Глава первая. Отрочество

 Никто в Европе не создавал столь крупных,
 всем миром признанных книг,
 никто не творил столь дивных красот
 при неописуемо тяжких условиях.

М. Горький. О русском народе.

 ... человеколюбие победит тоя беззакония.

Из летописи.

 Заложиша город камен Новугород.

Новгородская летопись.

1

С Нередицкого холма Новгород виден весь - он широко раскинулся по обе стороны Волхова, тянулся белыми церквами к серовато-синему небу.

Стоял июль, и хотя ясно светило солнце, северная сдержанность природы чувствовалась и в неяркой зелени садов, и в темном отливе густых луговых трав, и в порывах ветра, что временами приносил издалека дыхание Студеного моря.

Худенький черноволосый отрок лет четырнадцати, весь в ссадинах и крапивных ожогах, с коричневым родимым пятном на левой щеке, сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул.

В ответ раздался протяжный крик: - Ку-ку, ку-ку... - и вскоре из-за стены отстроенной несколько лет назад церкви Спаса (Построена в 1198 году) выбежал, неуклюже переваливаясь на коротких ногах, еще один подросток с круглым, жирным лицом. Запыхавшись, он остановился возле друга, покорно глядя на него преданными глазами.

- Глянь-кось, - нашел! - воскликнул черноволосый и резким движением руки протянул красивый коричневый кувшин с проломанным боком.- Давай камни метать? - Не дожидаясь ответа, он поставил кувшин на пригорок, набрал горсть камней и, отбежав шагов на десять, предложил великодушно: - Бросай, Лавруха, ты первый!

У Лавруши от удовольствия порозовела мочка большого надорванного уха - убегал когда-то от собаки, да не убежал! Он взял из рук Тимофея - так звали его друга - камень и, далеко занеся руку назад, за голову, неумело бросил его; камень упал много правее кувшина.

- А ну я! - возбужденно поблескивая темными глазами, закричал Тимофей. Став боком к кувшину, прицелился, изогнулся всем телом и так ловко метнул камень, что он, цокнув о кувшин, отбил кусок горлышка. - Видал?! - вскрикнул он радостно, и они оба побежали посмотреть на кувшин, склонили над ним головы - Лавруша белесую, с мягкими расчесанными волосами, Тимофей-темную, встрепанную и оттого кажущуюся большой.

Только теперь, взяв кувшин в руки, Тимофей заметил какие-то царапины на несбитой части горлышка и догадался, что это надпись.

- Эх, вот бы прочитать... - тихо произнес он, поворачивая кувшин во все oстороны. - Грамоте научиться б...

Его лицо приняло мечтательное выражение.

- А меня, батя сказывал, станут книгам учить, - похвастал Лавруша и почесал ногой ногу.

- Я те не ровня! - с раздражением ответил Тимофей и сердито нахмурился.

Отец Лавруши, боярин Незда, в последнее время привозил из дальних стран редкие сорта дерева - самшит, кедр, кипарис - и втридорога продавал его новгородским умельцам.

А у Тимофея отец кожевник, скорее даже сапожник-больше чинил старую обувь, делал ремни да переметные сумы - едва перебивался - и, когда Тимофей заикнулся как-то об учебе, угрюмо сказал:

- Не про нас! Заруби на носу, голота, - не про нас!

Сейчас при воспоминании об этом Тимофею больше не захотелось играть, и он, бросив кувшин так, что тот раскололся, зло сказал:

- Жрать охота!

- Пойдем, я те достану! - услужливо предложил

Лавруша, заискивающе глядя светлыми с ржавинкой глазами.

Лавруша и раньше подкармливал друга, и, хотя самолюбие не позволяло Тимофею часто пользоваться этими услугами, он нет-нет, да и принимал их.

Дружба у Тимофея с Лаврушей началась с того, что Тимофей взял его на улице под свою защиту.

В какие бы игры ни играли - в кожаный ли мяч, набитый шерстью и мохом, в бабки ли, - Лаврушу неизменно преследовали неудачи, и над ним издевались за нерасторопность, неумение. Пользуясь его слабостью, o мальчишки, даже меньшие возрастом, били его, за проход по улице требовали пряников.

Только решительное заступничество Тимофея спасало Лаврушу от этих притеснений.

2

Тимофей и Лавруша взобрались на земляной вал, опоясывающий город. Вал так широк, что, если лечь головами врозь, а ногами упереться друг в друга да еще и руки протянуть, - только тогда достанешь края. По верху вала шли бревенчатые оплоты, а внизу пролегал глубокий ров с водой и врытыми в землю надолбами.

За рвом, насколько хватало глаз, открывалась зеленая равнина, изрезанная речушками - Левошней, Трясовцом и Жилотугом.

На заливных лугах, топких пустошах, меж озерков и заводей щедро были разбросаны желтые ковры погремка, островки белой ядовитой чемерицы, огненный цветок "боярской спеси". Серые скворцы веселыми ватагами облепляли дрожащие ивки, налетали на дремучие заросли бузины, перекликались тонкими голосами.

Друзья побежали по валу в сторону Торга, остановились неподалеку от Кончанского ручья.

Город отсюда казался еще больше. Жались поближе к воде кожемяки, теснились к оврагам гончары, кузнецы у въездных ворот перехватывали коней для ковки. Тимофей вгляделся: вверх от причала грузно поднимался бесконечный обоз; валила к берегу толпа, верно, встречала скоморохов...

- И-э-э-й! - забыв о голоде, призывно закричал Тимофей, и его, словно ветром, сдуло с вала.

Они помчались узкой стежкой вниз к городу, миновали хмельники, рябиновую чащобу, сады с потемневшими кистями вишен и уже вбежали на Славкову улицу, в шум и перезвон ее, когда Лавруша, судорожно дыша, взмолился:

- Погодь!

Тимофей снисходительно улыбнулся:

- Пристал? Ел бы помене!

Они теперь медленно пошли мимо низких лачуг черного люда, задымленных кузниц, мочйл с кожами, от которых нещадно разило, и вышли на широкую улицу к боярским дворам.

Деревянный настил под ногами нагрелся от солнца и приятно припекал голые пятки. Вдоль улицы перекладывали желоба, всюду на земле разбросаны были выдолбленные из стволов деревьев трубы для сточных вод. По обочинам внавал лежали обтесанные камни, известь, кирпич.

Рядом с временным мостом через Волхов артель плотников чинила старый - Великий - в пятьсот шагов длины, и задорный перестук топоров доносился до Торга.

У пристани, что протянулась бесчисленными причалами, стояли, словно набирая силы, корабли, готовясь отплыть в Готланд и Любек, и ветерок лениво полоскал серые, утомленно приспущенные ветрила. Возвышались ВЫСОКИМИ бортами насады, груженные новгородскими щитами и кольчугами, гнали по реке связки плотов с брусникой, смолой, кусками олова и меди. Кричала птица, ревел скот, пахло смолой и речной водой. От обилья товаров: меда и воска Черемисских лесов, тюленьего сала с Белого моря, арабских и персидских шелков, грецких орехов, от мельканья рысьих и волчьих колпаков, разноцветных повязок, тюрбанов, суконных шапок - пестрило в глазах. Слышалась речь купцов из Андалуэии и Румии (Румия - Рим), Александрии и" Венеции... Казалось, со всего света пожаловали гости в Великий Новгород!

На песчаном отлогом берегу, меж разбросанных сетей, вёсел, чанов с водой, наполненных живой рыбой, грелись на припеке оборванные лодочники и вёсельные наймиты.

Голые новгородские мальчишки руками ловили прозрачных снетков, выбегая из воды, кувыркались на песке. Грузчики, пригибаясь под тяжестью тюков с красным сукном, таскали их по сходням к подводам, скатывали на берег бочки с засоленным налимом.

За пристанью, ближе к Плотницкому концу, учанники строил плоскодонные суда.

Откуда-то, со стороны лотков хлебников, что здесь же, на берегу, разложили на столах пироги с сигом и сыртью, доносились звуки медного рога, бубен и громкое пение.

Тимофей и Лавруша устремились туда и, пробравшись меж гор моха, привезенного, чтобы конопатить стены, увидели скоморохов. Их было человек двадцать - глумцов, смехотворцев и потешников. Окруженные толпой хохочущих зевак, они шли вдоль берега в широком, передвигающемся вместе с ними кругу. Тимофей и Лавруша протиснулись ближе, глаза их радостно заблестели.

Один из скоморохов тащил на голове доску с дерущимися куклами, другой - маленький, щуплый, с носом, о каком говорят, что он "не тем концом пришит" - вез на себе здоровенного детину и кричал козлом. Третий, в кожаной маске, дул что было мочи в рог, плясал и показывал выучку собаки: она кувыркалась через голову.

Щупленький скоморох, сбросив с себя верзилу так, что тот покатился по земле, стал ловко играть на деревянных ложках, рассыпая прибаутки. Щелкнув ложками по пятке, он успел в тот же миг почесать затылок и пожаловаться:

- Плохо дело - в башке засвербело!

Неожиданно подбежав к блиннику, сделал коленце и, подцепив за краешек блин, опустил его сверху вниз в свой рот:

- Блин брюху не порча!

Блинник захохотал, добродушно поддал скомороха коленом.

А он уже пел козлом:

 У меня все богатство -
 Кошка дойная Да овин киселя, -
 Крыт сосновой корой.
 Ту кору я сымал
 В Филиппов пост,
 Подымя хвост!
 А богатство мало -
 Всем новинку давал:
 По кунице - посадничку,
 По лисице - тысяцку,
 А бирючу, - бедному,
 Белу горностаечку!

Довольный представлением, народ бросал монеты, подносил куски пирога, ковши с брагой, плясал.

Вволю наглядевшись на эту потеху, Тимофей опять вспомнил, что голоден, и толкнул в бок друга:

- Пошли!

Где пробираясь ползком, где расталкивая люд и получая подзатыльники, они выбрались из толпы.

3

Богатый дом отца Лавруши стоял на Лубяной улице, близ Торга, был украшен резными оконными наличниками, фигурами чудовищ, обнесен дубовым забором, из-за которого виднелись в дальнем конце двора службы для челяди, изба семейных холопов, поварня, конюшни и погреба.

Кроме этого дома, был у Незды еще двор неподалеку от Новгорода, сто четырнадцать деревень, владения на Ваге и Двине, борти, леса, рыбные тони, соляные промыслы и становища звероловов...

Тимофей и Лавруша остановились у кряжистых, сейчас распахнутых Нездовеких ворот с набитыми на них прорезными бляхами из железа. В ворота медленно вползала подвода с мехами. Ей навстречу рвался с цепи взлохмаченный пес, взвиваясь, давился от хриплого лая.

Лавруша, шепнув другу: "Жди возле избы Кулотки", - вильнул вслед за подводой, пыхтя стал взбегать по дубовой лестнице, норовя перешагнуть через две ступеньки.

Несколько клетей сверху соединялись перекинутыми сенями. Они висели в воздухе на подпорах, и Лавруша всегда любил пробегать по этим открытым сеням.

"Хоть бы отца дома не было", - с опаской подумал он.

Отца боялся пуще всего. Говорил тот дома мало, словно нехотя процеживая обрывки фраз, но и в этой краткости, в пренебрежении, с которым Незда обращался с домочадцами, таилась подчиняющая сила.

Лавруша прокрался в кладовую, набил пазуху караваем, куском баранины, сам наскоро пожевал и собрался уже выбраться, когда в кладовую заглянула его мать, Евпраксия.

Лавруша очень походил на нее. Евпраксия тоже была полной, даже рыхлой, с большим вялым ртом и добрыми сонными глазами.

- Ты что тут? - испуганно воззрилась она.

- Да так... играю...

Мать ничего не заметила - никогда не замечала, - сказала недовольно:

- Надумал где играть... Коли есть захотел, попросил бы...

Лавруша почти достиг выхода на лестницу, но здесь-то и столкнулся с отцом - тот быстрой, легкой походкой шел ему навстречу.

Незде на вид не более сорока лет. У него продолговатое, в холеной светлой бородке лицо, с прямым хрящеватым носом и высоким лбом. На красивом лице глубоко сидят темные глаза с влажными кругами под ними. Казалось, сосредоточенный взгляд их проникал в душу, в потайную глубину ее...

Незда подозрительно оглядел сына:

- Что несешь?

Лавруша похолодел.

Отец брезгливо оттянул прорезь его рубахи, заглянул туда.

Лавруша заревел.

- Чего нюни распустил! - презрительно скривил тонкие губы Незда. - Ступай!

Лавруша поплелся дальше.

Отец, глядя, как при ходьбе трется у сына щиколотка о щиколотку, думал: "Это не наследник... слякоть... в мамашу..."

Человек редкостного здоровья, никогда ничем не болевший - разве только зубы иногда побаливали - Незда презирал квелых и слабых. Женившись по расчету, он был много моложе Евлраксии, Незда считал, что не прогадал, и, пустив в оборот приданое жены, быстро пошел в гору. Он не брезговал ничем: давал деньги в рост, принимал вещи в заклад, пригребал земли волостей, скупал, перепродавал меха и достиг такого богатства и влиятельности, что мог рассчитывать на избрание его посадником, о чем помышлял теперь все чаще. Даже владыка стал относиться к нему с особой благосклонностью. Да и было за что: Незда, как никто другой, умел во-время выкатить бочки с брагой, подпоить нужных ему на вече сообщников, подкупить крикунов - у него было несколько сотен наймитов на жалованьи.

На людях ласковый, обходительный, умеющий хлебосольно принять, поговорить и о ритории, и о ценах на хлеб, он ни перед чем не останавливался, если хотел достичь цели. Даже самые близкие к нему люди только предполагали, что с его именем должно связать и убийство неугодных боярам суздальских сторонников, и странную смерть недавнего посадника Михаила.

Когда чернь Холопьей улицы пыталась сбросить в Волхов посадника Константина, Незда только знак подал своим наймитам - и те разметали мятежников. Но он же сумел использовать и. чернь, чтобы изгнать из города суздальского князя Святослава.

... Сын исчез в дверях, а Незда отправился переодеться. Надо было идти на тайный совет. Собирали его не часто... Заходили в собор, словно бы помолиться, и потом - уже тайным ходом - проникали в дом владыки. О совете этом в городе ведали только те, кто входил в него, но все самые важные решения сначала принимали здесь.

"Одной силой и подкупом удержать чернь в повиновении нельзя, - думал Незда, надевая расшитую золотом шелковую рубашку. - Надобно временами и заигрывать с нею, бросать подачки, уступать в малом, чтобы в большом загребать жар её коростными руками..."

Вчера в "Римской истории" Веллея Патеркула он прочел: "... все действия трибуна на пользу плебеев совершались только для приманки и обольщения толпы..." Эту фразу он вспомнил сейчас с наслаждением: "Умные люди и прежде понимали сие!.. Да, для приманки и обольщения..."

Незда натянул красные тафтяные штаны, лазоревые сапоги персидского сафьяна с единорогами, вышитыми золотом на голенищах, надел желтую поддевку с отложным ожерельем и довольно оглядел себя. Стройный, нарядный, он и впрямь был хорош. Усмехнулся: "Мы еще пока-а-жем", - и пошел к двери.

4

В ожидании Лавруши Тимофей побежал к покосившейся избе грузчика Кулотки. Изба стояла в конце Рогатины - извилистой улицы, над неглубоким обрывом. Из-за кулоткинского забора выглядывали темные, покрытые жердями крыши соседних изб, словно вприпрыжку сбегавшие по склону к реке.

У грузчика был сын - тоже Кулотка - однолетка Тимофея, помогавший отцу на берегу. Тимофей часто видел там этого не по летам сильного маленького грузчика, вместе со взрослыми таскающего тяжелые тюки.

... В затравелом дворе Кулотки - ни души, калитка распахнута, и лишь забредший сюда откуда-то боров старательно терся о дерево. Стая воробьев затеяла возле него драку. Проковыляла рябая курица с перебитой лапой. У крыльца лежали пила-ножовка и перепиленное бревно, а у стены, на случай пожара, стояла бочка с водой.

Тимофей, ожидая друга, покрутился возле двора, но Лавруша не шел. Тимофею стало скучно, и он, подбежав к бочке, окунул в воду свою лохматую голову, фыркая, озорно помотал ею.

В этот момент на крыльце появился старший Кулотка - густобородый, полуголый, с топором в руке - видно, собирался наколоть дров.

Увидя непрошенного гостя, он сердито выпучил голубые и без того чуть навыкате глаза, закричал раскатисто:

- Вот я тя!

Тимофей, словно ошпаренный, отпрянул от бочки, прыгнул на забор и оттуда, не глядя, - на омшавелую крышу внизу. Он едва не потерял создание от страшной боли, пронизавшей его. Придя в себя, увидел: из ноги, сверху, выглядывало острие гвоздя, на который он напоролся. Стиснув зубы, стараясь не стонать, Тимофей обеими руками ухватился за ногу и рывком сдернул ее. Кровь забила струей. Тимофей скатился с крыши, сев на землю, начал лихорадочно прикладывать к раже пучки травы, крепко зажал прокол пальцами.

В таком виде и застал его Лавруша.

- Принес! - запыхавшись, сообщил он и умолк, испуганно вытаращив глаза при виде крови, просачивающейся меж пальцев Тимофея. - Что это, что? - губы его отвисли от страха, он готов был бросить все и убежать.

- Заживет, как на кобеле, - стараясь говорить басом, ответил бледный Тимофей, - гвоздем маненько...

Лаврентий стащил с себя рубашку - наземь вывалились калач в баранина - рванул рубаху за ворот ("Эх, была не была, мамка новую даст!") и, протягивая другу холщовые полосы, заторопил:

- Скорей, скорей перевяжи!

Тимофей туго стянул ноту, подобрал с земли добро и, впиваясь острыми зубами в баранину, счастливо улыбнулся:

- Здоровый кус приволок!