Пролог

Сказание о декабристах становится больше и больше торжественным прологом, от которого все мы считаем нашу героическую генеалогию...

Что за титаны, что за гиганты и что за поэтические, что за сочувственные личности!

А. Герцен

Осенью 1815 года союзные армии, разгромившие Наполеона, еще находились в Париже.

Английские войска, нанесшие наполеоновской армии последний удар под Ватерлоо, держались надменно, считая себя главной силой, победившей императора, пред военным гением которого еще так недавно трепетал мир.

Пруссй фельдмаршал Блюхер, мстя французам за прошлые поражения, издавал приказы глубоко оскорбительные для патриотических чувств французского народа.

Русский корпус размещался в предместьях Парижа. Части этого корпуса, появляясь на улицах столицы, с точностью выполняли приказ своего" высшего начальства о соблюдении "всяческой деликатности в отношении побежденных жителей".

Под влиянием высшего командования русской армии контрибуция, наложенная на Париж, была уменьшена.

Русское командование запретило взорвать уже минированный Иенский мост.

Когда солдаты русской армии маршировали по городу, парижанки бросали им пунцовые георгины. Солдаты подхватывали цветы на лету и подносили к своим обожженным многими ветрами лицам, скрывая улыбку смущения и удовольствия.

Парижские мальчишки вприпрыжку бежали за отрядами и, захлебываясь от восторга, звонко кричали:

- Да здравствуют героические русские солдаты!

- Да здравствуют добрые и храбрые русские!

Срывая на бегу белые флаги монархии, вездесущие шустрые эти гамены смело заменяли их обрывками трехцветных республиканских знамен, и восторженные возгласы в честь русских воинов пересыпались не менее неистовыми криками:

- Долой Бурбонов!

- На фонарь королевских слуг!

На площадях и бульварах, на улицах и набережных, -в кабачках и на рынках, по всему Парижу, всюду, где еще так недавно медвежьи шапки наполеоновских гвардейцев взлетали в воздух под крики: "Да здравствует император Наполеон!", теперь звучали горячие приветствия: "Да здравствует император Александр! Да здравствует русская армия!"

Общее восхищение русской армией достигло апогея на смотру под Вертю, где, кроме несметного количества жителей Парижа и окрестных селений, присутствовали короли, вельможи, фельдмаршалы со своими свитами и генералитет союзных армий. На высоком помосте, устроенном для всей этой сияющей орденами, золотом шитых мундиров, белыми и черными плюмажами и султанами толпы, особенно выделялась высокая, немного сутулая фигура Александра I в белом мундире с голубой лентой через плечо. Картинно опершись на перила, он сквозь лорнет всматривался в проходящие войска.

Военная выправка, амуниция, подвижность и ловкость "русской кавалерии, внушительно показанные при церемониальном марше заставили даже чопорного Веллингтона сказать русскому царю:

- Быстрота и цепкость и в особенности густота марша - великолепны!

Услыхав похвалу английского фельдмаршала, Блюхер не мог отказать себе в удовольствии кольнуть Александра:

- Однако, если я не ошибаюсь, в Уланском полку нехватает двух эскадронов...

Александр хорошо знал о недочетах не только в кавалерии, но и во всей своей армии, с боями прошедшей через всю Европу. Он знал, что за парадным блеском марширующих колонн кроется много тяжелых последствий напряженных и длительных войн. Ничего не ответив прусскому фельдмаршалу, Александр только посмотрел в его багровое в синих прожилках лицо и, отвернувшись, поспешил принять картинную позу вершителя событий и властителя судеб народов.

Незадолго до выезда из Парижа Александр был очень расстроен докладом своего адъютанта генерала Чернышева о поведении некоторых офицеров русской армии.

По словам Чернышева, эти офицеры посещали либеральные салоны и тайные собрания противников монархии Бурбонов и при всяком удобном случае выражали свои симпатии республиканцам.

Постоянный спутник царя во многих его путешествиях, министр "высочайшего двора", князь Петр Михайлович Волконский всячески старался убедить Александра не придавать докладу Чернышева никакого значения.

- Я позволю себе напомнить вашему величеству,- говорил Волконский,- что генерал Чернышев неоднократно бывал замечен в отклонении от истины и иных весьма упречных проступках.

- Каких к примеру? - спросил Александр.

- На прошлой неделе разыгрался большой скандал, о котором не перестают болтать в Париже и по сей день.

- Ах, да,- поморщился царь, вспомнив о дебоше, учиненном "великими князьями" Михаилом и Николаем совместно с Чернышевым в одном из увеселительных заведений Парижа Вспомнил, с каким негодованием говорил об этом скандале генерал Ермолов: "Солдаты наши ведут себя куда с большим достоинством, нежели те, кому надлежит сугубо охранять честь нашей армии. Они помнят, что стоят здесь не для пышных парадов, празднеств и кутежей, а чтобы внушить почет и уважение к своей стране".

- Не угодно ли будет вашему величеству,- продолжал Волконский,- вспомнить конфузный случай с там называемым занятием Шалона. Генерал Чернышев доносил тогда о занятии городка его войсками в чрезвычайно пышных реляциях...

- Помню, помню,- отмахнулся Александр. Он помнил неловкость, которую испытал, когда в ответ на свое сожаление по поводу печальных событий, сопровождавших занятие Шалона, услышал от мэра этого города, что никаких "печальных событий" при этом не произошло, так как город был сдан без боя, а занявшие его русские войска держали себя вполне благопристойно.- Предположим, что Чернышев присочинил о бестактных выходках братьев Муравьевых, Трубецкого, Лунина и их друзей на судебном процессе наполеоновских маршалов. Но герцогиня Ангулемская показала мне полученное через Зинаиду Волконскую письмо твоего шурина князя Сергея Волконского, в котором он ходатайствует о помиловании республиканцев Нея и Лабедойера. Это тебе известно?

- Так точно, государь. Но если бы я сам присутствовал при вынесении им смертного приговора, я также не смог бы не выразить сочувствия осужденным.

Александр недоверчиво прищурился.

- Когда адвокат маршала Нея,- рассказывал министр двора с волнением,- желая спасти жизнь своему подзащитному, указал суду на то, что Ней происходит из Саарбрюккена, уже более не принадлежавшего французам, и следовательно маршал Ней не подвластен французскому суду, Ней вскочил со скамьи подсудимых с гневным возгласом: "Нет, нет, я француз и хочу умереть французом!" Мне передавали, что при этом возгласе нетолько с мест, где сидели русские офицеры, но со всех концов судебного зала раздались аплодисменты и крики: "Браво, Ней! Честь и слава мужественному патриоту!"

Александр неопределенно хмыкнул, но Волконский сделал вид, что не заметил этого и продолжал:

- Разве могут не вызвать сочувствия у кого бы то нибыло слова другого подсудимого, полковника Лабедойера, который заявил судьям, что он, Лабедойер, мог ошибаться в своих воззрениях о счастье Франции, но он любил, горячо любит и до последнего дыхания не перестанет любить свое отечество, свою дорогую Францию сыновней любовью и на пороге смерти хочет лишь одного: чтобы ни его дети, ни его внуки никогда не услышали бы упрека в том, что их отец и дед не был патриотом.

- Куда как трогательно,- криво усмехнулся Александр.- И тем не менее я возмущен тем, что такие офицеры, как Лунин, Волконский, Трубецкой и их приятели, позволяют открыто выражать симпатию противникам монархии. Мне ведь доложено, что толпа французов устроила этим офицерам восторженную овацию, когда они вышли из судебного здания.

- Толпа называла их великодушными,- тихо проговорил Волконский.

- Мне нет дела до экспансивных французов,- повысил голос царь.- Твоему шурину князю Сергею я совсем недавно говорил, что за симпатии к Наполеону, в чем бы они ни выражались, я буду посылать в Петропавловскую крепость любого из моих подданных.

Волконский прямо взглянул в сердитые глаза Александра:

- Я беру на себя смелость, государь, утверждать, что благосклонное внимание к храбрецам бывшей наполеоновской армии вовсе не означает симпатии к поверженному корсиканцу. Что же касается родственника моего, Сергея Волконского, то участием во многих сражениях против Бонапарта он на деле доказал свою к нему ненависть. И если ныне, повинуясь вполне понятному духу гражданственности, князь Сергей и его товарищи...

- Довольно! - резко остановил Александр,- наслышан я об этом духе "гражданственности"... Однако, пусть все эти офицеры знают, что, как они ни возмущались, как ни хлопотали,- Ней и Лабедойер все-таки расстреляны. Пусть они хорошенько запомнят это и впредь не вмешиваются не в свое дело!

Волконский поклонился с придворной манерой и вышел, держась особенно прямо.

Оставшись один, Александр задумался. Офицеры, о которых только что шла речь, почти все были хорошо ему известны лично. Почти все они являлись представителями сановной русской аристократии, все имели высокие военные награды. Большинство офицеров получило блестящее образование, все были богаты, перед каждым открывалась широкая дорога военной, придворной или чиновничьей карьеры.

"Чего же им нехватает? - размышлял Александр.- Что им мешает наслаждаться в жизни всем, чем только может судьба радовать своих баловней? Как я ни сердит на них, все же я не могу отказать им в исключительных качествах их натуры и характера. Взять к примеру Лунина... В двенадцатом году он просил Кутузова о назначении парламентером к Наполеону, чтобы иметь случай поразить Бонапарта кинжалом. Или сыновья Муравьева-Апостола, которого бабка Екатерина назначила к нам придворным кавалером, а отец посылал то резидентом в Гамбург, то посланником в Мадрид. Трубецкой для чего-то свел старшего Муравьева, Сергея, с опальными мыслителями. Зачем они ему нужны? Сергею всего двадцать с небольшим, а у него уже имеется золотая шпага "за храбрость" и Владимир 4-й степени. Хорош тоже и Никита Муравьев. Этот двенадцати лет убежал из дому, чтобы сражаться против врагов отчизны. Для чего ему, сыну такого умного отца и воспитаннику Карамзина, понадобилось сообщество фантазеров-утопистов... А Сергей Волконский? Знатен, генерал в двадцать семь лет, любимец женщин... Откуда у них такая стойкая приверженность к каким-то реформам, вольномыслию? Почему я смог отринуть обуревавшие меня в молодости крайние идеи, как одежду, из которой я вырос? Как произошло это со мною?"

Александр откинулся к спинке дивана и закрыл глаза. Сквозь шторы, прикрывающие распахнутые окна, прорывались струи ветра. Они колебали хрустальные подвески люстр. Ударяясь друг о дружку, подвески звенели, как стеклянные колокольчики. Под этот мелодичный звон перед Александром, как из тумана, возникали картины прошлого. Беспокойно оглядываясь по сторонам, рассказывает ему, еще подростку, духовник его на уроке закона божьего о том, что в Париже прогнали короля, разрушили тюрьму Бастилию и выпустили на волю ее узников... Что в Петербурге многие жители радуются этому событию, а некоторые сановники - граф Кочубей, граф Салтыков и другие - даже сделали по сему случаю поздравительные визиты французскому посланнику.

"Вольноглагольство о самодержавной власти, воспалившееся всеми таковыми событиями, неудержимо разлилось не только по столице, а по всей матушке Руси,- испуганно вращая глазами, рассказывал законоучитель.- Ее величество, бабенька вашего высочества, ужасть до чего растревожиться изволила..."

Александр присматривался к Екатерине: куда девалась ее величавая медлительность, добродушно-лукавая улыбка? Искусственный румянец не освежает, а еще больше подчеркивает бледность лица. Прославленная "бирюза" ее глаз потускнела от тревоги и подозрительности. Бабка не читает больше Александру отрывков из писем к ней Вольтера, не рассказывает о забавных случаях с Дидеротом, когда он гостил у нее в Петербурге. Она приказывает внуку выбросить из головы все писания Радищева, которого обзывает бунтовщиком похуже Емельки Пугачева... "Путешествие из Петербурга в Москву" брошено в горящую печь. Александр смотрит на покрывающиеся пеплом страницы и как будто еще различает на них запомнившиеся слова: "Оценка печатаемого принадлежит обществу. Оно даст сочинителю венец..."

В одной из тетрадок "наследника цесаревича" еще детской его рукой записаны стихи из радищевской "Вольности", прославленной, как "бесценный дар небес, как источник великих дел, как голос, который разбудит и Брута и Телля, как голос, от которого придут в смятение цари".

- Экое богохульство! - возмущается законоучитель и бросает тетрадь в огонь.

- "Но если думаешь, что хулением всевышний оскорбится, урядник ли благочиния может быть за него истец?" - с горечью спрашивает Александр духовника словами Радищева.

Только воспитатель Лагарп еще говорит с ним о том, что прочность трона сохраняется лишь там, где государь считает себя первым должностным лицом в своей стране, отцом своего народа, что законы и любовь народная надежней охраняют власть, нежели крепости и солдаты. Лагарп берет с Александра торжественное обещание превыше всего заботиться о благосостоянии народов, которыми ему предстоит управлять.

Но, едва Екатерина скончалась, Павел устраняет Лагарпа и вызывает Аракчеева из Гатчины.

Соединив его руку с рукою Александра, Павел велит им быть друзьями. Заметив, что рубаха на Аракчееве забрызгана грязью, "наследник цесаревича" приказывает выдать ему чистую из своего гардероба...

Услугу за услугой оказывает Аракчеев Александру: это он, Аракчеев, входил на заре в супружескую спальню своего друга и давал ему на подпись присланные от Павла "циркуляры". Это он брал на себя обучение полков, порученных Павлом Александру. Это он чинил расправу над провинившимися в несоблюдении тех или иных "артикулов" гатчинского сумасбродного владыки. Только Аракчеев умел заслонить Александра от отцовского гнева.

В мрачном вихре павловского времени, когда царская милость и жестокая опала своенравно сменялись одна другою, завертелся и сам Аракчеев. Ордена и чины сыплются на него градом, и Аракчеев становится все более могущественным. Налево и направо расточает он палочные удары, оплеухи, оскорбления. Узнав, что оскорбленный Аракчеевым полковник застрелился, Павел прогнал Аракчеева в незадолго до этого подаренную ему Грузинскую волость Новгородской губернии. Но вскоре Аракчеев снова в Петербурге. Он возведен в графское достоинство и на своем гербе собственноручно выводит: "Без лести предан". Теребя за загривок в присутствии Александра ирландского своего дога, Павел изрек: "На пороге своих апартаментов должно неизменно держать злого, сторожевого пса".

Видя в Аракчееве такого сторожевого пса, Павел держал его при себе до самой смерти.

Дружеские отношения с Аракчеевым не мешали Александру жаловаться в тайных письмах Лагарпу, что "несчастное отечество мое находится в состоянии, не поддающемся описанию".

Когда был убит Павел, Александр собственными глазами видел на улицах людей, которые, как в светлый праздник, целовались от радости.

Вскоре по восшествии на престол Александр находит на своем письменном столе анонимное письмо. Навсегда врезались в памяти Александра строки этого письма о том, что империя, которой ему предстоит управлять, не имеет себе подобной не только в Европе, но и в летописях прошедших веков; что она заключает в себе десять климатов; что от севера до юга и от запада до востока она изобилует бесчисленными по количеству и разнообразию богатствами; что богатства эти не случайны, а заложены в самой ее природе; что Россия владеет реками, кои, изливаясь в пять морей, ожидают только попечительной руки правительства, которая соединила бы их и создала этим кратчайший путь "сообщить изделия Европы изделиям Азии, а богатства азиатские - Европе".

"И едва ли не самым ценным достоянием Российской империи,- писал анонимный автор,- являются гражданские добродетели населяющих ее народов".

Узнав, что автором письма был Каразин, Александр назначил его правителем дел министерства народного просвещения...

Вслед за Каразиным кто только не предлагал новому царю проектов преобразования государственного строя в России! Вот они выстроились сейчас в воображении Александра, эти попечители русского народа: Сперанский, Мордвинов, Новосильцев, Адам Чарторыский, возвращенный из ссылки Радищев... Они ждут от Александра коренных реформ во всех отраслях политического и гражданского устройства государства. Их не удовлетворяют отдельные либеральные подачки. Никакие обещания не вносят успокоения во взбудор.аженные умы граждан. Ропот недовольства и разочарования становится все громче, а Александр хорошо знает, что ропот - первое дуновение грозы, которая сметает с трона неугодных народу властителей.

"Ропот - это первые языки пламени, из которого рождается пожар революции",- писал Лагарп в тайном послании своему бывшему воспитаннику.

Александру становится страшно. Сторожевой пес Аракчеев призывается в Петербург. Аракчеевым хочет Александр заслониться от надвигающейся грозы, как раньше заслонялся от отцовского гнева. Аракчеев пресмыкается у ног царя. Он его неизменный советник во всех делах - личных и государственных. Он его постоянный спутник во всех многократных путешествиях...

Александр был так погружен в думы, что не слышал, как вошел генерал-адъютант Чернышев.

- Манифест выправлен, ваше величество,- доло жил он.

Александр не пошевельнулся.

"Однако как он глохнет",- подумал генерал и громче повторил ту же фразу.

Александр поднял на него глаза, еще сохраняющие выражение досады и сожаления.

- Прикажете огласить, государь?

- Только новые дополнения,- коротко приказал царь.

Чернышев откашлялся и стал читать:

"Самая важность, совершенных россиянами подвигов, показывает, что не мы то сделали, а бог для свершения сего нашими руками дал слабости нашей великую силу, простоте нашей - свою мудрость, слепоте нашей - свое всевидящее око. Что изберем? Гордость, или смирение? Гордость наша будет неблагодарна, преступна пред тем, кто излил на нас толикие щедроты. Она сравнит нас с теми, кого мы низложили. Смирение же наше исправит наши нравы, загладит нашу вину перед господом, принесет нам честь и славу и покажет миру, что мы никому не страшны, но и никого не страшимся".

- Теперь мне нравится,- одобрил Александр,- но обнародовать этот манифест следует, конечно, после того, как вся наша армия возвратится в Россию.

По четвергам полковник Михаил Сергеевич Лунин проводил вечера у вдовы своего покойного друга, видного деятеля наполеоновской Франции, госпожи Роже.

В ее салоне собирались еще уцелевшие в империи Бурбонов передовые люди Франции - писатели, ученые, артисты. Мадам Роже просила Лунина привести к ней "прославленного молодого генерала Волконского", и Лунин зашел за ним в обширный особняк, занимаемый прежде одним из наполеоновских маршалов.

У Волконского, который жил в Париже так же широко и хлебосольно, как и в Петербурге, было шумно и людно.

- А, легок на помине,- встретили Лунина его одно полчане,- здесь только что высказывалось предположение, что ты непременно вызовешь на дуэль государя Александра Павловича. Даже держали пари!

- За предполагаемый к обнародованию манифест? - с улыбкой спросил Лунин.- Так вы тоже знаете его возмутительное содержание?

- Нет, в самом деле, Михайло Сергеевич,- полушутя сказал Волконский,- хотел же ты когда-то драться с великим князем Константином Павловичем. Так почему бы тебе не вызвать теперь его венценосного братца?

Лунин оглядел взволнованных товарищей, раскурил поданную ему трубку и заговорил, как всегда, с невозмутимым спокойствием:

- Волконский вспомнил случай, когда Константин замахнулся палашом на офицера нашего гусарского полка. Этим он оскорбил полк. А нынешним манифестом Александр оскорбляет всю Россию. Ведь из манифеста этого явствует, что наши самоотверженно бившиеся с врагом солдаты, наши храбрые офицеры, наши мудрые полководцы, весь русский народ, проявивший чудеса героизма в борьбе с чужеземными полчищами,- все и недальновидны и слабы .. И кабы не господь бог, никаких подвигов свершить не могли бы...

- Возмутительно! - раздались со всех сторон негодующие возгласы.

- Это оскорбление всем русским!

- То, что государь ныне так смиренно склоняется пред богом,- продолжал Лунин с иронией,- несомненно придает его земному величию небесную окраску. Но это - его личные отношения с небом. Нас же интересуют намерения Александра Павловича в отношении того, чем он собирается ознаменовать великие деяния, свершенные русским народом за годы только что законченной тяжкой войны.- Лунин снова обвел лица товарищей своими глубокими глазами.

- Три года тому назад,-вспомнил Волконский,-мне довелось слышать разговор мадам де Сталь с государем. Она гостила в Петербурге. Де Стань сказала тогда царю, что его характер - уже конституция для России, а его совесть- гарантия этой конституции.

- Французская писательница, видимо, не знала, что в это время Александр уже послал в ссылку Сперанского за составление будущей русской конституции,- проговорил невысокий полковник с энергичным, умным лицом.

- Кто же не знает, как изменились характер и совесть Александра,- хмуро произнес молодой человек в штатском и, прихрамывая, зашагал по большому, пушистому ковру, протянутому через весь кабинет.

- Да, царь уже не масон!

- От воспитания республиканца Лагарпа у него ничего не осталось!

- Лучшие цветы в венке его славы вырваны рукою Аракчеева...

- В двенадцатом году Аракчеев заявил: "Что мне до отечества, был бы в безопасности государь". Ныне льстивый царедворец мог бы сказать: "Что мне до чести государя - были бы у меня его милости и неограниченное диктаторство..."

Шагающий по комнате русоволосый молодой человек надел очки и, поворачивая голову в сторону каждого возгласа, терпеливо ждал, пока они стихнут.

- Сейчас Александр не любит вспоминать о своем былом либерализме,- заговорил он,- как не любят вспоминать о грехах молодости. Но для нас невозможно допустить, чтобы наш народ, победоносно закончив такую войну, был снова ввергнут в пучину варварства и бесправия... Чтобы наши солдаты, которые, вместе с богатырской силою, удивили мир величием своего воинского духа, не заслужили бы права стать свободными гражданами свободной России. Александр Радищев справедливо указывал Екатерине, что народ российский рожден для величия и славы и что из его среды в будущем исторгнутся великие мужи.- Он подошел к столу и выпил залпом бокал вина, потом вопросительно оглядел всех, как бы спрашивая, может ли он продолжать.

- Говорите, говорите, Тургенев! Говорите, Николай Иванович!

- Мы вас слушаем, комиссар!

"Комиссаром" называли Николая Ивановича Тургенева потому, что, будучи штатским, он сопровождал русскую армию в должности "комиссара центрального департамента". Тургенева уважали за его прямодушие, за любовь к наукам, которые он штудировал сперва в Московском, потом в Геттингенском университетах. Старший брат Тургенева, Александр, свел его с Жуковским, Карамзиным, Вяземским. Отец братьев Тургеневых, видный масон, с детства внушал сыновьям отвращение к рабству и гордился тем, что о них говорили: "Молодые Тургеневы олицетворяют собою честь и честность".

- Одной из величайших добродетелей нашего народа,- продолжал Тургенев,- добродетелей, которые обеспечивают незыблемость нашего отечества, является всегдашняя готовность русского человека отдать за родину свою жизнь. Кто из вас не согласится, что ратник наш, защищая грудью родную землю, не мечтает о славе - утешительнице умирающих. Что он не ждет себе за это награды, что горькая его участь крепостного не переменится и после двадцати сражений, в коих он участвовал. Что единое его побуждение к неслыханной храбрости- есть только беззаветная его любовь к отчизне...

- Стыд нам и позор! - воскликнул гвардейский офицер с необыкновенно красивыми синими глазами.- Стыд и позор, если мы не подвинем вперед дела освобождения от ига рабства миллионов наших собратий.- Он охватил обеими руками свою голову и закачался из стороны в сторону, как от сильной боли.

- Успокойтесь, Сергей Иванович,- Тургенев положил ему на плечо руку.- Я заверяю вас, Лунин, и вас, Волконский, Трубецкой и Рылеев, всех, кто меня сейчас слушает, что возврат к старому для России невозможен.

- Не потому ли, что вам этого не угодно? - невесело пошутил офицер с длинными украинскими усами.

- Нет, не потому, Иван Иванович. А потому, что войны нынешнего века неопровержимо доказали, что русский человек-одет ли он в сермягу, солдатскую шинель или в иную одежду,- достоин свободы более, чем какой-либо другой народ. Россияне, побывавшие в походах, воочию убедились, что в странах, где рабство низвергнуто, люди живут лучше; следовательно, без свободы улучшения в жизни быть не может. И, если эта свобода не будет дана свыше, мы с вами будем свидетелями, как народ наш сам возьмется добывать ее с оружием в руках...

- Уж не предваряете ли вы о новой пугачевщине? - спросил чей-то насмешливый голос.

Наступила напряженная тишина. Тургенев поправил очки и огляделся.

- Ужасы пугачевщины не повторятся,-заговорил он снова после долгой паузы,- если мы, я позволю называть нас всех передовыми, честными людьми, если мы поможем нашему народу сбросить с себя рабство. А для этого мы должны прежде всего признать, что вся наша деятельность, как членов масонских лож, теперь совершенно ни к чему. Пышные обряды и таинства масонов, красноречивые обращения к рабовладельцам с мольбами и усовеще-ваниями о смягчении участи их рабов, благотворительность и милосердие к "ближнему своему", всего этого абсолютно недостаточно, чтобы вознаградить по достоинствам наш народ. Отбросим в сторону масонские перчатки, отбросим прочь "лопаты", "ключи" и прочие мистические знаки и патенты. Мы вышли уже из политического младенчества, и эти масонские игрушки не имеют больше никакого значения в большом и важном деле, которое нам предстоит свершить. Настало время объединиться не в ложи "Трех добродетелей", "Соединенных друзей" и иных прочих, не в проектируемый Михаилом Орловым "Орден русских рыцарей", а в союз истинных и верных сынов отечества. Это новое общество должно поставить непреложной своей целью благоденствие всего русского народа, без различия сословий и привилегий.

- Дело говорит!

- Дело! Давно пора!

- Дольше нельзя откладывать!

Тургенев поднял руку:

- Правительство наше полагает, что, покуда народ бесправен, им легче управлять. Это глубочайшее и преступное заблуждение верховной власти не только мешает нашему отечеству вступить на путь прогресса, но содействует всяческой его отсталости и зависимости от иноземных государств... Это...

- Это немыслимо! - стукнул по столу смуглый полковник с такой силой, что стоящие на нем бокалы зазвенели и расплескали налитое в них вино. Красные брызги расплылись по скатерти, как пятна крови.- Немыслимо, чтобы мы, русские, чья власть и имя от неприступного северного полюса до берегов Дуная, от моря Балтийского до Каспийского, мы, дающие законы бесчисленным племенам и народам, внутри нашего величия как будто не видели доныне собственного неустройства и уничижения...

- Увы, Павел Иванович,- вздохнул Тургенев,- большинство наших дворян с ужасом смотрит на возможность потери тиранического владычества над людьми. Оно озабочено лишь отысканием путей для повышения доходов со своих владений и упорно не желает понимать, что богатство народное немыслимо без свободного труда, что крепостной труд, невзирая на крутые меры всяческих надсмотрщиков, куда менее продуктивен, нежели труд свободного крестьянина или рабочего... Ведь мы с вами видели, как работают фабрики с вольнонаемными рабочими...

- Говорите, Николай Иванович, что же мы-то должны делать?

- Какие мероприятия должны быть нами проведены, покуда начнет действовать задуманный вами "Союз".

- Прежде всего: вернувшись на родину, каждый из нас должен дать волю своим крепостным. Тогда и крепостной люд и правительство на деле убедятся, что помещики, в коих живы совесть и человеколюбие, осуществили свое желание видеть своих рабов свободными. Тогда и только тогда народ наш возымеет доверие к тем, кто снял с него ярмо раба. Разительным примером сему может служить мой камердинер Прохор. Все вы видели его неотлучным спутником моих бесчисленных путешествий, моих больших и малых превратностей судьбы. А знаете ли вы, что Прохор получил от меня вольную семь лет тому назад? В ту достопамятную для него минуту он сказал: "Служил я вам, Николай Иванович, верой и правдой много лет. А уж отныне буду служить еще прилежней".

- Однако не все Прохоры так думают,- улыбнулся офицер, похожий на красивого цыгана.- Мой Мишка напрямик заявляет: "Был бы я вольный - весь свет исколесил бы. Уж больно охота мне знать, какие где люди проживают, какому богу молятся, что пьют-едят, каки-таки у них девки, бабы..."

Кругом засмеялись, но Тургенев с прежней серьезностью проговорил:

- Разумеется, не все крепостные так рассуждают, как мой Прохор, но...

- Но лестницу надо мести сверху,- докончил полковник с энергичным лицом, сопровождая свои слова решительным жестом.

- Верно, Павел Иванович! Народы умеют свергать своих тиранов. История показала немало сему примеров!

Павел Иванович наполнил свой бокал и поднял его:

- Сегодня кто-то из нас предложил Лунину вызвать на поединок государя за то, что он оскорбил своим манифестом весь русский народ. Такой поединок ничего не изменил бы в судьбе наших соотечественников. Но я убежден, что не за горами другой поединок. Только произойдет он не между Александром Павловичем Романовым и Михайлом Сергеевичем Луниным, а между русским народом и самодержавной властью. За этот поединок я подымаю свой тост.

- Ура!-дружно подхватили все.

Лунин и Волконский шли по тихим улицам ночного Парижа. Опавшие листья устилали тротуары, заглушая шум шагов. Уличные фонари светили тусклыми огнями. По временам тишину нарушал отдаленный выстрел и топот конного патруля, или проезжала извозчичья пролетка с закутанным в плащ седоком. Моросил мелкий осенний дождь.

- Кем сегодня собирается угощать своих друзей мадам Роже? - первым прервал молчание Волконский, слышавший, что в этом салоне гостей всегда ожидает "сюрприз" в виде знакомства с какой-нибудь знаменитостью.

- Сегодня у нее будет интереснейший человек нашего времени - воспитанник д'Аламбера. Он поставил своей жизненной целью переделать социальное устройство человечества. Его учение чуждо пассивной созерцательности энциклопедистов минувшего века. На произведение своих социальных опытов он уже растратил огромное личное состояние...

- Кто же это? - заинтересовался Волконский.

- Сен-Симон...

- А, я много слышал о нем. Между прочим, во время моего пребывания в Англии я побывал в Ньюланарке, где филантроп Роберт Оуэн тоже проделывает на своей фабрике опыты по переустройству быта и нравственности рабочих. От всего, что я там видел, у меня осталось впечатление наивной и не имеющей перспектив затеи...

А Сен-Симон убежден, что открывает новую эру в истории человечества,- сказал Лунин.- Между прочим мадам де Сталь рассказывала по секрету, что он развелся со своей любимой женой и явился просить руки мадам де Сталь на том основании, что считает ее единственной женщиной, способной содействовать ему в осуществлении его планов.

- Это была бы замечательная пара,- улыбнулся Волконский.

- Увы,- тоже шутливо вздохнул Лунин,- де Сталь ответила ему, что для единства действий мужчины и женщины в области мысли им вовсе нет надобности быть мужем и женой.

За беседой они не заметили, как приблизились к площади Карусель. Здесь их внимание привлекли крики и мелькание факелов у ворот Лувра.

- Посмотрим, что там творится,- и Лунин повернул к музею, смутные очертания которого темнели сквозь сетку дождя.

Волконский едва поспевал за ним.

Протискавшись сквозь толпу, они увидели при красноватом свете факелов группу прусских солдат, которые сносили с широкой лестницы Лувра что-то завернутое в холщовые полотнища. Когда солдаты приостановились, их обогнал рыжий капрал, державший над головой статую Гудоновой Дианы. В ее прекрасных бронзовых формах отражались огни горящей пакли и казалось, что статуя шевелится, как живая.

Расталкивая теснящихся вокруг людей, капрал пробирался со своей драгоценной ношей к забрызганному грязью фургону с распахнутой дверью.

Шум и крики усилились. Лунин ринулся к фургону. Высокий солдат-пруссак тоже держал в руках небольшую мраморную женскую фигурку. Ее голова, как бы в ужасе отвернулась от всклокоченной бороды солдата, мраморные руки стиснули покрывало, накинутое на обнаженные стройные ножки.

"Да ведь это фальконетовская купальщица!" - узнал Лунин скульптуру, которой любовался при посещениях Лувра.

- Проклятые пруссаки! - кричал в лицо солдату старый француз с развевающимися прядями седых волос,- вы уже стащили с этих ворот Триумфальную колесницу, а теперь грабите наши лучшие сокровища!

Юноша в распахнутой блузе схватил солдата за шиворот:

- Эй, пруссак! - закричал он в исступлении,- разве тебе мало бульварных девок, что ты осмелился прикоснуться к этому чистому мрамору!

Не успел он договорить, как патрульный офицер ударил его саблей, и струйка крови поползла по белеющему в темноте молодому лицу. Юноша зашатался. Его подхватила худенькая женщина в яркой шляпке.

- Зря ты обижаешь парижских девок, мой мальчик,- сказала она, прикладывая платок к его раненой голове.

Толпа оттеснила их к ограде Лувра и снова плотно сгрудилась у фургона. Но конный отряд врезался в нее, расколол... Над самым ухом Лунина горячо и влажно задышала лошадь. Юноша с размазанной по лицу кровью, уклоняясь от удара, нырнул под лошадиное брюхо и исчез. Гонимые конниками, люди с плачем и проклятиями отступали от величественного здания Лувра.

Снова сойдясь на площади, Лунин и Волконский долго шли молча. Наконец Волконский сказал:

- Ты меня прости, Михайло Сергеевич, но я не могу сейчас войти в салон, где элегантные господа, будь они хоть семи пядей во лбу, беседуют о высоких материях...

При свете фонаря Лунин видел его красивое, расстроенное лицо.

- Я и сам вернулся бы сейчас домой. Но я обещал мадам Роже непременно побывать у нее перед отъездом в Россию. Боюсь, что я не смогу выбрать потом времени для визита.

- Наконец-то вы, мой друг! - встретила Лунина мадам Роже, одетая в глубокий траур.- Садитесь сюда, поближе к нашему русскому самовару,- она указала на серебряную вазу с двумя ручками и длинным краном из слоновой кости.

Лунин взял чашку чаю и оглядел гостей. Среди нескольких деятелей рухнувшего режима присутствовал член французской академии - писатель Шарль Брифо и молодой офицер Ипполит Оже. Оже так сдружился с Луниным и некоторыми из его товарищей, что решил экспатриироваться из Франции Бурбонов и поступить на службу в русскую армию.

Несколько в стороне от других гостей, в кресле с высокой спинкой, сидел Сен-Симон. В черном длинном сюртуке и белом без пышных воланов жабо, напоминающем воротник пасторского талара, Сен-Симон был похож на изваяние.

Гости единодушно хвалили роман Лунина "Лжедимитрий", отрывки из которого он читал здесь в прошлый четверг.

- Это так талантливо,- восхищался Шарль Брифо,- так поэтично и, насколько я знаком с этим замечательным периодом русской истории, так правдиво! Уверяю вас, мсье Лунин, что даже наш Шатобриан не сумел бы так блестяще изобразить московскую трагедию, как это сделали вы в вашем превосходном романе.

- Это шедевр поэзии! - восхищенно произнес старик с длинными седыми кудрями.- Поэзия истории должна непременно предшествовать философскому ее пониманию.

- А в романе "Лжедимитрий" поэзии столько, что он воспринимается, как музыкальная поэма,- сказала мадам Роже.

- Так ведь Лунин еще и прекрасный музыкант! - вырвалось с гордостью у Ипполита Оже, который с самого появления Лунина не сводил с него глаз.

Лунин учтиво благодарил за похвалы.

- Я отношу впечатление, произведенное на вас моим романом,- с улыбкой прибавил он,- не столько к моим заслугам, сколько к самой его теме. История моего отечества необычайно благодарный материал даже для подлинно талантливого писателя. Право, я не знаю ничего более интересного и поэтического...

- Я вполне согласен с вами,- откликнулся Оже, сам втайне мечтающий написать роман из прошлого русского народа, с замечательными представителями которого он так близко сошелся.

Только Сен-Симон не принимал участия в общем разговоре.

Закинув голову, он пристально наблюдал Лунина, словно примеряя его к каким-то своим мыслям.

Когда Лунин отошел от чайного стола, Сен-Симон подозвал его к себе:

- К сожалению, я не имел удовольствия познакомиться с вашим романом, но не сомневаюсь, что похвалы ему не преувеличены. Будет отлично, если, вернувшись на родину, вы всерьез займетесь трудом романиста.

- О нет,- решительно произнес Лунин,- передо мной и моими товарищами стоят совсем другие задачи.

Глаза Лунина загорелись.

Сен-Симон глубоко вздохнул: "И у этого экзальтация подвижничества, как у большинства славянских реформаторов".

- Да, я предугадываю,- со вздохом проговорил Сен-Симон,- вернувшись в отечество, вы со всем жаром молодости не замедлите отдаться бесполезному занятию, в котором не требуется ни системы, ни принципов.

Лунин вопросительно взглянул на него.

- Я совершенно уверен,- продолжал Сен-Симон,- что вы непременно начнете заниматься политикой.

Легкая усмешка тронула губы Лунина:

- А разве вы не признаете такого занятия?

Сен-Симон нахмурился.

- Единственный класс общества,- заговорил он после некоторого раздумья,- класс, в котором я желал бы видеть увлечение политической борьбой, это индустриальный класс. Интересы этого класса таковы, что они непременно совпадают с интересами общества. Для меня же политика - неизбежное зло, тормоз, замедляющий прогресс человечества.

Лунин закусил губу, чтобы не засмеяться.

- А что такое прогресс? - спросила от чайного стола мадам Роже.

- Прогресс,- Сен-Симон слегка повернул к ней голову,- прогресс это не что иное, как постоянно увеличивающееся различие между человеком и животным. Уверяю вас,- снова обратился он к Лунину,- чисто политические стремления никогда не могут привести к тем желательным результатам, которые могут дать радикальные экономические реформы. Чтобы провести такие реформы, конечно, нужна предварительная подготовка народного сознания...

Продолжая развивать свои мысли, Сен-Симон зашагал по гостиной, в которой было много бронзы, фарфора, картин и цветов в причудливых китайских вазах. Его сухая фигура с болезненно бледным лицом резко контрастировала со всем кокетливо-нарядным убранством комнаты.

- Рационалистическая философия,- вслух рассуждал

Сен-Симон,-имела одну цель: разрушение старой системы. Энциклопедисты ставили перед собою одну задачу - противопоставить существующему строю, со всеми его жестокостями и несправедливостью, строй разумный и естественный. Они стремились найти вечные и неизменные законы идеального общественного строя. И тогда,- философствовали они,- в мире должен воцариться Разум, при господстве которого исчезнут с лица земли горе, невежество и нищета. Мне чужда такая концепция...

Остановившись возле одной этажерки, он взял с нес какую-то вещицу, повертел в руках и, поставив на место, снова зашагал, продолжая говорить со сдержанным волнением:

- Я прожил большую жизнь, друзья мои. Жизнь, которая тесно связана с самым замечательным периодом истории моей дорогой Франции. Я пережил четверть века старого порядка, революцию, империю Наполеона и, наконец, реставрацию. И на основе опыта этих великолепных десятилетий я выдвигаю новую идею закономерности общественного развития. Я категорически утверждаю, что будущее человечества зависит от совокупного развития трех двигателей: чувства, науки и промышленности. Человек до сих пор эксплуатировал человека. Со времен далекой древности существовали: господа и рабы, патриции и плебеи, бездельники и трудящиеся. Это история человеческого общества до наших дней. Всеобщая ассоциация - вот ее будущее. Каждому по его способности. Каждой способности - по ее делам. Вот новое право, которое должно заменить привилегии завоевания и рождения. Человек больше не будет эксплуатировать человека, но, соединившись с другими людьми, эксплуатирует мир, отданный в распоряжение всего человечества. Золотой век, который слепое предание помещало в далекое прошлое, в действительности находится впереди нас.

Снова задержавшись у этажерки, Сен-Симон взял ту же вещицу. Это была миниатюрная бронзовая пагода в несколько ярусов. Постучав ногтем по металлу, позеленевшему от времени, он пристально рассматривал устройство этой древней китайской безделушки.

Считая, что программа четверга была уже исчерпана, мадам Роже хотела воспользоваться наступившим молчанием, чтобы дать понять гостям, что пора расходиться. Она встала из-за стола, но в этот момент Сен-Симон быстро обернулся, держа пагоду в протянутой руке.

- Предположим, что эта разделенная на этажи пирамида,- заговорил он с оживлением,- есть конструкция современного общества. В верхних ее этажах живут знать, тунеядцы, которые должны быть выброшены из будущего общества. Вот здесь у основания пирамиды - рабочий класс, живущий физическим трудом. В следующем этаже - руководители промышленности, ученые, люди искусства. Действительно осуществленное равенство состоит в том, что прежде всего все являются трудящимися, паразитизм правящих групп исчезает и все общество представляет собою гармоничный союз людей, занятых полезным трудом... Ах, дорогие друзья! - прервал он себя,- как мне больно сознание собственной старости. Как ужасно, что я не успел сделать и половины того, что я себе предначертал...

- Хотя ваш камердинер Диар еще с дней вашей юности, как известно, будил вас одними и теми же словами: "Вставайте, сударь, вам предстоит свершать великие дела",- поспешила пошутить мадам Роже.

Ее маневр оказался удачным. Шутка вызвала смех. Гости поднялись.

Сен-Симон смущенно взглянул на бронзовые с купидонами часы, тикающие на уже погасшем камине. Стрелки приближались к двум.

На прощанье Сен-Симон крепко и долго пожимал руку Лунина:

- Мне искренно жаль, что вы покидаете Францию.

Познакомившись с вами, я не мог не оценить высоких качеств вашего ума...

Лунин низко поклонился.

- В вас, мой молодой друг,- с теплыми нотами в голосе продолжал Сен-Симон,- я хотел найти адепта моих идей. Через вас я хотел бы завязать сношения с великим русским народом, который в войне с Бонапартом проявил такое великолепное пробуждение общественного сознания, что я стал с надеждой взирать на вашу страну. Вот где, думал я, мои идеи упадут как семена на черноземную почву, вот где взойдут они пышными всходами...

- Нет, мсье Сен-Симон,- строго глядя прямо в глаза собеседнику, ответил Лунин.- Нельзя одежду, скроенную на карлу, мерить на великана. Мое отечество пойдет навстречу "золотому веку" своей дорогой. Я и мои единомышленники знаем, какие силы зреют в нашем народе.

Могу вас уверить, что очень скоро вы услышите из России такие вести, которые оправдают самые лучшие чаяния передового человечества...

Оже пошел провожать Лунина, как это бывало по обыкновению. И как часто случалось раньше, остался у него ночевать.

- Вы очень хотите спать? - спросил Ипполит, как только снял верхнюю одежду.

- Вы неизменно задаете этот вопрос, когда являетесь моим гостем на заре нового дня,- улыбаясь, ответил Лунин.

- Это потому, что меня не перестают терзать сомнения, а стоит мне поговорить с вами, как в мою душу вливается доля вашего спокойствия.

- Вас до сих пор волнует вопрос об отъезде в Россию? - с мягкой насмешкой спросил Лунин. Раскурив трубку, он протянул ее Ипполиту.- Это трубка мира, которую вам предлагает дикарь в знак нерушимой дружбы.

- Ах, Лунин, не смейтесь надо мной,- взволнованно попросил Оже.- Теперь, когда я понял, что Франции предстоит быть порабощенной вооруженной Европой, мне хочется кричать, как смертельно раненному на поле битвы: "Добейте меня, во имя бога!"

- Поступайте в русскую армию, и случай не замедлит представиться,- пошутил Лунин.- Впрочем, наш Царь устал воевать, а тем более против Франции Бурбонов... Послушайте, Ипполит, если пребывание в России не утишит клокотания вашей галльской крови, мы с вами покинем беззубую старую Европу и найдем применение нашим силам где-нибудь за океаном, среди бунтующих молодцов. Мы станем рыскать по всему свету...

- Вы сбросите с себя мундир полковника гвардии? - недоверчиво спросил Оже.

- Так же легко, как я это сделал сейчас,- Лунин указал на свой мундир, лежащий на спинке кресла.- Для меня, милый друг, возможна только одна карьера - это карьера свободы. Мне необходима свобода мысли, воли, действий. За эти свободы я и мои товарищи будем бороться, покуда хватит наших сил. Бороться неустанно и любыми средствами! - закончил Лунин уже совершенно серьезно.

- Иногда я не совсем понимаю вас, дорогой Лунин,- тихо проговорил Оже.- Порой в вас вспыхивает какое-то пламя суровости и гнева. А иногда вы бываете так сердечны, так добры...

- Вот и отлично, если в человеке есть и дурное и хорошее. За хорошее ему прощают дурное,- уже опять шутливо договорил Лунин.

- Нет, вы бесподобны! - воскликнул Оже.- Как я люблю смотреть на вас, когда ваше красивое лицо сохраняет серьезное выражение, а глаза смеются. О, эти ваши лукавые, славянские глаза.

- Уж лучше я сыграю вам что-нибудь на сон грядущий, чем слушать ваши щедрые комплименты,- и Лунин подошел к фортепиано с белеющей в полумраке клавиатурой.

"Какие удивительные люди эти русские,- подумал Оже, слушая вдохновенную игру Лунина.- Ремесло войны сделало их мужественными и суровыми. Но какие экзальтированные души у моих русских друзей. Какие это высокие натуры... Сколько у каждого знаний, ума... Я непременно изучу их звучный, богатый язык- По простоте и разнообразию звуков он достоин того, чтобы со временем сделаться международным языком. Я напишу на этом языке такое произведение, которому мог бы позавидовать сам Шекспир..."

- Что вы играли? - спросил Ипполит, когда Лунин закрыл крышку фортепиано.

- Право, не знаю. Прелюдия какая-то, кажется,- рассеянно ответил Лунин.

- Нет, нет, это, конечно, ваше собственное и такое оригинальное, прекрасное, как все, что вы мне играли прежде.

Лунин молчал. Сквозь кружевную гардину блеснули первые блики зари. Вытянувшись с наслаждением на диване, Лунин закинул руки за голову.

Ипполит улегся на узкой кровати.

- Я много слушал о петербургских белых ночах,- заговорил он после долгого молчания.- И мне почему-то кажется, что сейчас вы сыграли что-то имеющее отношение к этим ночам.

- Когда вы их увидите,- не сразу отозвался Лунин мягким, задумчивым голосом,- ваша душа смягчится под их магнетическим влиянием. Вам станет казаться, будто дух Осиана и его бардов носится в воздухе. А вокруг все полно таинственности, красоты. И все так мучительно тревожно...