27. Русские завтраки

В доме "Американской компании" у Синего моста, в небольшой квартире, занимаемой отставным поручнком Кондратием Федоровичем Рылеевым, стоял обычный гул голосов, который всегда сопровождал его "русские завтраки". Русские они были не потому, что, кроме ржаного хлеба, квашеной капусты, водки и чаю, ничего на стол не подавалось, а потому, что в этих завтраках, как в фокусе, отражалось "клокотание умов" пробудившейся к жизни русской общественности.

Здесь спорили так, как только умеют спорить русские: подолгу, горячо, с упоением.

Пламенная любовь к отечеству, счастье России, неотъемлемые права человека и гражданина, свобода, вольность, борьба с самовластием, значение литературы и назначение русского писателя - были излюбленными темами этих споров.

Вокруг Рылеева, вдохновенного поэта, вождя Северного Тайного общества, объединились все, кто страстно желал видеть Россию свободной и счастливой, вся передовая талантливая литературная молодежь от Пушкина до Кюхельбекера.

Грибоедов перед отъездом в Персию привел к Рылееву своего молодого друга, князя Александра Ивановича Одоевского.

В тесном кабинете Рылеева или за его обеденным столом Одоевский с большей охотой, чем в богатой гостиной своего отца, читал свои элегические импровизации, изящные и красивые, как и он сам.

Глядя в его сияющие глаза, слушая его молодой, вибрирующий голос, Рылеев часто вспоминал слова Грибоедова об Одоевском: "Каков я был до отъезда в Персию - таков Саша Одоевский плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел".

Постоянными рылеевскими гостями были братья Александр, Михаил и Николай Бестужевы - все члены Тайного общества.

Старший из них - Николай, капитан-лейтенант 8-го экипажа, всесторонне образованный, страстно ненавидящий крепостное право, установил такие отношения с матросами своего экипажа, что имел полное основание говорить: "Мои матросы всюду пойдут за мной".

В часы долгих споров и дружеских бесед у Рылеева он рисовал карикатуры, набрасывал портреты присутствующих, вызывавшие общее одобрение.

Второй брат, Александр, штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка, в детстве любил воображать себя Карлом Моором и затевал с товарищами игры, в которых надо было выдерживать воображаемые бури на палубе тонущего корабля и отражать атаки пиратов.

Впоследствии ребяческие его мечты нашли осуществление в политическом заговоре и литературной работе. Герои его романов, которые он выпускал в свет под псевдонимом "Марлинский", обладали такими же мятежными, романтическими страстями, как и сам автор.

Александр Бестужев-Марлинский был одним из самых близких друзей и сподвижников Рылеева. Сам он не любил читать на собраниях у Рылеева отрывки из своих произведений.

Это делал охотно - и часто против воли автора - младший из братьев, Михаил.

Михаил Бестужев блестяще начал карьеру во флоте, но из чувства солидарности к обиженному по службе своему товарищу Торсону, принявшему его в Тайное общество, перешел в лейб-гвардии Московский полк, где сделался одним из тех офицеров, о которых солдаты говорили: "Хоть и барин, а душа человечья".

Михаил писал кудреватые и манерные стихи "в подражание лорду Байрону" и сам весело смеялся и над собственным творчеством, и над своими критиками.

Бестужевы часто привозили своего товарища, лейтенанта Михаила Кюхельбекера, похожего в одно и то же время и на свою красавицу мать, и на своего некрасивого брата Вильгельма - лицейского товарища Пушкина, приятеля Одоевского и почитателя Рылеева.

Вильгельм Кюхельбекер, или, как его звали по-ли-цейски, Кюхля, чаще других появлялся у Рылеева, смешил его жену своей рассеянностью, своей долговязой фигурой и заплетающейся неуверенной походкой. А дочь Рылеева, семилетняя Настенька, находила его самым интересным из всех посетителей. Ей он делал из одного и того же кусочка бумаги лодку, петуха, коробочку и даже лягушонка.

Вернувшись со службы, Рылеев услышал еще в прихожен среди других голосов заразительный смех Пущина и так обрадовался, что, забыв поздороваться с другими, бросился к нему на шею. Рылеев горячо любил Пущина, любил потому, что не любить его было невозможно.

Пущина любили в родной семье.

Любили товарищи по лицею, и больше и нежнее всех любил его Пушкин. Любили в гвардейском полку, а когда он оставил блестящую военную карьеру, чтобы занять "с целью уничтожения лихоимства и улучшения нравственности" скромный пост надворного судьи, полюбили и товарищи по службе, и подчиненные, и загнанные, запуганные "сидельцы на скамье подсудимых".

Всякий раз, когда Пущин приезжал в Петербург, в квартире Рылеева становилось как будто веселей и уютнее.

- Давно ли из Москвы? Здоров ли? Долго ли ждал меня? - засыпал его вопросами Рылеев.

- "Чуть свет уж на ногах - и я у ваших ног". Не правда ли, Наталья Михайловна? - спросил Пущин жену Рылеева.

- Ах, как чудесно пишет Грибоедов,- откликнулась Наташа и, сконфузившись от устремленных на нее взглядов, скрылась в свою комнату.

Рылеев за нею:

- Что же не хочешь посидеть с нами? Ведь я тебя с утра не видел, а там Пущин, и я не могу не быть с ним.

- Иди, иди к нему,- она быстро поцеловала его и отвернулась.

- Ты словно недовольна?

Наташа положила руки к нему на плечи; из ее глаз так и брызнуло горячей нежностью.

- Кабы не ты, за Пущина пошла бы. Ты люб мне так, что выразить не умею. Но ты... ты не весь мой...

Я это всем сердцем чую.

Рылеев ближе заглянул в большие темные глаза и улыбнулся непонятно: полугордо, полувиновато.

- Друг ты мой нежный,- проговорил он ласково и ушел в кабинет.

- Рылеюшка, прочти, что ко мне написал,- попросил Александр Бестужев, как только он показался в дверях.- Да утихомирьтесь вы! - окрикнул он расшумевшихся гостей.

Стало немного тише.

Рылеев, положив руку на спинку стула, на котором сидел Бестужев, начал:

Моя душа до гроба сохранит Высоких дум кипящую отвагу, Мой друг, недаром в юноше горит Любовь к общественному благу.

Пущин протянул рюмку:

- Чокнемся, милый. Ты - поэт. Истинный поэт.

И ты не сердись на моего Пушкина. Он тебя хоть и бранит, но любя.

При упоминании о Пушкине все вдруг обратились к Пущину:

- Голубчик, расскажите же нам о нем. Да подробней!

Всем было известно, что Пущин недавно был в Михайловском.

Вытерев разгоряченное лицо большим шелковым платком, он откинулся на спинку стула. Наступила такая тишина, что слышно было клокотание прикрытого самовара.

- Да что же,- начал Пущин,- он стал как будто серьезнее.

- Нет,- перебило его несколько голосов,- с самого начала. Как встретились?

Пущин улыбнулся как-то особенно задушевно.

- Как встретились? - повторил он.- Приехал я к нему рано утром. Он как был в кровати, так и выскочил на крыльцо босиком в одной рубахе. Смотрим друг на друга. Целуемся... Вот тут,- Пущин провел рукой по горлу,- у меня сдавило. У него тоже слезы на глазах. Схватил я его в охапку и почти внес в комнату. Комната поменьше этой. Знаете, как у него: повсюду книги, листы исписанной бумаги и огрызки перьев.

- Это у него с лицея привычка - огрызками писать,- улыбнулся Вильгельм Кюхельбекер, и его голубые навыкате глаза подернулись нежностью.

- Погоди, не перебивай,- попросил Николай Бестужев.

- А потом началась кутерьма. Вопросы без ответов. Восклицания, смех. Прибежала нянька-старуха Арина

Родионовна, засуетилась с умываньем, угощеньем. Наконец успокоились. Заставил он меня без конца рассказывать. И сам говорил. Ксснулись слухов о нашем Обществе. И я, каюсь, прямо сказал ему, что поступил в это новое служение отечеству.

- Что же он?-спросил князь Оболенский.

- Взволновался, но выпытывать не стал. "Может быть,- говорит,- ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою - по многим моим глупостям".

Голос Пущина дрогнул.

- Потом читал он твои, Рылеев, "Думы". Рылеев покраснел.

- Бранил их, мне уже сказывали.

- Да нет, милый,- ласково сказал Пущин.- Если ты насчет "Дум" и "dumm"^* - так ведь он это для красного словца.

^* (Игра слов: "dumm" по-немецки - глупый. )

- Он и мне говорил, чтоб ты побольше писал,- вмешался Александр Бестужев.- Но его мнение таково, что коли ты хочешь "гражданствовать", то пиши прозой.

- Будто сам он не гражданствовал в стихах,- сказал Николай Бестужев, продолжая зарисовывать на клочке бумаги длинный профиль Кюхельбекера.

Рылеев строго поглядел на него:

- Не трогать нашего чародея! Он прав. Какой я поэт...

- Молчи, Рылеев,- перебил Александр Бестужев.- Твой "Войнаровский" по соображению и ходу стоит наравне с поэмами Пушкина. Обаяние Пушкина в его стихах, которые катятся жемчугом по бархату. Зато у тебя, сила чувствований, жар душевный!

- Нет, в самом деле,- продолжал Бестужев.- Стоит перевести на иностранный язык любую поэму Александра Сергеевича, как прелесть слота значительно слабеет. Мощь же твоих мыслей, хотя и не столь изящно подчас выраженных, остается нерушимой...

И заспорили о назначении поэзии и о гражданском долге поэта...

- Пушкин очень интересовался, как обстоит дело с "Полярной звездой",- снова вспомнил Пущин.

- Своенравие иных цензоров нестерпимо! - с жаром отозвался Рылеев.- А все Аракчеев! Его злобная, подозрительная политика, подобно лазутчику, вкрадывается во все отрасли жизни. Нет места, куда бы не проник его подсмотр. Нет происшествия, которое не отозвалось бы в аракчеевском "дионисиевом" ухе...

- А вы слышали, за что закрыт "Дух журналов"? - спросил Оболенский.- Оказывается, за статью "Надежды англичан по случаю нового русского тарифа".

- Ну да, зачем свободу торговли превозносили? - с шутливой серьезностью сказал Александр Бестужев.- Опасаюсь, что и к тем пиесам, которые Пушкин прислал через тебя, цензура тоже прицепится.

- А каково ему самому приходится от наблюдателей,- рассказывал Пущин.- Я вам говорил, что привез ему в подарок рукопись "Горе от ума". После обеда стал он читать ее вслух. Да как читал! Как восторгался! Вдруг вкатывается рыжий монах и рекомендуется настоятелем соседнего монастыря. Извиняется, что помешал, юлит. А сам вынюхивает: нет ли, дескать, чего недозволенного?.. Пушкин немедля приказал подать чаю и рому, до которого монах оказался большой охотник. Уж так усиленно потчевал его Александр Сергеич, что монах вскорости совсем осоловел и едва дотянул ноги до своих саней... Как только мы остались вдвоем, Пушкин снова принялся за чтение грибоедовской комедии...

- А вообще скучает он в деревне?-спросил с нежной улыбкой Одоевский.

- Вначале, говорил, очень тоскливо было. А нынче он много пишет. Сказывал он мне, что сбирается писать историю нынешнего царствования языком обличителя. Начал было читать мне свою трагедию о Борисе Годунове, потом раздумал. Зато какие вас ждут новые главы "Онегина"!

- А кто у него бывает? И сам ездит куда? - раздавались вопросы.

- Кроме рыжего монаха, никого при мне не было... Стихи свои он няне, Арине Родионовне, читать любит. Да говорил мне еще Александр Сергеич, что бывает часто у своих соседок в Тригорском. Очень расхваливал их... Заметил я еще среди девушек-кружевниц одну пре-миленькую... Олей звать...