В таком случае надо сегодня же освободить всех. Нельзя держать людей в тюрьме за то, что они хотели посмотреть, прибывает ли священный Нил, или за то, что слушали музыку.

- Высшая мудрость говорит твоими устами, сын царя, - сказал следователь. - Мне велено найти наиболее виновных, и я отобрал тех, кого нашел. Но не в моих силах вернуть им свободу.

- Почему?

- Взгляни, достойнейший, на этот сундук. Он полон папирусов, на которых написаны акты этого дела. Мемфисский судья каждый день получает рапорт о его движении и доводит до сведения фараона. Во что же обратится труд стольких ученых писцов и великих мужей, если освободят обвиняемых?

- Да ведь они невинны! - воскликнул царевич.

- Но раз было нападение - значит, преступление налицо. А где есть преступление, должны быть и преступники. И кто раз очутился в руках властей и записан в актах, не может уйти без всяких последствий. В харчевне человек пьет и платит за это; на ярмарке он что-нибудь продает и покупает; в поле сеет и жнет; навещая гробницы, получает благословение предков. Как же может быть, чтобы кто-нибудь, придя в суд, вернулся ни с чем, как путник, который, остановившись на половине дороги, возвращается домой, не достигши цели?

- Ты говоришь мудро, - ответил наследник. - Скажи мне, однако: а его святейшество фараон тоже не имеет права освободить этих людей?

Следователь скрестил руки и склонил голову.

- Равный богам может сделать все, что захочет: освободить обвиняемых, даже приговоренных, уничтожить все акты по делу, но со стороны простого смертного это явилось бы святотатством.

Царевич простился со следователем и поручил надсмотрщику, чтобы за его счет всех обвиняемых лучше кормили. Затем, взволнованный, он переплыл на другой берег все прибывающей реки и отправился во дворец просить фараона прекратить это злополучное дело.

Но в этот день у царя было много религиозных церемоний и совещаний с министрами, так что наследнику не удалось с ним повидаться. Тогда царевич обратился к верховному писцу, который после военного министра имел наибольшее влияние при дворе. Этот старый чиновник, жрец одного из мемфисских храмов, принял царевича вежливо, но холодно и, выслушав его, ответил:

- Меня удивляет, что ты хочешь беспокоить подобными делами нашего господина. Это все равно, как если бы ты просил не уничтожать саранчу, севшую на поле.

- Но ведь это же невинные люди!..

- Мы, ваше высочество, не можем этого знать, ибо, виновны они или невиновны, решает закон и суд. Одно для меня безусловно ясно, что государство не может потерпеть, чтобы люди врывались в чужой сад, а тем более - чтобы поднимали руку на собственность наследника престола.

- Ты прав, конечно, но где же виновные? - спросил царевич.

- Где нет виновных - должны быть, по крайней мере, наказанные. Не преступление, а наказание, которое за ним следует, учит людей, что этого нельзя делать.

- Я вижу, - прервал его наследник, - что ты не поддержишь моей просьбы перед его святейшеством.

- Мудрость говорит твоими устами, эрпатор, - ответил вельможа. - Я никогда не позволю себе дать своему господину совет, который подрывал бы авторитет власти...

Царевич вернулся к себе измученный, в глубоком недоумении. Он сознавал, что несколько сотен людей терпят несправедливость, и видел, что не может их спасти, как не мог бы извлечь человека из-под обрушившегося обелиска или колонны храма.

"Мои руки слишком слабы, чтоб поднять эту громаду", - думал он со щемящим чувством.

Он впервые почувствовал, что есть какая-то сила, значащая бесконечно больше, чем его воля: интересы государства, которым подчиняется даже всемогущий фараон и перед которыми должен смириться и он, наследник.

Спустилась ночь. Рамсес велел слугам никого не принимать; он одиноко бродил по террасе своего павильона и думал: "Это ужасно!.. Там передо мной расступились непобедимые полки Нитагора, а тут - тюремный надсмотрщик, судебный следователь и верховный писец становятся мне поперек дороги... Кто они такие? Жалкие слуги моего отца, - да живет он вечно! - который в любую минуту может низвести их до положения рабов и сослать в каменоломни. Но почему отец мой не может помиловать невинных?.. Так хочет государство?.. А что такое государство?.. Чем оно питается, где спит, где его руки и меч, которого все боятся?.."

Он поглядел в сад между деревьями, и взгляд его упал на два огромных пилона на вершине холма, где горели факелы стражи. Ему пришло в голову, что эта стража никогда не спит, а пилоны никогда не питаются и, однако, существуют. Древние, несокрушимые пилоны, могучие, как властелин, который их воздвиг, - Рамсес Великий! Сдвинуть с места эти твердыни и сотни им подобных? Обмануть бдительность этих стражей и тысячи других, охраняющих безопасность Египта? Нарушить законы, оставленные Рамсесом Великим и еще более могущественными владыками, которых двадцать династий освятило своим признанием?

И вот перед Рамсесом стал вырисовываться еще неясный, но гигантский образ - государство. Государство - это нечто более величественное, чем храм Амона в Фивах, более грандиозное, чем пирамида Хеопса, более древнее, чем сфинкс, более несокрушимое, чем гранит.

В этом необъятном, хотя и незримом здании люди - как муравьи в трещине скалы, а фараон - словно странствующий архитектор, который едва успевает положить в стену один камень и тут же уходит. А стены растут от поколения к поколению, и здание продолжает стоять нерушимо.

Никогда еще он, сын царя, не чувствовал себя таким ничтожным, как в эту минуту, когда взгляд его блуждал в ночной тьме над Нилом между пилонами дворца фараона и туманными, но полными величия, силуэтами мемфисских храмов.

Вдруг из-за деревьев, ветви которых достигали террасы, послышался голос:

- Я знаю твою печаль и благословляю тебя. Суд не освободит обвиняемых крестьян, но дело их будет прекращено, и они вернутся с миром в свои хижины, если управляющий твоим поместьем не станет поддерживать жалобы о нападении.

- Так это мой управляющий подал жалобу? - спросил с удивлением царевич.

- Да. Он подал ее от твоего имени, но если он не придет на суд, значит, не будет потерпевшего, а где нет потерпевшего, нет преступления.

Что-то зашуршало в кустах.

- Погоди! - воскликнул Рамсес. - Кто ты такой? Никто не ответил, но ему показалось, будто в полосе света от факела, горевшего во втором этаже, мелькнула бритая голова и шкура пантеры.

- Жрец!.. - прошептал наследник. - Почему же он прячется?

Но тут же сообразил, что жрец может тяжко поплатиться за свой совет, мешающий делу правосудия.