Глава двадцатая

Полчаса спустя показались огни лагеря, и вскоре отряд царевича прибыл туда. Со всех сторон рога затрубили тревогу, солдаты схватились за оружие и с громкими кликами стали строиться в шеренги. Офицеры припадали к ногам наследника и, как накануне после победы, подняв его на руках, стали обходить с ним полки. Стены ущелья дрожали от возгласов: "Живи вечно, победитель! Боги хранят тебя!"

Окруженный факелами, подошел жрец Ментесуфис. Наследник, увидев его, вырвался из рук офицеров и побежал навстречу жрецу.

- Знаешь, святой отец, мы поймали ливийского предводителя Техенну!

- Жалкая добыча, - сурово ответил жрец, - ради которой главнокомандующий не должен был покидать армию... особенно тогда, когда каждую минуту мог подойти новый враг...

Рамсес почувствовал всю справедливость упрека, но именно потому в душе его вспыхнуло негодование. Он сжал кулаки, глаза его заблестели.

- Именем твоей матери заклинаю тебя, государь, молчи, - прошептал стоявший за ним Пентуэр.

Наследника так удивили неожиданные слова его советника, что он мгновенно остыл и, придя в себя, понял, что благоразумнее всего признать свою ошибку.

- Правда твоя, святой отец. Армия вождя, а вождь армию, никогда не должны покидать друг друга. Но я полагал, что ты заменишь меня, святой муж, как представитель военной коллегии.

Спокойный ответ смягчил Ментесуфиса, и жрец на этот раз не стал напоминать царевичу прошлогодних маневров, когда он таким же образом покинул войско, чем навлек на себя немилость фараона.

Вдруг с громким криком подошел к ним Патрокл. Греческий полководец опять был пьян и уже издали взывал к царевичу:

- Смотри, наследник, что сделал святой Ментесуфис! Ты объявил пощаду всем ливийским солдатам, которые уйдут от врага и вернутся в армию его святейшества. Многие перебежали ко мне, и благодаря им я разбил левый фланг неприятеля... А достойнейший Ментесуфис приказал всех перебить... Погибло около тысячи пленников, все наши бывшие солдаты, которые должны были быть помилованы.

Царевич вспыхнул, но Пентуэр опять прошептал:

- Молчи! Молю тебя, молчи!

Но у Патрокла не было советника, и он продолжал кричать:

- Теперь мы навсегда потеряли доверие не только чужих, но, пожалуй, и своих. Как бы наша армия не разбежалась, узнав, что ею командуют предатели!

- Презренный наемник! - ответил ледяным тоном Ментесуфис. - Как ты смеешь говорить так об армии и доверенных его святейшества? С тех пор как стоит мир, никто не слыхал такого кощунства! Смотри, как бы боги не отомстили тебе за оскорбление.

Патрокл грубо захохотал.

- Пока я сплю среди греков, мне не страшны боги тьмы, а когда бодрствую, то сумею защититься и от дневных богов.

- Ступай проспись! Ступай к своим грекам, пьяница, - крикнул Ментесуфис, - чтобы из-за тебя не обрушился гром на наши головы!

- На твой, скряга, бритый лоб не упадет - подумает, что это нечто другое, - ответил пьяный грек, но, видя, что наследник не оказывает ему поддержки, вернулся к себе в лагерь.

- Верно ли, - спросил Рамсес жреца, - что ты приказал, святой муж, перебить пленников, тогда как я обещал помиловать их?

- Тебя не было в лагере, - ответил Ментесуфис, - и ответственность за это не падет на тебя. Я же соблюдаю наши военные законы, которые повелевают истреблять солдат-предателей. Солдаты, служившие царю и перешедшие на сторону врага, должны быть немедленно уничтожены. Таков закон.

- А если б я был здесь, на месте?

- Как главнокомандующий и сын фараона, ты можешь приостановить действие некоторых законов, которым я должен повиноваться, - ответил Ментесуфис.

- И ты не мог подождать моего возвращения?

- Закон повелевает убивать немедленно. Я исполнил его требование.

Царевич был до того ошеломлен, что прервал дальнейший разговор и направился к своему шатру.

Здесь, упав в кресло, он сказал Тутмосу:

- Итак, я уже сейчас раб жрецов. Они убивают пленных, грозят моим офицерам, они даже не уважают моих обязательств... Как вы позволили Ментесуфису казнить этих несчастных?

- Он ссылался на законы военного времени и на новые приказы Херихора.

- Но ведь я здесь главнокомандующий, хотя и отлучился на полдня.

- Однако ты заявил, что передаешь командование мне и Патроклу, - возразил Тутмос. - А когда подъехал святой Ментесуфис, мы должны были уступить ему свои права, как старшему...

Наследник подумал, что поимка Техенны досталась ему дорогой ценой, и в то же время со всей силой почувствовал значение закона, запрещающего полководцу покидать свою армию. Он должен был признаться самому себе, что не прав, что еще больше уязвляло его самолюбие и вызывало ненависть к жрецам.

- Итак, я попал в плен, прежде чем стал фараоном - да живет вечно мой святейший отец! Значит, надо уже сейчас начинать выпутываться из этого положения, а главное, молчать... Пентуэр прав: молчать, всегда молчать, и, как драгоценное сокровище, скрывать в душе свой гнев... А когда он накопится... О пророки, когда-нибудь вы мне заплатите!..

- Что же ты, государь, не спрашиваешь про итоги сражения? - обратился Тутмос к Рамсесу.

- Да, да, я слушаю.

- Больше двух тысяч пленников, больше трех тысяч убитых, а бежало всего несколько сотен.

- А как велика была ливийская армия? - спросил с удивлением царевич.

- Шесть-семь тысяч.

- Быть не может! Неужели в такой стычке погибла вся армия?

- Невероятно, и все же это так. Это была страшная битва, - ответил Тутмос, - ты их окружил со всех сторон. Остальное сделали солдаты, ну... и Ментесуфис. О таком поражении врагов Египта нет сведений ни на одном из памятников самых знаменитых фараонов.

- Ну, ложись спать, Тутмос. Я устал, - перебил царевич, чувствуя, что у него от гордости начинает кружиться голова.

Он бросился на шкуры, но, несмотря на смертельную усталость, долго не мог заснуть.

"Так это я одержал такую победу!.. Не может быть!.." - думал он.

С момента, когда он дал знак к началу боя, прошло всего четырнадцать часов!.. Только четырнадцать часов!.. Не может быть!..

И он выиграл такое сражение! Но ему даже не пришлось видеть самого боя. Он помнит только густой желтый туман, откуда захлестывали его вопли нечеловеческих криков. Он и сейчас видит эту непроницаемую тьму, слышит неистовый гул, чувствует палящий зной... хотя битва уже окончена...

Потом ему снова представилась пустыня, по которой он с таким трудом передвигался, утопая в песке... У него и конвоя были лошади, лучшие в армии, но и они брели черепашьим шагом. А жара! Неужели человек может вынести такое пекло...

И вот налетел тифон!.. Он заслонил солнце, жжет, жалит, душит... От Пентуэра летят бледные искры!.. Над их головами грохочут раскаты грома - он слышит их первый раз в жизни. А потом безмолвная ночь в пустыне... Бегущий гриф... на меловом пригорке темный силуэт сфинкса...

"Столько видеть, столько пережить, - думал Рамсес. - Я даже был при постройке наших храмов и рождении сфинкса, вечного сфинкса. И все это за каких-нибудь четырнадцать часов!"

В голове его пронеслась еще одна - последняя - мысль: "Человек, так много переживший, не может долго жить!" Холодная дрожь пробежала по его телу - и он уснул.

На следующий день Рамсес проснулся поздно. У него болели глаза, ломило все кости, мучил кашель, но мысль его была ясна и сердце полно отваги.

У входа в шатер стоял Тутмос.

- Ну, что? - спросил Рамсес.

- Лазутчики с ливийской границы сообщают странные вещи, - ответил Тутмос. - К нашему ущелью приближается огромная толпа, но это не армия, а безоружные женщины и дети, и во главе их Муссаваса и знатнейшие ливийцы.

- Что бы это могло значить.

- Очевидно, хотят просить мира.

- После первой же битвы? - удивился царевич.

- Но какой! К тому же страх умножил в их глазах нашу армию. Они чувствуют себя слабыми и боятся нашего нападения.

- Посмотрим, не военная ли это хитрость, - ответил Рамсес, подумав. - Ну, а как наши?

- Здоровы, сыты и веселы... Только...

- Только - что?

- Ночью скончался Патрокл, - прошептал Тутмос.

- Умер? От чего? - вскрикнул царевич, вскакивая с ложа.

- Одни говорят, что слишком много выпил, другие - что это кара богов. Лицо у него синее, на губах пена...

- Как у невольника в Атрибе, помнишь? Его звали Бакура. Он вбежал в зал с жалобой на номарха. И, разумеется, умер в ту же ночь, потому что выпил лишнее. Не так ли?

Тутмос кивнул.

- Нам надо быть очень осторожными, господин мой, - сказал он шепотом.

- Постараемся, - ответил наследник спокойно. - Я не стану и удивляться смерти Патрокла: что в этом особенного? Умер какой-то пьяница, оскорблявший богов и... даже жрецов...

Тутмос почувствовал в этих насмешливых словах угрозу. Царевич очень любил верного, как пес, Патрокла. Он мог забыть многие обиды, но смерти своего военачальника простить не мог.

Незадолго до полудня в лагерь царевича прибыл из Египта новый полк - фиванский, и, кроме того, несколько тысяч человек и несколько сотен ослов доставили большие запасы продовольствия и палатки. Одновременно со стороны Ливии прибежали лазутчики с донесениями, что толпа безоружных людей, направляющихся к ущелью, все возрастает.

По приказу наследника многочисленные конные разъезды во всех направлениях обследовали окрестности, чтобы узнать, не прячется ли где-нибудь неприятельская армия. Даже жрецы, захватив с собой небольшую переносную часовенку Амона, поднялись на вершину самого высокого холма и, дабы бог открыл их взорам окрестности, совершили там богослужение.

Вернувшись в лагерь, они доложили наследнику, что приближается многочисленная толпа безоружных ливийцев, но армии нигде не видно, по крайней мере на расстоянии трех миль вокруг.

Царевич рассмеялся над этим докладом.

- У меня хорошее зрение, - сказал он, - но на таком расстоянии и я не увидел бы солдат.

Жрецы, посоветовавшись между собой, заявили царевичу, что если он даст обещание не разглашать тайны среди непосвященных, то увидит так же далеко.

Рамсес поклялся. Тогда жрецы водрузили на одном из холмов алтарь Амона и начали свои моления. Когда же царевич, омывшись и сняв сандалии, принес в жертву богу золотую цепь и кадильницу, они впустили его в тесный, совершенно темный ящик и велели смотреть на стену. Вслед за тем раздалось молитвенное пение, и на внутренней стене ящика появился светлый кружок. Вскоре светлый фон помутнел, и Рамсес увидел песчаную равнину, скалы и среди них - сторожевые посты азиатов.

Жрецы стали петь еще вдохновеннее, и картина изменилась. Появилась другая часть пустыни, а на ней маленькие, как муравьи, люди. Несмотря на крошечные размеры, движения, одежда, даже лица были видны так ясно, что Рамсес мог бы их описать.

Изумлению наследника не было границ. Он протирал глаза, прикасался к движущемуся изображению... Наконец он отвернулся, картина исчезла, и стало темно.

Когда он вышел из часовни, старший жрец спросил его:

- Ну как, царевич, теперь ты веришь в могущество египетских богов?

- Действительно, вы такие великие мудрецы, что весь мир должен воздавать вам почести и приносить жертвы. Если вам так же открыто будущее, то ничто не устоит перед вами.

В ответ на это один из жрецов вошел в часовню, стал молиться, и вскоре оттуда донесся голос, возвещавший:

- Рамсес, судьбы государства взвешены, и прежде чем наступит новое полнолуние, ты станешь владыкой Египта.

- О боги! - воскликнул в ужасе царевич. - Неужели отец мой так болен?

Он упал лицом в песок. Один из совершавших службу жрецов спросил его, не хочет ли он узнать еще что-нибудь.

- Поведай, отец Амон, исполнятся ли мои намерения?

Через минуту голос из часовни ответил:

- Если ты не начнешь войны с Востоком, будешь приносить жертвы богам и чтить его слуг, тебя ожидает долголетняя жизнь и царствование, исполненное славы.

После этих чудес, происшедших средь бела дня в открытом поле, царевич, взволнованный, вернулся к себе в шатер.

"Ничто не в силах противостоять жрецам", - думал он со страхом.

В шатре он застал Пентуэра.

- Скажи мне, мой советник, - обратился он к нему, - умеете ли вы, жрецы, читать в человеческих сердцах и угадывать их тайные намерения?

Пентуэр отрицательно покачал головой.

- Скорее, - ответил он, - человек увидит, что скрыто внутри скалы, чем узнает чужое сердце. В него не проникнуть даже богам. И только смерть открывает мысли человека.

Рамсес вздохнул с облегчением, но не мог совсем освободиться от тревоги. Когда к вечеру надо было созвать военный совет, он пригласил на него Ментесуфиса и Пентуэра.

Никто не упоминал о скоропостижной смерти Патрокла, - может быть, потому, что были дела поважнее. Прибыли ливийские послы и молили от имени Муссавасы пощадить его сына Техенну, предлагая подчиниться Египту и обеспечить вечный мир.

- Дурные люди, - заявлял один из послов, - обманули наш народ, уверяя, что Египет слаб, а его фараон - лишь тень повелителя. Но вчера мы убедились, как сильна ваша рука, и считаем более благоразумным подчиниться вам и платить дань, чем обрекать наших людей на верную смерть, а имущество на уничтожение.

Когда военный совет выслушал эту речь, ливийцам велели выйти из шатра, и царевич Рамсес прямо спросил мнение святого Ментесуфиса, что даже удивило военачальников.

- Еще вчера, - заявил достойный пророк, - я советовал бы отвергнуть просьбу Муссавасы, перенести войну в Ливию и уничтожить гнездо разбойников. Но сегодня я получил столь важное известие из Мемфиса, что подам свой голос за милость побежденным.

- Мой святейший отец болен? - спросил с волнением Рамсес.

- Да, но пока мы не покончим с ливийцами, ты, государь, не должен об этом думать.

Когда же наследник печально опустил голову, Ментесуфис прибавил:

- Я должен выполнить еще один долг... Вчера, досточтимый царевич, я осмелился сделать тебе замечание, что ради такой ничтожной добычи, как Техенна, главнокомандующий не имел права покидать армию. Сегодня я вижу, что ошибался. Если бы ты, государь, не захватил Техенну, мы не добились бы так быстро мира с Муссавасой... Твоя мудрость, главнокомандующий, оказалась выше законов войны.

Рамсеса удивило раскаяние Ментесуфиса.

"Что это он так заговорил? - подумал царевич. - По-видимому, не только Амон знает, что мой святейший отец болен".

И в душе наследника снова проснулись старые чувства: презрение к жрецам и недоверие к чудесам, которые они совершают.

"Значит, не боги предсказали мне, что я скоро стану фараоном, а пришло известие из Мемфиса, и жрецы обманули меня в часовне. А если они солгали в одном, то кто поручится, что и эти картины в пустыне, которые они показывали на стене, не были тоже обманом?"

Так как наследник все время молчал, что приписывали его скорби по поводу болезни фараона, а военачальники после слов Ментесуфиса тоже не решались говорить, то военный совет закончился. Было принято единодушное решение получить с ливийцев возможно большую дань, послать к ним египетский гарнизон и прекратить войну.

Теперь уже всем было ясно, что фараон умирает. Египет же для того, чтобы устроить своему повелителю достойные похороны, нуждался в полном мире и спокойствии.

Выйдя из шатра, где происходил военный совет, Рамсес спросил Ментесуфиса:

- Этой ночью угас храбрый Патрокл. Предполагаете ли вы, святые мужи, почтить его тело?

- Это был варвар и великий грешник, - ответил жрец, - но он оказал столь большие услуги Египту, что надо позаботиться о его загробной жизни. С твоего разрешения мы сегодня же отправим тело этого мужа в Мемфис, чтобы сделать из него мумию и отвезти в Фивы на вечное пребывание среди царских гробниц.

Рамсес охотно согласился, но подозрения его усилились.

"Вчера, - подумал он, - Ментесуфис бранил меня, как ленивого ученика, и слава богам, что еще не избил палкой. А сегодня говорит со мной, как послушный сын с отцом, и чуть не падает ниц. Не значит ли это, что к шатру моему приближается власть и час отмщения?"

Рассуждая таким образом, царевич преисполнялся гордости, и в сердце его нарастала ярость против жрецов. Ярость тем более страшная, что она была неслышна, как скорпион, который, скрывшись в песке, ранит ядовитым жалом неосторожную ногу.