1. Иезуит

Заняв прародительский престол, вчерашний бригадный командир с ожесточенным рвением принялся за разгром Тайного общества.

Уже с вечера 14 декабря, когда с площадей и улиц Петербурга еще не успели убрать трупы убитых и соскоблить кровь, ознаменовавшую начало царствования нового Романова, когда по всей столице еще продолжалась облава на разбитые части восставших войск, к Зимнему дворцу со всех концов города в санях, каретах и пешком доставлялись под конвоем участники заговора, бывшие и не бывшие в этот день на площади у памятника Петру.

Сквозь расставленные по дворцовым залам пикеты, под бряцание оружия, топот солдатских сапог, звон офицерских шпор и начальнические окрики арестованных приводили к комнате, у дверей которой стоял усиленный караул от лейб-гвардии саперного батальона.

В этой комнате новый царь лично допрашивал арестованных и сам набрасывал пункты допросных листов для генерала Толя, которому передавал дальнейшие допросы некоторых из своих пленников. Здесь же Николай собственноручно писал записки коменданту Петропавловской крепости генералу Сукину, отдавая приказания, как кого содержать из направляемых в крепость "арестантов".

Уже в самом начале следствия Николай пришел к твердому убеждению, что списки членов Тайного общества, которыми он располагал по доносам Шервуда, Май-бороды и Бошняка, а также объяснительные к ним записки Бенкендорфа, Васильчикова и Витта, в свое время поданные покойному Александру и известные ему, Николаю, еще до событий четырнадцатого декабря, далеко не отвечают действительности, и раскрытый заговор гораздо шире и глубже.

За убитыми на Петровой площади и улицах столицы, за новыми и новыми арестованными, за этим разгромленным передовым отрядом мятежников расстроенному воображению царя мерещился неведомый, но страшный своей силой арьергард, вся простонародная, мужицкая и солдатская Россия, взбудораженная этими "канальями фрачниками и закоренелыми злодеями из военных", которые заразили ее "буйным своеволием дерзновенных своих мыслей и намерений..."

Первые часы своего царствования Николай создавал всевозможные планы и выискивал разные средства, с помощью которых он решил во что бы то ни стало добиться полного проникновения в тайны заговора и до конца истребить Тайное общество со всеми его разветлениями и корнями.

Он завел для себя "особую тетрадь" в зеленом сафьяновом переплете с медным затвором, в которую заносил все приходящие ему по этому поводу иезуитские мысли.

Первой записью в этой тетради был набросок правил, по которым следует вести допросы:

"Всякое арестованное лицо, здесь или откуда привезенное, должно доставляться на главную гауптвахту.

Дежурный флигель-адъютант доносит об этом Толю или Левашеву, они - мне в котором бы часу ни было, хотя бы во время обеда или сна. После сего оное лицо приводить ко мне под конвоем...

Допрос начинать увещанием говорить сущую правду, ничего не убавляя и не скрывая. Уверять, что не ищу виноватого, а желаю дать возможность оправдаться. Предостерегать от усугубления виновности ложью или запирательством. Обещать прощение за откровенность. Ответы записывать со слов возможно полнее, а затем требовать обширных письменных показаний. О каждом знать слабые стороны души и через них действовать".

Ко времени ареста Рылеева "слабые стороны души" его, в результате старательнейших розысков, уже настолько были известны царю, что он считал вполне возможным воспользоваться ими на предстоящем допросе.

Николай уже знал, что святыней рылеевской души была его любовь к родине, к поэзии, к красавице жене, к маленькой дочери, знал, что доброта и доверчивость свойственны его сердцу.

"Рылеева называют рыцарем "Полярной звезды",- прочел царь в донесении одного агента.- Рылеев является не только издателем сего модного альманаха, но и сочинителем пиес "Войнаровский" и "Думы", кои привлекли к себе внимание обширнейшего круга восторженных почитателей. В писании сих и им подобных сочинений господин Рылеев видит свое служение общественному просвещению России и ее преуспеянию в деле политической свободы".

"В квартире Рылеева,- доносил другой сыщик,- на собраниях, именовавшихся "русскими завтраками", не 'только происходили неоднократно совещания членов злоумышленного общества, но даже самый план действий 14 декабря и диспозиция боевых сил были обсуждены в самом кабинете Рылеева".

Царь внимательно прочел еще одну характеристику, которая была записана, как на это указывал сам донос-чик, со слов писателей Греча и Булгарина:

"Господин Греч, издающий журнал "Сын отечества",- стояло в этой тщательно проштудированной царем характеристике,- сам сбирается подать по начальству верноподданническую записку о причинах нынешнего гнусного и пагубного взрыва, отозвался о хорошо знакомом ему Рылееве в следующем духе: Рылеев, небогатый дворянин, воспитывался в кадетском корпусе, учился хорошо, но был непокорен и дерзок с начальниками, за что бывал сечен нещадно. Однако в продолжение оных экзекуций не произносил ни жалоб, ни малейшего стона и, став на ноги, снова начинал грубить старшим. Кратковременно побывав в военных походах, посетил он Дрезден и Париж, откуда осенью 15-го года побрел обратно в Россию и вышел в отставку подпоручиком. Не получив таким образом никакого совершенствования в науках, стал служить по гражданскому ведомству и, увлекшись вместе с тем стихотворством, напечатал в "Невском зрителе" предерзостные стихи, будто бы в подражание Персиевой сатире к Рубеллию, а на самом деле об Аракчееве, коего назвал неистовым тираном, жестоким временщиком и подлецом. Откуда залезли в его голову либеральные идеи - сказать затруднительно. Ведь большинство прочих заговорщиков было воспитано за границей, а сей неуч, коего и господин Греч, и господин Булгарин называли "цвибелем", идеями республиканских доблестей был ослеплен, видимо, понаслышке от своих образованных товарищей - каковы бывшие воспитанники Лицея: Пушкин, Кюхельбекер и Дельвиг, а также сочинители Александр Бестужев и Грибоедов. Господин Булгарин вспомнил, что еще в январе сего года Рылеев сказал ему: "Когда случится революция, мы тебе на "Северной пчеле" голову отрубим", а сегодня, имея насчет Рылеева темные предчувствия, господин Булгарин зашел к нему в восьмом часу пополудни на квартиру, где находились также барон Штейнгель, Бестужев и некто Каховский. Рылеев тотчас же взял Фаддея Венедиктовича за руку и выпроводил в переднюю, говоря: "Ступай домой, тебе здесь не место". Господин Прокофьев, директор Русско-Американской компании, в которой Рылеев служил в должности правителя дел, отметил, что в начале своего служения Рылеев трудился ревностно и с большою пользой, но потом, одурев от либеральных мечтаний, охладел к службе и валил через пень-колоду".

Эта характеристика Рылеева казалась царю особенно заслуживающей внимания. Он даже приказал доставить себе упомянутую в доносе "сатиру" и, прочтя ее, долго размышлял, почему Аракчеев нашел более удобным не узнать себя в ней, чем разделаться с ее автором со всею жестокостью, какую он проявлял неизменно ко всем своим врагам.

"При случае надо будет спросить у него самого",- решил Николай и подсел к письменному столу, чтобы продолжать ранее начатое письмо к Константину. Но едва он набросал несколько строк, как явился обер-полицмейстер Шульгин с рапортом о том, что сочинитель Рылеев доставлен во дворец.

- Как он держался при аресте? - с любопытством спросил царь.

- Весьма прилично, ваше императорское величество. Взят он был флигель-адъютантом Дурново около 11 часов вечера из квартиры, где лежал в кабинете на диване в полной дневной одежде. Благословив наскоро дитятю-дочь, Настенькой назвал ее, и облобызав изнемогшую под бременем горести жену, арестованный спокойно предался в руки властей.

- Говорил ли он что-либо в назидание семейству? - спросил Николай.

- Никак нет, ваше императорское величество. Словами простился он лишь со служанкой, заливавшейся при этом горючими слезами, сказав: "Гляди за Настенькой прилежно, Дуняша". Вот и все слова. Да еще во время следования ко дворцу до слуха Дурново неоднократно долетали горестные его восклицания: "Все погибло, все кончено..."

Отрапортовав, полицмейстер вытянулся в струну и не сводил верноподданнических глаз с царя, вновь принявшегося за письмо:

"Обрываю, дорогой брат, так как в это время мне докладывают, что привели Рылеева. Эта поимка из наиболее важных".

Николай решительно отложил письмо в сторону и приказал:

- Ввести арестованного.

- Кондратий Федорович Рылеев? - спросил Николай в ответ на молчаливый поклон вошедшего.

- Так точно, государь.

- Род занятий?

- Литератор.

- Слышал, но не могу этому верить,- строго проговорил царь,- ибо, насколько я понимаю, в обязанности сочинителей не входит рысканье по казармам на предмет подстрекательства солдат к неповиновению начальникам.

- В наш век, государь, и поэт не может оставаться равнодушным зрителем бедственного состояния его отчизны,- ответил Рылеев, избегая пытливо устремленного на него взгляда.

Несколько минут длилась пауза.

Потом Николай решительно шагнул к Рылееву и, приподняв концами пальцев его опущенную голову, заглянул в большие, скорбные глаза.

- Нет, нет,- медленно, с облегченным вздохом произнес царь,- зеркало души твоей ясно... И лицо простое и открытое. Я рад, что мое представление о тебе как о человеке добром и честном, но лишь по тягчайшему стечению обстоятельств замешавшемся в столь кровавое дело, видимо, было правильным. Ты не мог жаждать крови, которая по вашей вине была пролита нынче на улицах столицы.

- Мы полагали, что дело обойдется без кровопролития,- тихо сказал Рылеев,- мы много надеялись, что солдаты не станут стрелять в своих братьев. И когда все полки перешли бы на нашу сторону, мы предложили бы вашему величеству собрать Великий собор выборных от каждой губернии и каждого сословия.

- А если бы я на это не согласился? - спросил Николай и, не дождавшись ответа, продолжал: - Тогда вы решили всех нас зарезать? Знаю и об этом, Рылеев, знаю: дворцовые перевороты не новость в нашей истории...

- Люди, совершавшие такие перевороты, имели свои корыстные, властолюбивые цели,- возразил Рылеев,- мы же хотели блага народного и во имя сего блага готовы принести любые жертвы. И прежде всего себя самих,- чуть слышно добавил он.

- А затем меня и всю нашу фамилию, не так ли? Зачем вам понадобилось истребление всей царской фамилии? Тоже, скажешь, для блага родины?

- Да, государь. Убиение одного императора могло не только не произвести никакой пользы, а, наоборот, оно могло быть пагубно для сокровеннейшей цели нашего Общества, ибо вопрос о новом преемнике престола, как уже не однажды бывало в истории, мог разделить умы, породить междоусобия и привести Россию к ужасам Смутного времени. А уж если бы ни одного претендента на престол не осталось, вопрос об образе российского правления должно было бы волей-неволей предоставить разрешить Великому собору...

Царь прерывал Рылеева неоднократными: "так, так" и "говори, говори..."

И Рылеев, увлекаясь все больше и больше, говорил о пламенном желании членов Тайного общества видеть Россию на высочайшей степени благосостояния для всех в ней проживающих и в особенности для "многомильон-ного русского крестьянства, находящегося в уничижительном для всей русской нации крепостном состоянии". Он говорил о великих заслугах русского народа в войне с Наполеоном, о необходимости просвещения, отсутствие которого мешает России занять подобающее ей место в ряду Других государств. Он старался убедить царя, что прогресс невозможен без свободомыслия, а преследовать людей за то, что они хотят свободно мыслить, так же несправедливо, как бить слепого за то, что тот, вылечившись от слепоты, стал вдруг различать предметы.

Николай долго и, казалось, внимательно слушал Рылеева.

Потом стал задавать ему вопросы о характере и отдельных поступках того или иного участника заговора. Рылеев восторженно отзывался о своих товарищах. В особенности превозносил он "истинно-рыцарскую натуру" Каховского, который "предан родине до крайних пределов самоотвержения".

- А что тебе говорил этот патриот сегодня ввечеру?- неожиданно спросил Николай.

- Он с полной искренностью сокрушался о совершенных им злодеяниях, но что именно он говорил, я не помню, ибо находился в сильном волнении духа и был занят судьбою моей семьи. Мысль, какие средства пропитания найдет для себя и малютки дочери жена моя, и в сии минуты угнетает меня тягчайшим образом.

Едва Рылеев проговорил эти слова, Николай дернул сонетку звонка и, как только дежурный офицер показался на пороге, приказал:

- Передать моему казначею, чтобы завтра же отослал от моего имени две тысячи рублей госпоже Рылеевой.

Когда он снова обернулся к Рылееву, тот сидел, уронив голову на спинку стула. Плечи его дергались.

I Царь на цыпочках подошел к другой двери и, приподняв тяжелую портьеру, шопотом сказал генералу Толю:

- Продолжайте допрос. Дайте ему бумаги, пусть гос-подин литератор побольше пишет. А я займусь другими. Многих привезли?

Толь стал называть фамилии.

- А, очень хорошо,- кивнул царь.- Сейчас я набросаю записку коменданту Петропавловской крепости, ее надо отослать вместе с Рылеевым.

Присев к столу, он написал:

"Присланного Рылеева посадить в Алексеевский равелин, но не связывая рук, без всякого сообщения с другими, дать ему бумагу для письма. А что будет писать ко мне собственноручно - мне присылать ежедневно".

Царь протянул записку Толю и, застегнув мундир на все пуговицы, направился в эрмитажный зал, где дожидались новые арестованные.

Недавно назначенный флигель-адъютантом молодой князь Голицын получил от нового царя первое поручение - разыскать и немедленно доставить во дворец полковника лейб-гвардии Преображенского полка князя Сергея Трубецкого, захватив найденные у него при обыске бумаги подозрительного содержания.

Голицын щелкнул шпорами и, скользя по паркету с легкостью и грацией постоянного распорядителя танцев, не пропускал ни одного зеркала, чтобы не полюбоваться хоть на ходу своим молодцеватым видом.

То и дело ему приходилось расшаркиваться перед генералами и офицерами в парадной форме, но с лицами крайне озабоченными.

Почти у всех дверей стояли часовые. Много солдат было и в корпусах, ведущих во внутренние покои дворца.

Голицын сбежал по винтовой лестнице в конюшенный двор и через несколько минут уже мчался в санях по Английской набережной к дому Лаваля.

Но и на этом коротком пути его несколько раз останавливали конные патрули, спрашивали, кто он и куда скачет, и отпускали только после того, как Голицын предъявлял соответствующие документы.

У богато украшенного лепными барельефами особняка Голицын остановился, выпрыгнул из саней и крепко потянул за бронзовую ручку звонка.

- Их сиятельств никого нет дома,- сказал открывший дверь слуга.

- Проводи в кабинет князя Трубецкого,- приказал Голицын.

Старый слуга нерешительно переступал с ноги на ногу.

- Уж не знаю, возможно ли сие в отсутствие их сиятельств...

- Позови кого-нибудь поумнее,- обозлился Голицын.

Старик сделал несколько шагов, стуча по мраморным плитам вестибюля своими тяжелыми башмаками. Сверху на шум разговора по широкой, застланной алым ковром лестнице торопливо сходил камердинер Трубецкого.

- По высочайшему повелению я должен изъять у князя Трубецкого некоторые бумаги,- строго проговорил Голицын.

Слуги коротко пошептались меж собой.

- Пожалуйте,- нерешительно пригласил камердинер.

- Подай ключи,- потребовал флигель-адъютант, как только переступил порог роскошно обставленного кабинета.

- Князь Сергей Петрович,- степенно возразил старик,- не имеют обыкновения держать под замком не токмо бумаги, коих вы изволите домогаться, но даже золото и ассигнации.

И, прислонившись к притолоке, не спускал глаз с проворно шарящих по ящикам рук флигель-адъютанта.

- Все не то, не то,- бормотал офицер,- какие-то счета, афиши, стишки.

К своей большой досаде, кроме нескольких театральных и концертных на атласе афиш, пачки розовых записок, перевязанных обрывком серебряного аксельбанта поверх надписи: "Письмеца моей Каташи", тетради французских стихов и переписанного рукою Екатерины Ивановны пушкинского "Узника", Голицын ничего не находил. Он небрежно перелистал страницы стихотворного альбома в синем бархатном переплете. Из альбома выпала пожелтевшая гроздь засушенной белой сирени. Камердинер бережно поднял ее и положил возле чернильного прибора.

Голицын уже задвинул было последний ящик секретера, как неожиданно заметил сбоку высунувшийся кончик исписанного листа. Он потянул его и... ахнул: вверху листа четким, слегка наклонным влево почерком было написано: "Проект манифеста к народу от имени Сената", а ниже перечислялись пункты, целых пятнадцать пунктов. Голицын прочел только некоторые - об учреждении Временного правительства, об уничтожении цензуры и свободе "тиснения", об уничтожении права собственности на людей, о равенстве всех сословий перед законом...

Одного такого документа было достаточно, чтобы понять образ мыслей его автора. А к манифесту был еще прикреплен довольно длинный список лиц с точными указаниями, что каждому из них надлежит делать на Сенатской площади 14 декабря.

Очень довольный таким результатом обыска, Голицын не стал рыться в других ящиках и, спрятав бумаги во внутренний карман мундира, ринулся обратно по широкой лестнице, застланной алым ковром.

- Где же может быть князь в столь позднее время? - спросил он с трудом поспевавшего за ним камердинера.

- Княгиня изволила выехать к сестрице, что за австрийским посланником. Я, когда полость на санях застегивал, слышал, как княгиня приказывала об этом кучеру. Еще за попонкой для собаки изволила Катерина Ивановна меня посылать. Собачка у них имеется, Кадошкой звать...

- Я тебя о князе спрашиваю, а не о собачке,- оборвал Голицын.

- А про их сиятельство не могу-с знать,- строго проговорил камердинер.

- Документы ценные,- сказал Николай, просмотрев привезенные Голицыным бумаги.- Это нам многое откроет. А где же сочинитель всей этой мерзости?

- Мне удалось установить, ваше императорское величество, что князь Трубецкой с супругой находятся сейчас в доме австрийского посланника графа Лебцельтерна.

- Почему же Трубецкой не взят до сих пор?

- Жилище иностранного посланника...- замялся Голицын, но царь понял его.

- Напрасно Трубецкой надеется на неприкосновенность за этими стенами. Скачи к Нессельроде. Как министр иностранных дел, он сообразит, что надо сделать, чтобы и в данном случае выполнить мое приказание.

И Голицын вновь заскользил сперва по дворцовому паркету, потом в легких дворцовых санках по запорошенным снегом улицам Петербурга.

Впечатлений и слухов за день было столько, что, оставшись наедине в отведенной им у Лебцельтернов диванной, Трубецкие долго не ложились спать. Накинув на плечи теплую сестрину шаль, Каташа сидела у ног мужа на ни-зеньком пуфе и смотрела, как Сергей Петрович перебирал белую, как вата, длинную шерсть Кадо. Собаке, видимо, тоже передалось настроение хозяев: при малейшем шо-рохе она вздрагивала и настороженно напрягала острые, как у лисицы, уши.

- Я, милый Сержик, понимаю,- говорила Каташа,- ты слишком расстроен сегодняшними событиями. Но почему- почему бы тебе не поделиться со мною своими мыслями? Уж я наверно смогу тебя успокоить...

- Мне, дружок, и самому многое неясно,- задумчиво ответил Трубецкой,- что же я стану смущать тебя по-напрасну.

Они помолчали.

- А вот мне так все, все ясно,- серьезно сказала Катерина Ивановна, поднимая на мужа темные, опечаленные глаза.

- Что же тебе ясно, Каташа?

- А то, что я люблю тебя и что жизни наши связаны так, как говорится при брачном обряде у англичан: "For, best and for worse"^*.

^* (И на хорошее и на дурное (англ.).)

Трубецкой нагнулся и поцеловал жену в пробор, надвое разделяющий пряди ее блестящих, как черный шелк, волос.

Кадо вдруг спрыгнул с колен Трубецкого и с пронзительным лаем бросился к дверям; он раньше хозяев услышал приближающиеся к диванной чужие шаги.

Сквозь лай Каташа уловила настойчивый стук в дверь.

Вскочив с дивана, Трубецкой смотрел на жену растерянно-умоляющим взглядом. Губы его дрожали.

- Ничего не поделаешь, мой друг,- тихо проговорил он,- надо открыть...- и он повернул дверной ключ.

В глаза перепуганной Катерине Ивановне прежде всего бросился расшитый мундир графа Нессельроде, аксельбанты Голицына и рассерженное лицо австрийского посланника Лебцельтерна.

Едва Трубецкой переступил порог, Николай встал из-за стола с такой стремительностью, что стул, на котором он перед тем сидел, с грохотом опрокинулся. Оттолкнув его ногой, царь, сделав несколько широких шагов, почти вплотную подошел к Трубецкому.

- Гвардии полковник князь Трубецкой,- медленно и тихо проговорил Николай,- что было в этой голове,- он дотронулся острым ногтем указательного пальца до лба

Трубецкого,- что было в этой голове, когда вы, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Как вам не стыдно быть вместе со всякой мразью!..

Трубецкой, чуть откинув голову, смотрел в искаженное злобой лицо царя.

- Ваша участь будет ужасна,- продолжал тот, понижая голос до шипения.- Ужасна, ужасна...

Трубецкой так же молча смотрел перед собой, как бы не замечая, где он и кто перед ним стоит.

- Что же молчите?

- Спрашивайте, государь, я буду отвечать. Право, я не знаю, что я должен говорить,- спокойно произнес Трубецкой.

- Вы не знаете? - передразнил Николай, складывая на груди руки и все так же упорно глядя в лицо Трубецкого.- Но вам, конечно, известно о происходившем вчера, и вы не станете отрицать, что не только были участником этого подлого заговора, но должны были им предводительствовать. Улики против вас - и самые ужасные - у меня в руках. Вы - преступник, и я - ваш судья. Я могу вас расстрелять.

Трубецкой тоже сложил руки на груди и, невольно копируя тон царя, проговорил:

- Расстреляйте, государь.

- Расскажите, что вы знаете,- едва сдерживая бешенство, приказал царь.- Это единственный для вас способ уменьшить степень вашей вины.

- Я ничего не знаю,- упрямо проговорил Трубецкой.

- Толь,- позвал царь. И тотчас же из-за портьеры показался генерал Толь с нахмуренным лицом и темными кругами усталости у глаз.- Прочтите этому...- Николай сдержался, и ругательство, уже готовое сорваться с его языка, не было произнесено.- Прочтите ему то, что лежит возле канделябра.

- Знаю, ваше величество! - Генерал сразу нашел нужную бумагу.

Приблизив ее к свечам, он стал читать вслух, отчетливо произнося каждое слово:

- "В России уже более десяти лет существует и более и более увеличивается Тайное общество либералистов, которое уже имеет приготовленные законы, сочинением коих занимаются: полковник Пестель на юге, гвардейского генерального штаба капитан Никита Муравьев в Санкт-Петербурге, а также дежурный офицер лейб-гвардии Преображенского полка полковник князь Трубецкой, находящийся ныне в Петербурге..."

- Это Пущиным писано? - спросил Николай.

Толь ответил утвердительно, хотя Трубецкой, знавший почерк Пущина, видел, что он лжет.

- Что скажете на это, князь? - спросил царь.

- Чьи бы показания это ни были, они лживы, государь,- ответил Трубецкой.

- Ах, так! - вскрикнул Николай и, схватив несколько листов из лежащих на столе пачек, стал по очереди совать их к самому лицу Трубецкого: - А это тоже ложь? И это ложь?! - спрашивал он с кривой гримасой.- И, может быть, и это ложь?! - он показал Трубецкому бумаги, захваченные в его столе.- Все лгут, и только вы изволите говорить правду.

- Я всегда говорил,- вмешался Толь,- что Четвертый корпус - гнездо тайных обществ и почти все полковые командиры к оным принадлежат, но покойному государю не угодно было верить...

- Ваше превосходительство имеете неверные сведения,- сказал Трубецкой.

- Вы будете говорить, когда вас спросят,- оборвал его царь.- А сейчас мне противно вас слушать. Дайте ему бумаги, Толь, пусть напишет все, что помечено в допросных пунктах. Покажите их ему. А еще лучше, если вы сами запишете с его слов.- И вышел, громко хлопнув дверью.

Толь долго и настойчиво убеждал Трубецкого в бесполезности таиться в чем бы то ни было, что касается Тайного общества.

Он показал ему обширные доносы Майбороды, Шер-вуда, Бенкендорфа, Васильчикова и еще чьи-то и даже дал прочесть несколько отрывков из них.

Наконец он протянул ему, кольнувшую Трубецкого в самое сердце, страницу из показаний, написанную так хорошо ему знакомым почерком Рылеева.

Трубецкой взял ее задрожавшей от волнения рукой. На момент глаза застлались какою-то туманной пленкой, потом перед ними ясно до ослепительности зачернели размашистые строки:

"Князь Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади. Он не явился, и, по-моему, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые в сей несчастный день случились.

Тайное общество точно существует. Цель его, по крайней мере в Петербурге, была - конституционная монархия. Трубецкой, когда был здесь, Оболенский и Никита Муравьев, а по отъезде Трубецкого в Киев - я составляли Северную директорию, Дума - тож. Я принят был Пущиным. Каждый имел свою отрасль. Мою отрасль составляли Бестужевы два и Каховский. От них шли Одоевский, Сутгоф и Кюхельбекер. Общество уже погибло вместе с нами. Опыт показал, что мы мечтали, полагаясь на таких людей, каков князь Трубецкой- Страшась, чтобы подобные люди не затеяли чего-нибудь подобного на юге, я долгом совести и честного гражданина почитаю объявить, что около Киева в полках существует Общество. Трубецкой может пояснить и назвать главных. Надо взять меры, дабы и там не вспыхнуло возмущения. Открыв откровенно и решительно, что мне известно, я прошу одной милости - пощадить названных мною моих единомышленников, вовлеченных в Общество, и вспомнить, что дух времени - такая сила, пред которой они не могли устоять. Они все люди с отличнейшими дарованиями и прекраснейшими чувствами. Твое милосердие, государь, соделает из них самых верных твоих верноподданных и обезоружит тех, кто пожелает итти по нашим следам. Государь, совокупив великодушие с милосердием, кого не привлечешь ты к себе навсегда?.."

Трубецкой не верил собственным глазам:

"Боже мой, что сталось с Рылеевым? Чем обольстил его царь? Как обманул этого смелого подвижника? Не Рылеев ли всего сутки тому назад умел с такою непостижимой силой зажечь в каждом из нас неукротимое желание действовать, действовать во что бы то ни стало?"

Трубецкой тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками.

Рылеев, каким он был накануне вечером, с пламенеющими, как звезды, глазами, с высоко поднятой рукой, встал в его воображении, и Трубецкому казалось, что он слышит его патетическую речь: "Ежели вы мыслите, что мы падем жертвой замыслов наших, что ни полковник Пестель, ни Сергей Муравьев не откликнутся на наш призыв, что неизбежное убиение царской фамилии может бросить тень на святое дело вольности - сие ли почтем за неудачу?.."

"И вдруг эти покаянные строки... Эти слова о милости и великодушии... Рылеев поверил царю?!" - думал Трубецкой, не отрывая рук от лица, не открывая глаз, как будто из боязни увидеть вместо того Рылеева, которого он знал, его страшный призрак.

- Ну что, князь, надумали? - раздался над ним голос генерала Толя.

Трубецкой долго смотрел на него, словно припоминая, где и когда он видел это вытянутое до уродства лицо. Потом,' пробормотав какое-то извинение, несколько раз утвердительно кивнул головой.

- Я весь внимание,- с готовностью сказал Толь.

- Я дам письменные показания,- медленно проговорил Трубецкой,- и хотел бы, чтобы мне дали возможность сосредоточиться.

Толь положил перед ним "вопросные листы" со многими пунктами - об имени, отчестве, фамилии, воспитании, образовании, вероисповедании, присяге "на верность подданства ныне царствующему государю императору". Каждый из этих пунктов разбивался в свою очередь на ряд вопросов: часто ли бывает у исповеди, кто были учители и наставники, в каких предметах старался более усовершенствоваться и т. п.

На большинство вопросов Трубецкой отвечал коротко.

Подробнее остановился он на своем образовании: "Более всего я сперва прилежал к математике. По вступлении в военную службу еще до войны 1812 года, я обратил все мое внимание на науки военные. После войны я стал усовершенствоваться в познании истории, законодательства и вообще политического состояния европейских государств, а в бытность мою за границей я занялся естественными науками и особенно химией. Я слушал у профессора Германа особую лекцию российской статистики и политической экономии. Он преподавал в здешнем университете. В Париже я слушал почти всех известных профессоров из любопытства, исключая профессоров естественных наук, у которых я слушал полные курсы".

На пункт 7-й, спрашивающий "с какого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей, то есть от внушения других, или чтения книг, или сочинений в рукописях и каких именно и кто способствовал укоренению в вас сих мыслей?" - Трубецкой ответил, что на его образ мыслей повлияло чтение многих книг по истории и законодательству различных государств, события, происшедшие во время Отечественной войны и после нее, в Европе и России, установление конституционного образа правления в некоторых европейских государствах, речь покойного государя на сейме в Варшаве, когда он обещал привести в такое состояние и Россию. В этом мнении, казалось, утверждало освобождение крестьян в остзейских губерниях и возвращение прав Финляндии.

"А укоренился во мне оный свободный образ мыслей,- заканчивал Трубецкой ответы, так нажимая на перо, что чернильные брызги рассыпались во все стороны,- глубоким моим убеждением, что состояние России таково, что неминуемо должен в оной последовать переворот. Сие мнение основывал я на частых возмущениях крестьян против помещиков, на продолжительности оных, равно как и умножении таковых возмущений и на всеобщих жалобах на лихоимство чиновников государственных учреждений".

Торопясь как можно скорее отделаться от мучительной необходимости изложить требуемые от него признания, Трубецкой путанно и неумело написал историю Тайного общества, которое "некогда существовало, а потом разрушено", что к Обществу этому он действительно принадлежал и ему даже навязывали роль диктатора, главным образом потому, что нужно было имя, "которое бы ободрило", но что сам он в успех затеваемого дела не верил, о чем могли заключить и Пущин, и Рылеев в самый день бунта, когда они приходили звать его на площадь. А когда, выезжая с Невского проспекта, он увидел "большое на оном смятение и услышал, что Московский полк кричит "ура" императору Константину Павловичу, почувствовал себя так дурно, что едва доплелся до канцелярии дежурного генерала". О том, что делается в Четвертом корпусе, он отозвался полным неведением, но если правительству угодно знать, чго за Общество существует во Второй армии, то об этом лучше может рассказать полковник Пестель.

"Я недостоин никакой пощады,- заканчивал свои первые показания Трубецкой,- за то, что не употребил всех сил моих к предупреждению вчерашних несчастий, и здесь, более нежели гнева государя моего, страшусь гнева всемогущего бога..."

Трубецкой хотел прибавить еще что-нибудь, но вошедший Толь из-под рук выдернул его показания и скрылся с ними за портьерой.

Из-за прикрытой двери Трубецкой слышал сначала какой-то негромкий разговор, потом слова стали доноситься явственней, и вдруг совершенно отчетливо прозвучал гневный окрик царя:

- Я тебя спрашиваю, слышишь ты, разбойник...

- Не трогайте, ваше величество,- так же громко и угрожающе послышалось в ответ,- не прикасайтесь, а то я... больно щекотлив...

- Я знал наперед,- исступленно кричал царь,- я знал, что ты будешь среди этих негодяев, потому что ты сам негодяй, сам подлец и изменник своему государю...- голос царя сорвался, и на момент за стеной наступила тишина.

"Кого это он пушит? - подумал Трубецкой.- Голос донельзя знакомый".

- Ну, что же вы остановились? - прозвучал снова со злобной насмешкой этот донельзя знакомый голос: - Ну-ка еще, ну-ка...

- Вязать его, вязать!..- топая ногами, закричал царь.

- Помилуйте, государь,- послышался чей-то возмущенный бас,- ведь здесь дворец, а не съезжая.

Затем уже нельзя было понять, кто и что кричит. И все стихло.

Через некоторое время дверь приоткрылась, и Толь знаками пригласил Трубецкого войти.

Царь, красный и растрепанный, стоял среди комнаты, Держа в руках показания Трубецкого.

- Эк что нагородил,- с брезгливой гримасой проговорил он,- а самого нужного и не сказал!

- Больше мне нечего сказать,- ответил Трубецкой.

- В крепости многое вспомнится,- нехорошо усмехнулся Николай,- а сейчас пишите записку жене. Такая милая жена не должна страдать из-за подобного супруга.

Трубецкой, как от боли, поморщился от того, что царь назвал Каташу в этом кабинете, откуда его самого, на горе этой "милой жене", повезут в Петропавловскую крепость.

Держа перо в словно парализованной руке, Трубецкой не знал, с чего начать. Когда он вывел, наконец, первые слова: "Друг мой, будь спокойна...", царь заглянул через его плечо и грубо прервал:

- Что тут много писать! Напишите - "я буду жив и здоров". И баста...

Трубецкой обмакнул перо и написал: "Государь стоит возле меня и велит написать, что я жив и здоров".

- Я же сказал "буду жив и здоров",- раздраженно заметил царь.- Припишите вот здесь, наверху, "буду".

Трубецкой приписал.

Николай, взяв у него из рук эту записку, присел рядом и написал на другом клочке бумаги:

"Генералу Сукину, коменданту Петропавловской крепости. Трубецкого, при сем присылаемого, посадить в Алексеевский равелин. За ним всех строже смотреть, особенно не позволять никуда не выходить и ни с кем не видеться".

Выведя Трубецкого в ту самую прихожую, в которую он был доставлен часа два тому назад, Голицын приказал дежурному офицеру нарядить конвой для сопровождения Трубецкого в крепость.

- А вы что же не одеваетесь, князь? - спросил он, видя, что Трубецкой стоит в одном мундире.

- Мою шубу, видимо, украли,- пожал тот плечами.

- Быть не может, чтобы во дворце! - возмутился Голицын.- Чтоб шуба была не медля! - грозно приказал он придворным слугам.

Но как ни строг был приказ, великолепная на черно-бурых лисах шуба пропала бесследно.

- Поедемте так,- равнодушно предложил Трубецкой,- ведь от дворца до крепости рукой подать,- прибавил он с иронической улыбкой.

Но находившийся здесь же в прихожей какой-то военный снял с себя шинель и набросил ее арестованному на плечи:

- Простудитесь, князь. Уж не побрезгуйте моей ши-нелишкой, она хоть и не больно тепла, а все же ватная.

- Благодарю,- и Трубецкой с чувством пожал ему руку-