10. Из любви к отечеству

В начале апреля в Варшаве были получены из Петербурга "вопросные пункты" Лунину и такое письмо по поводу его участия в заговоре 14 декабря, что Константин, не на шутку испугавшись царского гнева, поспешил показать свою готовность содействовать успеху следствия.

Секретным сообщением на имя Татищева он извещал Следственный комитет, что полковник Лунин, прочтя требуемые от него вопросы, заявил, что, судя по их содержанию, "может получиться так, что виноватые останутся невинными, а невинные могут быть обвинены". Из чего он, Константин, заключает, что от Лунина можно будет узнать о таких злоумышленниках, "кои, может быть, еще высочайше учрежденному Комитету неизвестны".

После этого письма не прошло и двух недель, как Лунин предстал пред Следственным комитетом.

На обычное предложение рассказать обо всем "без утайки и наиподробнейшим образом" он ответил, что, получив в Варшаве от начальника Литовского корпуса написанные государем "вопросные пункты", он в течение шести дней писал на них ответы и все, что касается его участия в Тайном обществе, изложил именно "наиподробнейшим образом".

- Где же "наиподробнейшим"? - передразнил Чернышев.- В вопросном пункте номер семь высочайше учрежденный Комитет спрашивает: "с какого времени и откуда заимствовали зы свободный образ мыслей и кто способствовал укоренению в вас оного". А вы что ответили?!

- Я ответил на этот пункт то же, что могу повторить 11и в данную минуту,- спокойно произнес Лунин.- Свободный образ мыслей образовался во мне с тех пор, как я начал мыслить. К укоренению же его способствовал естественный рассудок. Разве этот ответ недостаточно полный?

- Ну, а о деятельности других членов общества вы тоже ограничитесь таким же "полным" ответом? - с колкостью задал вопрос Татищев.

Тем же спокойным и твердым тоном Лунин заявил, что об этом он и вовсе говорить не станет, ибо это против его совести и правил.

Во всем облике Лунина, в красивых чертах его лица и в особенности во взгляде, которым он с высоты своего роста смотрел на допрашивающих генералов, сквозило такое равнодушное к ним презрение, что каждый из них чувствовал себя оскорбленным без слов.

- Удивительно,- раздраженно передернул плечами председатель Комитета, обращаясь к своим коллегам,- удивительно, как все эти господа, словно по уговору, неизменно ссылаются на свою совесть и честь. А какая, спрашиваю я вас,- быстро повернулся он к Лунину,- какая может быть совесть и честь у человека, который является членом Общества, поставившего себе целью убийство особ царствующего дома?

- Вы ошибаетесь,- с таким же презрением в голосе, какое светилось в его глазах, ответил Лунин.- Общество, к которому я принадлежал, имело совсем иные цели. Их было две. Явная - распространение просвещения и благотворительности и тайная - введение конституции.

- Пестелевой или Муравьева? - приложив руку рупором к уху, спросил "светлейший" князь Голицын.

- А это уж должен был решить Великий собор,- ответил Лунин.

По знаку председателя надворный советник Ивановский заглянул в лежащее перед ним "Дело № 23 о полковнике Лунине" и спросил:

- Когда, где и с каким намерением был вами куплен литографический станок, за который доставлены вам через капитана Никиту Муравьева из сумм Общества шестьсот рублей, и для чего вы прислали оный полковнику князю Трубецкому?

Лунин задержал на некоторое время взгляд на лице Ивановского, стараясь вспомнить, где он видел его.

"Как будто бы у кого-то из приятелей Грибоедова, но у кого же именно?" - напряженно морщил он лоб.

- Не припомните? - спросил с ехидством Чернышев.

- Это вы о станке? - встряхнул головой Лунин.

- Ну, ясно - не об охоте на медведей,- тем же тоном ответил Чернышев.

- Об этом вы никак не могли спросить,- невозмутимо проговорил Лунин,- я отлично знаю, какого рода зверь вас интересует. А о станке помню отлично, что купил Я его в Санкт-Петербурге лет шесть тому назад за триста семьдесят пять рублей единственно на предмет переписывания писем.

Чернышев расхохотался:

- Кого же вы изволили соблазнять таким количеством писем, что потребовалась их печатная публикация?

Лунин даже глазом не повел в сторону спрашиваю щего и продолжал отвечать Ивановскому:

- Деньги, отданные мне Никитою Муравьевым, были не за станок, а, вероятно, занятые им у меня. Мы, как двоюродные братья, неоднократно ссужали один другого деньгами.

- Я требую, чтобы полковник Лунин дал мне ответ в следующем,- со злобной настойчивостью проговорил Чернышев,- не был ли сей станок использован во время беспорядков в Семеновском полку для печатания преступ-ных листков, найденных в то время в казармах?

- Имея в то время большую корреспонденцию с приказчиком касательно доставшихся мне после смерти батюшки имений, я полагал этот станок удобным для сей цели; но, видя, что им не облегчить трудов моих, подарил его князю Трубецкому для употребления на какой предмет ему заблагорассудится. По малости своей этот станок, будучи более изобретением замысловатым, нежели полезным, не мог быть употреблен к чему-нибудь касательно Тайного общества.

Слушая Лунина, Чернышев притянул к себе "Дело № 23" и просматривал лежащие в нем бумаги. Среди них отдельно прошитой тетрадкой находились письма к Лунину его приказчика Евдокима Суслина. Чернышев прочел несколько строк из первого письма:

"Горох наш не отличной доброты, хотя он чист и бел, н° не крупен, а потому продавался противу других лучших Горохов дешевле... Весь хлеб с господских полей убран в гумны и амбары, и все скирды сена приведены в надлежащий порядок".

В другом письме этот же Суслин сообщал своему барину, что "проживающие в столице дворовые люди ваши, без чувствования над собой помещичьей власти, заразились негой и вольнодумством, ибо воля всех портит, а посему от них не токмо что оброка не получить, а вернувшийся в имение Михей Андреянов объявил, что, быв не в силах прокормиться с женою, отдал без всякого позволения родившегося у него сына в Санкт-Петербургский воспитательный дом".

Давал Суслин Лунину сведения и о работе в его имении "фабрички", на которой из шленской, полушпанской И русской поярковой шерсти выдел ывались сукна. "От продажи сукон наших нет никакой выгоды: первое потому, что они много хуже заморских, в изобилии на ярмонках доставляемых купечеством, а второе - из-за нового постановления, по которому уж и лыками, мочалами и луком торговать без высокой оплаты к сему свидетельств не можно, и ценою низкою сшибать конкурента не приходится".

Последнее письмо в тетрадке было из имения Сергиевского от священника, в котором тот поздравлял Лунина с погашением долга по имению в Московский Опекунский совет в витиеватых выражениях:

"У нас пасха, но не иудейская, не освобождение израильтян из-под ига фараона, а освобождение наших Душ из-под власти ада, смерти и диавола. Да возрадуется душа ваша о воскресении вашего имения, да радости вашей никто же возьмет от вас..."

Чернышев поставил у этих строк вопросительный и восклицательный знаки и, пошарив еще в остальных бумагах, сердито отодвинул все "дело".

- Ни одного письма, напечатанного на станке, в документах не имеется,- сказал он Лунину.

Тот пожал плечами:

- Видимо, Суслин держал их где-либо в другом месте, а лица, производящие обыск, не поинтересовались ими...

На повторных допросах Лунин был так же сдержанно насмешлив и скуп на показания. Только убедившись, что имена многих членов Общества известны следователю со слов самих арестованных, Лунин заявил:

- Я ласкаюсь несомненною надеждою, что Комитет, руководствуясь справедливостью, приемлет в уважение причины, побудившие меня замедлить объявление имен моих друзей и братьев.

- Знал я вашего батюшку,- неожиданно обратился к Лунину на одном из допросов брат царя Михаил Павлович,- отличный был бригадир бабушкина веку, и я ума не приложу, как и когда у сына подобного отца мог сложиться образ мыслей, приведший его к столь плачевному положению.

Михаил Павлович вспомнил, что Константин просил его о заступничестве за Лунина, и поэтому прибавил с осторожностью:

- Правда, уехав несколько лет тому назад в Варшаву, вы тем самым отошли от Тайного общества...

- Виноват, ваше высочество,- перебил Лунин,- я не поставляю себе в оправдание ни отдаление свое от Общества, ни прекращение моих с ним сношений, ибо я продолжал числиться в оном и при других обстоятельствах продолжал бы действовать в духе оного.

Члены Комитета переглянулись между собой, а Голенищев-Кутузов даже руками развел от возмущения: - Вот видите, ваше высочество,- сказал он Михаилу,- какого закоренелого преступника зрим мы перед собою. Недаром же его единомышленники предполагали поставить его во главе шайки головорезов, которая еще в двадцать третьем году собиралась убить благословенной памяти императора Александра Павловича. Это неисправимый атаман, любимой мечтой которого было резать, резать и резать...

Лунин нахмурился:

- Я уже сказал о благородных мечтаниях нашего Общества. Впрочем, мне вполне понятно, почему мысль генерала Голенищева-Кутузова упорно возвращается к цареубийству: пример, видимо, еще очень свеж для его превосходительства.

Слова Лунина, как тяжелые удары, сыпались на побагровевшие щеки генерала - участника убийства Павла I.

Несколько мгновений стояла неловкая тишина.

- Я не сомневаюсь, что этому молодчику будет уготована вечная каторга...- прошипел, наконец, Голенищев-Кутузов.

- О какой "вечной каторге" может быть речь? - насмешливо улыбнулся Лунин.- Большую часть своей жизни я уже прожил. А вообще же, к сведению вашего

превосходительства, вечно только движение миров, да, пожалуй, искусство...

Досталось в этот день и другому участнику убийства 1 марта 1801 года - председателю Комитета, военному министру Татищеву.

Когда он с негодованием стал упрекать допрашиваемого Николая Бестужева в том, что тот не постыдился обсуждать план убийства царя, Бестужев с подчеркнутым удивлением спросил:

- И это вы меня об этом спрашиваете? - причем сделал особое ударение на слове "вы".

Не повезло Татищеву и в день допроса Пестеля.

- Вот вы все кичитесь своим образованием, сами законы, наподобие Ярослава Мудрого, сочиняете, уйму разного рода глубокомысленных книг перечитали. Я же, кроме французских романов и священного писания, никакого чтения не признаю, а между тем...- и он многозначительно провел рукой по своей груди, украшенной звездами и орденами.- Нет, право, господа,- обернулся он к сидящему за столом синклиту,- я столько наслышался за время допросов о разных Бентамах, Констанах и прочих мудрецах, что решил ознакомиться хоть с одним из этих "авторитетов". Достал томик этого самого Детю де Трасси, о котором полковник Пестель так распространялся в своих письменных показаниях, и прочел его от начала до конца. И уверяю вас, что решительно ничего не осталось у меня в голове от этой книги...

- Но, может быть, в этом виновата не книга? - спросил Пестель.

Татищев грозно посмотрел на него, а Михаил Павлович откровенно рассмеялся. Уж очень он любил остроумие и себя считал удачливым каламбуристом.

- Нынешнему государю я не присягал уже по одному тому,- продолжал отвечать Пестель "по пунктам",- что был арестован еще до вступления его на престол.

Генерал Чернышев укоризненно посмотрел на чиновника, писавшего "пункты" для Пестеля.

- Я по общему образцу, ваше превосходительство,- шопотом оправдывался тот,- а образец дан свыше...

Пестель заглянул в допросный лист и продолжал:

- Что же касается лиц, коим я мог бы приписать внушение мне вольнодумных идей, то ни таковых лиц, ни времени, когда эти мысли начали во мне возникать, определить нельзя, ибо сие не вдруг сделалось, а малопомалу и самым для меня самого неприметным образом. Сначала я занимался чтением политических книг со всею кротостью и без всякого вольнодумства, с одним пламенным рвением когда-нибудь быть полезным моему отечеству. Я стал понимать, что благоденствие и злополучие народов по большей части зависит от правительств, и сия уверенность придала мне еще большую склонность |к занятиям политическими науками. Чем дальше, тем больше находил я несообразностей между их утверждениями и тем, что творится в жизни моего отечества. Тогда я пришел к глубокому убеждению, что в устройстве русской жизни необходимы коренные изменения, что участь нашего народа невыносима, что рабство крестьян, принижая их до скотского существования, позорит и самих рабовладельцев, допускающих подобное положение вещей, что бюрократия стоит стеною между монархом и его несчастными подданными, скрывая от него ради собственных выгод истинное положение дел. Так я пришел к мысли о необходимости представительного правления, единственного, которое вывело бы русский народ на путь благоденствия.

- И из любви к отечеству,- язвительно перебил Левашев,- вы тщились ввергнуть его в бездну революции?

- Я пришел к мысли о неизбежности революции, когда убедился в тщетности искания средств, кои помогли бы нам избежать событий, сопровождавших падение французской монархии.

Голос Пестеля потерял свою спокойную холодность, когда он продолжал:

- Каждый век имеет свои отличительные черты.

Нынешний век ознаменовывается революционными мыслями и действиями. Дух преобразования веет по всему миру, и нет такой силы, которая могла бы противостоять его могучему дыханию. Он заставляет клокотать умы, горячей биться сердца. Его распространение достигло и России и охватило русские умы в несравненно большей степени, чем малочисленное Тайное общество.

Члены комитета переглянулись в замешательстве.

Генерал Адлерберг, обернувшись к чиновникам-писцам, чтобы проверить, записывают ли они и эти "преступные" слова, увидел, что все они с застывшими в руках перьями глядят на Пестеля и в их глазах, обычно невыразительных и робких, будто бы светится отблеск сверкающих глаз Пестеля.

- Виноват,- поспешно перебил его Адлерберг,- я хотел бы услышать от вас подтверждение такого факта: при вашем посещении принадлежащего вам именьица вы изволили бросить в огонь оброчные книги с записью накопившихся недоимок на ваших крестьян и, глядя, как эти книги пожираются пламенем, приговаривали: "Вот так их, подальше".

Пестель провел рукой по лбу и коротко ответил:

- Да, было.

Татищев пошептался о чем-то с соседями и сказал:

- В остальном дадите письменные показания.