7. В людской

Мужики после полуночи бросили пушечную пальбу и вернулись в усадьбу продрогшие и голодные.

В большой людской жарко топилась соломой русская печь. Пахло жареным мясом и горячим хлебом. Бренчала балалайка, и неумолчно звучали смех и говор.

Украинская речь смешивалась с великорусской и звонким "цоканьем" двух поляков - лакея и кучера князя Барятинского. Они, избоченясь, сидели в стороне, пили из принесенной с собой фляги и старательно обсасывали смоченные вином длинные усы.

Печник Серега отбивал на балалайке безудержно-веселый гопак. Поваренок Панас и Гринька, казачок Василия Львовича, мячами прыгали вприсядку, оба красные, с прилипшими ко лбу вихрами, но с лицами строго неподвижными.

Среди дворовых девушек мелькали и вновь исчезали господские горничные.

Забежала и Улинька. И сейчас же с ней рядом очутился лакей Александра Львовича, Степан.

- Больно ты разрумянилась нынче, Ульяша.

- Разрумянишься с устали,- ответила она и хотела уйти,

- Что же не погуляешь с нами? - удержал ее за руку Степан.- Делов, чай, об эту пору никаких нет.

- Садись, девка, я сказки сказывать стану,- поманил Ульяшу и Михайло.

- Починай про Огорчеева, дядь Миша,- попросил Гриня.

- А ну его к лешему Аракчеева,- отмахнулся Михайло.- Чего его вспоминать, на ночь глядючи. Еще приснится, сатана...- И он стал разуваться.- Эх, пятки больные, а то бы я показал, как надобно плясать.

Улинька передала ему кусок жирного пирога и рюмку водки.

- С чего же они у вас эдакие сизые? - кивая на босые ноги Михайлы, с жалостью спросила она.

- А это, вишь, годов пять тому назад, полковник Шварц, разъярившись, прогнал нас осенью по скошенной ниве. А жнивье было тогда обледенелое, былки, будто гвозди, в ноги втыкались. А чтоб нагнуться занозу вытащить - никак не смей! Зубы вышибет, запорет. С тех пор слаб я стал на ноги, спортилась, видно, в них в ту пору кровь. Иной раз они у меня до того распухнут, чистые колоды сделаются. Так мне не то что сапог, а и лаптей не обуть.

- У мово папаши тоже ноги больные,- сочувственно проговорил высокий красивый парень, слуга князя Федора.- Сгубил их папаня, как Бонапарта из Расеи гнал.

- В армии воевал? - спросил Михайло, жуя пирог.

- Не в армии, а мужицким отрядом верховодил, вроде партизанского командира был.

- Нешто у мужиков свои командиры были? - недоверчиво спросил казачок Василия Львовича.

- А то не были,- строго ответил Кузьма, княжеский слуга.- Отец мой рассказывал, как наши мужики облаву на врагов устраивали. Обложат, бывало, французов, которые по лесам, ровно волки, прятались. Выловят сколько-нисколько и по начальству предоставляют. Бабы и девки - и те лютовали, вместе с мужиками на врагов хаживали.

- Правильно батюшка твой говорил. О ту пору весь наш русский народ супротив врага поднялся и гнал его до самой Парижской столицы. А уж, как пришли мы туда - какой нам почет и уважение жители тамошние оказывали - вспомнить отрадно! Женщины ихние цветики нам живые кидали, платочками махали! - Михайло растрогался воспоминаниями до такой степени, что счел необходимым выпить сразу одну рюмку за другой.

- А ты, дядь Миш, расскажи, как вас начальство привечало, когда вы на родимую сторону возверну-лися? - ехидно спросил тот мужик, который предлагал накануне Михаиле повернуть пушку в сторону господского дома.

Михайло откусил от соленого огурца и взял из рук Сереги умолкшую балалайку.

- Аль не слышал что спрашиваю? - не отставал от него мужик с острой бороденкой.

- Отцепись ты от него, Клинок,- сказал Серега,- что пристал, как репей. Вишь, он за балалайку взялся, песню сыграть сбирается.

- Ну-кось, дядь Миш, сыграй, какая в душу запала!

Сыграй, уважь нас для праздничка! - просили разные голоса.

Михайло тронул струны и, оглядев людскую строгим взглядом, запел немного хрипловатым, но очень приятным тенором:

 Были мы под Полоцком, под Тарутиным,
 Гнали злого ворога за Березину.
 Оглушили навеки всех врагов своих.
 Протрубили славушку с Белльвиля в Париж,
 Домой воротилисия - думали найти
 Тебя, мать Расеюшка, в славе да в чести...
 Что же очутилося - тебе ж хуже всех:
 Чужого-то выгнали - свой ворог насел...

Длинную грустную песню Михаилы прерывали только глубокие вздохи слушателей да потрескивание пылающей в печи соломы. Окончив песню, Михайло снова выпил водки и закусил соленым огурцом.

Гринька, Панас и девушки стали просить его рассказать о семеновцах, которые сложили эту песню.

Не выпуская балалайки, Михайло тихонько касался ее струн. Их меланхолическое побренькиванье еще больше сгущало напряженное внимание, с каким людская слушала трагическую историю восстания Семеновского полка, в котором служил и сам Михайло:

- Началось дело во второй роте. Был в этой роте отменный солдат Бойченко, израненный в сражениях; имел он большие боевые заслуги. Со спеху стал он во фронт, а того не видит, что одна пуговица мундира не застегнута. Известный солдатский истязатель полковник Шварц мигом подлетел к нему и плюнул в самые глаза.

- Ишь ты, супостат какой! - возмутились девушки.- Изверг проклятущий!

Гринька сжал кулаки и сконфуженно провел рукавом по глазам.

- Опосля сего,- продолжал Михайло,- схватил он Бойченку за рукав и повел перед батальоном, а сам приказывает, чтобы вся шеренга плевала солдату в лицо.

- Неужто плевали? - с ужасом спросила Улинька.

- Которые ослушались, были биты тесаком по башке,- ответил Михайло.

- А иные так-таки молчком стояли?- весь подавшись вперед, спросил Клинок.

- А ты знай слушай! - рявкнул Михайло.- Когда об этом безобразии прослышали в первой роте, собралась эта рота самовольно вроде как на перекличку. Фельдфебель орет, что не время еще, а рота ему в один голос: "Подавай нам сей минутой капитана Кашкарова, ротного командира!"

Тот прибежал ни жив ни мертв, а мы ему напрямик заявляем: "Желаем принести жалобу на Шварца. Не хотим дольше терпеть его своим командиром. Весь полк не желает его тиранства". Капитан в ответ: "Я сего мимо начальства сделать не могу. Ступайте спать, а завтра я доложу начальству". Рота ни с места: "Докладывай, ваше благородие, нынче же, потому как дальше ни единого часу терпеть не станем". Поскакали по столице гонцы. Всполошились генералы и давай к нам в казармы один за другим наведываться. Сам граф Бенкендорф, и князь Васильчиков, и генерал-губернатор Милорадович... И все в один голос: "Стыдно вам, государевой роте, бунтовать. Могли уж, коли такое дело, в Ордонанс-гаус пожалиться".- "Жалились,- говорим,- да толку никакого не получалось. Тиран еще больше после тех жалоб мучил нас". Сам великий князь Михаил Павлович пожаловал и тоже давай укорять: "Не привык я видеть вас в эдаком непослушании. Да знаете ли вы, чего вы достойны за сие возмущение?" - "Знаем,-отвечает рота,- а только семеновцам не привыкать смотреть смерти в глаза". Прошел день. Другой. Ребята стоят на своем. Начальство посовещалось, пригнало к казарме павлов-цев и под их охраной отослало первый батальон в крепость. Наутро, как раздалась команда: "Стройся!", второй и третий батальоны заявляют: "К чему ж нам пристраиваться, коли нашей головы - первого батальона - нету?" А к вечеру уже весь полк взбунтовался. "Отдайте,- кричат,- наш первый батальон! Куда вы его задевали?!" А начальство им в ответ: "Ваш первый батальон выпустить никак невозможно - он в крепости. Если хотите, ступайте за ним и вы". Офицеры, которых мы уважали, стали было нас уговаривать: "Шли бы вы, братцы, по казармам". А мы им свое: "Требуем правды, справедливости и чтобы тирана Шварца убрали, а до того - ни с места!"

- Вот, черти, смелые какие!- восторженно вырвалось у Гриньки.

На него зашикали, и снова Михайлу слушали с напряженным вниманием:

- Наш бунт весь Санкт-Петербург всполошил,- с гордостью продолжал он,- пушки на улицы выкатили, снаряды к ним подвезли, как на поле битвы. Адъютанты, как оглашенные, от одного начальства к другому скакали, Из Петергофа драгун вызвали на всякий случай: а вдруг артиллерия откажется по семеновцам палить. А мы стоим, как гвозди, в дерево забитые. Начальство пробовало нас и поодиночке, и целыми капральствами прощупывать: кто, мол, у нас зачинщики да кто из офицеров возмущал к бунту... А семеновцы все как один: "Всему сему делу пол-ковник Шварц и никто другой не виноват". Подошел к нам и самый любезный семеновцам офицер - Муравьев" Апостол.

- Вашего барина старшой сын,- шепнул Панас лакею старика Муравьева-Апостола.

- Подошел он к нам,- рассказывал Михайло,- и тихонько сообщает: "За конной гвардией послано, братцы". А мы ему: "Входите в средину, ваше благородие, грудью вас отстоим... А только не обижайтесь - расхо-диться нам никак невозможно". Подскакал корпусный командир: "Без суда,- говорит,- вашего первого баталь-она из крепости не выпущу!" - "Покорнейше благодарим,- отвечаем,- что ж, видно где голова, там и ноги. Айда, ребята, в крепость!" И зашагали в Петропавловскую в полном порядке безо всякого караула. Так что когда прибыла на Семеновский плац вооруженная сила, то получилось так, что и усмирять было некого.

- Здорово!- восторженно вскрикнул Гринька и бросил шапку оземь.

- Послушать не дает, чертенок головастый,- дернул его за вихры слуга князя Федора, Кузьма, и с жадностью спросил:-А опосля что было, Михайло Васильевич?

- А опосля получилось так: как проходили мы в крепость по улицам, народ толпами за нами валил: кто сайку подаст, кто калач, а иные деньгами одаривали. Пришли мы в крепость и сами по камерам распределились без конвойных.

- Что же с вами сделали?- спросило несколько голосов.

Михайло не сразу ответил. Он вытащил кисет и стал медленно скручивать козью ножку. Людская в ожидании молчала. Даже Гринька, сдерживая любопытство, шумно проглотил слюну.

Затянувшись несколько раз, Михайло снова заговорил:

- Судили нас, фуражных и шинельных бунтовщиков...- губы у Михайлы дрогнули.- Кого палками наградили, по "зеленой улице", как солдаты говорили тогда, провели. Кого шпицрутенами попотчевали. Двести человек, в уважение их участия в сражениях и получения многих ран, заместо смертной казни сослали в Сибирь на каторгу, многих рассовали по далеким гарнизонам в ту же Сибирь или на Кавказ. Сам я чуть-чуть не очутился в Кексгольмской крепости, куда многих из моего батальона заперли. Горячкой заболел, как наших угоняли, а потом в инвалидную попал...

- А господа офицеры, небось, сухими из воды выскочили?- прищурив один глаз, спросил Клинок.

- Которые паскуды, так даже к наградам представлены были, а которые с понятием, слышно было, многие в Витебскую крепость посажены.

- А для полковника Шварца тем дело и кончилось?- снова после долгой паузы задал вопрос Клинок.- И где же господин сей нынче проживать изволит? Ась?

У Михайлы под обветренной кожей задвигались желваки:

- Военный суд хотел было воздать ему по заслугам, да заступился сам царь. Посчитал он, сказывали тогда сведущие люди, что аспид Шварц виноват токмо в том, что не взял мер для прекращения неповиновения. Из гвардии, однакож, Шварца убрали, потому что и переформированный полк отказался от него.

- А ты все же скажи мне, где же он теперь находится?- повторил свой вопрос Клинок.- Нужно мне знать, где он проживает... Истинный крест, дозарезу нужно...

- Где?- злобно передразнил Михайло.- Граф Аракчеев к себе в военные поселения полковничать позвал. Ему такие лиходеи во как надобны...

- Эх, не так бы надо было с полковником тем поступить!- с досадой крикнул Клинок.

- Тебя не спросили,- сурово отозвался Михайло.

Он сидел мрачный и, время от времени протягивая Панасу рюмку, приказывал:

- А ну-ка, плесни еще!

Охмелев, он стал буянить: наступал то на Гриньку, то на Панаса, заставлял их вытягиваться во фронт.

- Отцов ваших так муштровали, а вы лучше, что ли?!

Потом схватился с Клинком:

- Мы разве разбойничать хотели?! Да ты знаешь, что многие из нас по пятнадцати ран на поле брани получили!

Мы отечество от врага слобонили... А ты кто? Бродяга, шерамыжник, а меня, семеновца, учить вздумал!

Девушки жались к стенкам. Гринька и Панас потирали от нетерпеливого любопытства руки. Накинув полушалок, Улинька убежала в дом.

Лакей и кучер князя Барятинского, все так же картинно избоченясь и не переставая отпивать из княжеской фляги тягучее вино, внимательно наблюдали все, что творилось в людской.