4. Между честью и бесчестьем

Комендант Зимнего дворца Башуцкий, к которому из Главного штаба направили привезенного из Москвы Якушкина, поместил его в одной из комнат нижнего этажа и поставил у дверей двух часовых с саблями наголо.

Утомленный дорогой и тяжелыми думами о будущей судьбе жены и сына, Якушкин прилег на жесткую с мочальным тюфяком постель. Ощущение провала в бездонную пропасть мгновенно охватило его, и он забылся сковавшим его сознание глубоким сном.

Он не знал, сколько времени проспал, но разбудивший его дворцовый служитель держал в руке горящую свечу.

В открытую дверь заглянул тот же молоденький офицер, который возглавлял конвой, приведший арестованного в эту комнату, а за ним попрежнему стояли солдаты с обнаженными саблями.

- Одевайтесь скорее,- приказал Якушкину офицер.

Служитель воткнул свечу в настольный канделябр и, поплевав на пальцы, оборвал ими обгоревший фитилек. Потом, грустно вздохнув, помог Якушкину попасть рукой в рукав сюртука.

- Спасибо, братец,- поблагодарил Якушкин,- а теперь подай мне шпагу.

Но офицер перехватил ее:

- Шпагу приказано от вас отобрать.

Как только Якушкин переступил порог, конвойные стали по его левую и правую руку, а офицер, скомандовав: "Шагом марш!", поднял вверх только что отобранную шпагу и замаршировал впереди. Вскоре он свернул в узкий коридор, в конце которого виднелся просвет: это была потайная дверь на главный вход в Эрмитаж.

Великолепие его вестибюля, его широкая, уходящая ввысь мраморными ступенями лестница, античные мраморные и бронзовые скульптуры, пушистый и мягкий, как луговая трава, исполинский зелено-розовый ковер, величественная колоннада, подпирающая лепной, в квадратах, потолок, отполированные, как зеркало, стены из переливчатого каррарского мрамора - все это было залито светом свечей, горящих в бронзовых люстрах со множеством радужных хрустальных подвесок.

Конвоиры Якушкина были потрясены этой никогда невиданной, блистательной роскошью и невольно старались ступать с особой осторожностью.

Проходя по галлерее копий ватиканских лоджий Рафаэля, Якушкин вдруг почувствовал, как душевная тяжесть, не покидавшая его с момента получения в Москве известий о событиях 14 декабря, под влиянием созерцания великих творений искусства становится легче. Он невольно замедлил шаги.

Конвойный офицер оглянулся.

- Не правда ли, как все это прекрасно? - поведя вокруг заблестевшими глазами, спросил Якушкин.

- Ничего прекрасного в вашем положении быть не может,- грубо ответил офицер.- Прошу не отставать.

А вы чего глаза пялите! - окрикнул он солдат.

Те подтянулись и выравняли шаг.

Когда вошли в "Италианский зал", освещенный только одной свечой, горевшей в углу на ломберном столе, офицер приказал остановиться.

Всмотревшись в полумрак, Якушкин увидел неподалеку от стола высокого генерала, разглядывающего какую-то картину.

- Ступайте к его превосходительству генералу Левашеву,- приказал офицер.

Услышав приближающиеся шаги, Левашев сел за стол и жестом пригласил сесть и Якушкина.

- К Тайному обществу принадлежали? - спросил он тотчас же, как только они остались наедине.

- Принадлежал,- ответил Якушкин.

Мгновенное радостное удивление скользнуло по лицу Левашева.

- Какие действия сего Общества можете назвать? - с живостью спросил он.

- Действий Тайного общества никаких не знаю.

Левашев досадливо поморщился.

- Знаете, Якушкин, начало нашего разговора мне весьма и весьма понравилось. Вот, наконец, подумал я, вижу перед собою умного человека, который не хочет зря отнимать времени ни у себя, ни у меня! И вдруг это не нужное запирательство! Нам ведь отлично известно, что еще в тысяча восемьсот восемнадцатом году, на совещании ваших единомышленников, посвященном вопросу о цареубийстве, на вас пал жребий совершить оное.

- Вы ошибаетесь, ваше превосходительство,- после некоторого раздумья сказал Якушкин.

- Ну вот, опять запирательство! - недовольно протянул Левашев.

- Позвольте мне договорить,- продолжал Якушкин,- я хочу сказать, что вас неправильно осведомили об этом совещании. Жеребьевки на нем никакой не было, я сам вызвался нанести удар императору, обманувшему наши лучшие чаяния, вверившему судьбу родины гнусному Аракчееву. Я никому не хотел уступить чести истребить тирана.

Левашев несколько мгновений изумленно смотрел на Якушкина, потом схватил перо и, разбрызгивая чернила, стал торопливо записывать только что слышанные слова.

- Вы сказали, что не хотели уступить чести...- не отрываясь от бумаги, как бы между прочим, спросил он,- чести свершения этого ужасного намерения... кому? Не припомните ли?

- Нет, ваше превосходительство, не помню, да и припоминать не стану, ибо, вступая в Тайное общество, я дал обещание никогда никого не называть...

- Вас связывают эти дурацкие масонские клятвы над шпагой? - презрительно усмехнулся генерал.

- Нет, меня связывает честное слово, которое...

- Не назовете? - грозно перебил Левашев.- Так вас заставят назвать! Я должен вам напомнить, что в России есть пытка.

Якушкин поклонился:

- Весьма благодарен, генерал, за это напоминание.

Благодаря ему я еще более, нежели прежде, сознаю обязанность никого не называть.

Левашев вскочил с места и стал шагать взад и вперед мимо ломберного столика. И так же быстро скользила по залу его огромная тень, ломаясь у стены и подползая к самому потолку.

Якушкин внимательно всматривался в висящий напротив портрет какого-то католического духовного лица. В его бритой физиономии, в подозрительном взгляде жестких глаз, в сухом складе рта было что-то напоминающее Левашева.

"Это, должно быть, какой-нибудь из римских пап",- подумал Якушкин и сделал движение к портрету, чтобы прочесть медную дощечку, прибитую на нижнем крае бронзовой рамы.

- Куда вы? - быстро подходя к нему, спросил Левашев.

- Я хотел узнать, кто это здесь изображен,- кивая на портрет, ответил Якушкин.

Левашев сам нагнулся над надписью, поблескивающей от света свечи.

- Это папа Клемент Девятый,- проговорил он.

- Я так и думал,- улыбнулся Якушкин,- этот папа, насколько я помню, всю жизнь трусливо лавировал между честью и бесчестьем, и в конце концов его политика привела к тому, что...

- Послушайте, Якушкин,- перебил Левашев,- меня в весьма малой степени интересует биография этого папы...

- Очень жаль, генерал,- она крайне поучительна для любого государственного деятеля.

Левашев вдруг положил руку Якушкину на плечо и заговорил по-французски:

- Вот что, Якушкин, сейчас я говорю с вами не как судья, а как дворянин с дворянином. Я не вижу никакого смысла в том, что вы хотите принести себя в жертву людям, которые вас назвали и предали.

Якушкин освободил свое плечо от генеральской руки роговорил невозмутимым тоном, тоже по-французски:

- Мне кажется, что я присутствую здесь совсем не ем, чтобы обсуждать поведение моих товарищей.

- Однако все ваши товарищи показывают, что цель шего Общества была заменить самодержавие предстательным правлением.

- Возможно,- согласился Якушкин.

Левашев задал еще несколько вопросов, из которых былo видно, что ему уже известны были и конституция Никиты Муравьева, и "Русская правда" Пестеля. Якушкин отзывался полным их неведением.

- Ну, а вы сами, как член Общества, делали что-нибудь сообразное с вашими убеждениями? - наконец спросил Левашев с нетерпением.

Якушкин утвердительно кивнул головой:

- Я много занимался отыскиванием способа уничтожить крепостное состояние в России.

- Что вы можете сказать об этом? - уже устало росил Левашев.

- То, что это такой узел, который должен быть развязан правительством, или, в противном случае, насильственно разорванный, он может иметь самые грозные последствия.

Не добившись больше никаких признаний, Левашев дал подписать Якушкину забрызганный чернилами, неразборчиво заполненный лист его показаний и предложил ему выйти в соседний зал.

Здесь тоже были часовые, а возле широкого подоконника стояла какая-то фигура в форме дворцового ведомства.

Якушкин подходил то к одной, то к другой картине. Часовые следили за каждым его шагом.

Особенно долго стоял он у полотна Сальватора Роза "Блудный сын". Его занимала не фигура коленопреклоненного сына, а ощущение стихийной силы, какою веяло от неба, облаков и всего пейзажа, изображенного на этой замечательной картине.

- Ваше благородие,- окликнул его фельдъегерь, которого он раньше не заметил,- пожалуйте-с обратно!

Когда Якушкин возвратился в "Италианский зал", кроме Левашева, у ломберного стола стоял еще кто-то, высокий и тонкий.

Подождав некоторое время, Левашев осторожно окликнул:

- Ваше величество!

Царь резко обернулся и поманил к себе Якушкина:

- Ближе, ближе. Да ну же! Нарушить присягу не оялись, а подойти боитесь!

Якушкин подошел так близко, что ему стали видны сузившиеся зрачки царских глаз.

- Вы знаете, что вас ожидает на том свете? - не громкой скороговоркой спросил царь.- Вас ожидают муки проклятья. Мнение людей вы, конечно, презираете. А то, что ожидает вас на том свете, должно ужаснуть даже вас... Но я не хочу вас губить, я пришлю вам священника, которому вы откроете душу...

Якушкин едва удержался, чтобы не улыбнуться этой хитрости. Ему захотелось сказать царю о своем неверии в загробную жизнь, но он решил молчать.

Припугнув его страшным судом и адскими муками, Николай спросил запальчиво:

- Что же вы мне ничего не отвечаете?

- Что вам от меня нужно, государь? - тихо спросил Якушкин.

- То есть как это "что нужно"? - с бешенством переспросил Николай.- Вам, кажется, довольно ясно сказано, что нам от вас нужно: если вы не хотите губить ваше семейство,- повышая голос, продолжал он,- вы должны во всем признаться. Слышите?!

Он с ненавистью смотрел в усталое и все же красивое лицо Якушкина.

- Я дал слово никого не называть,- так же твердо, как и Левашеву, ответил Якушкин царю.- Все, что касается меня, я уже сказал его превосходительству.

- Что вы мне суете его превосходительство и ваше мерзкое слово! - крикнул Николай.

- Назвать, государь, никого не могу,- ровным голосом повторил Якушкин.

Царь попятился на несколько шагов и, указывая на него пальцем, проговорил сквозь стиснутые зубы:

- Заковать его так, чтоб он пошевелиться не мог.

Это приказание подтвердил и запиской к коменданту Петропавловской крепости:

"Присылаемого Якушкина заковать в ручные и ножные . железа, поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея..."