9. Неожиданный ходатай

Графа Бенкендорфа осаждали отцы, матери, жены, сестры, братья и даже дальние родственники арестованных. Каждый из них старался доказать, что близкий им человек взят по недоразумению или ошибке, что тюремное заключение грозит ему потерей физического и душевного здоровья, все настаивали на смягчении крепостного режима, просили о переписке, свидании, передаче книг, вещей, денег...

Бенкендорф слушал почти всех с одинаковым вниманием, делая какие-то таинственные отметки на лежащих перед ним прошениях. Плачущим женщинам сам наливал воды и подносил флакон нюхательной соли. Со всеми был изысканно любезен. А от его глаз, от плотно сжатых губ и даже от его застегнутого на все пуговицы мундира на просителей веяло холодом безнадежности.

Но в один из приемных по делам "14-го" дней перед шефом жандармов появился такой посетитель, при виде которого граф изумленно открыл рот и всплеснул руками:

- Глазам своим не верю! Булгарин, Фаддей Булгарин - в роли просителя за арестованного...

Булгарин пригладил и без того аккуратно зачесанные виски и, откашлявшись в кулак, проговорил:

- Ничего нет удивительного, ваше высокопревосходительство, если вникнуть в глубину моего ходатайства.

Освобождение из-под ареста сочинителя Грибоедова полагаю необходимым не столько ради него самого, сколько ради успеха делу следствия, ведомого над участниками мятежа.

Густые брови Бенкендорфа поднялись к свешивающимся на его лоб прядям жестких волос:

- Что за несуразность...

- В полученной от него записке,- не стану скрывать тайность оной от вашего превосходительства,- пишет он мне, что Комитетом он оправдан начисто, а между тем караул к нему приставлен строжайший. От этих обстоятельств находится он в столь мрачном расположении духа, что желчь у него скопляется. И он боится слечь или с курка спрыгнуть.

- Ну и что же? - равнодушно спросил Бенкендорф.

- Помилуйте, ваше сиятельство! К чему же это поведет. И так по столице только и шепчутся: "Грибоедов взят, Грибоедов взят". Окромя сего, сказывал мне нессельро-довский чиновник, что и в дипломатическом корпусе многие чрезмерно интересуются судьбой этого писателя. А между тем...

- А между тем,- перебил Бенкендорф,- ни я, ни Левашев, ни кто другой из Следственной комиссии не допускаем, чтобы этот самый Грибоедов не был заодно с шайкой, о коей ведутся розыски. По самому складу своих убеждений он, как и Пушкин, всем им родной брат.

- Допускаю и весьма даже допускаю,- с готовностью подхватил Булгарин,- но в отношении упомянутых вашим превосходительством личностей даже пути розыска должны быть избираемы особливо тонкие. И Пушкин, и Грибоедов, как, впрочем, и большая часть служителей Аполлона, доверчивы, как малые дети, и весьма уловимы на доброе не токмо к ним лично отношение, а даже когда проявление доброты узрят они в отношении кого-либо иного из обиженных судьбой. Вот хоть бы, к примеру, причина дружеского расположения ко мне со стороны Грибоедова. В бытность мою в Варшаве пришлось мне приютить у себя хрупкого, страдающего грудной болезнью юнкера гусарского полка. Был он ранен в одном из боев с Наполеоном, попал в обозе в Варшаву и умирал, как нарцисс, надломленный грозой. Уже перед самой кончиной бредил он все своей маменькой. Я ему положу, бывало, руку на лоб, а он схватит ее, прижмет к своим пылающим устам и шепчет: "Маменька, голубушка моя белокрылая, маменька!" С этими словами и душу отдал богу.

- При чем здесь, однако, этот "нарцисс"? - нетерпеливо спросил Бенкендорф.

- А при том, ваше сиятельство, что в одной из бесед моих с Грибоедовым рассказал я ему о сем казусе. Так он до слез расчувствовался и давай меня обнимать. И добрый-то я, и человеколюбивый! И с тех пор так в мою доброту уверовал, что сколько ни просили его мои враги развязаться со мной, сколько ни дулись на него за его ко мне приязнь друзья-приятели, он смеется лишь. И верит, до глубины души верит в мое сердечное к нему расположение. А коли такие люди верят в вашу дружбу - они ваши, ваши без остатку.

"Будто подслушал царя, каналья!" - вспомнил Бенкендорф, как в ответ на его восхищение результатами допроса Рылеева и Каховского царь сказал с самонадеянной улыбкой: "Эти устроители моего государства до наивности простодушны и доверчивы".

- Веру Грибоедова в искренность моей дружбы весьма важно сохранить и наперед,- с особой значительностью продолжал Булгарин.- Из этой его уверенности

можно извлечь такие выгоды в дальнейшем, что...

- А что такое дружба? - неожиданно спросил граф.

Булгарин даже привскочил на месте:

- Применительно к моей с Грибоедовым или вообще изволите спрашивать?

- Применительно к вашей дружбе,- улыбнулся Бенкендорф,- по ней я вижу, что связался чорт с младенцем.

Вообще ты встречал ее когда-либо среди людей?

- Дружба, ваше высокопревосходительство,- проникновенно заговорил Булгарин,- есть волшебство, чародейство, еще более необъяснимое, нежели любовь. Посредством непостижимого очарования дружба представляет м вас самих в другом лице, и вы привязываетесь к этому лицу, как и к самому себе. Истинные друзья могут ссориться, гневаться один на другого, даже бранить друг друга, точно так же, как мы бываем недовольны собой, гневаемся на себя.

Бенкендорф зевнул и потянулся.

- А ты, оказывается, умеешь быть философом и моралистом,- сквозь зевоту проговорил он.

- Вот уж нет, граф. Философы и моралисты загнали дружбу в книги и так ее изуродовали, что тот, кто не видел ее в глаза, никогда не узнает. Я же испытал ее в жизни. Грибоедов, имея сатирический ум, замечает, конечно, и мои недостатки и высмеивает их нещадно. На Другого я бы гневался, а с ним только посмеиваюсь. А все потому же, что вижу в моем друге себя самого...

Насмешливая улыбка, которая во время речи Булга-рина кривила рот шефа жандармов, прорвалась громким хохотом:

- Ты видишь себя в Грибоедове? Ну, это, батенька мой, даже для тебя слишком нагло.

- Вижу себя в лучшем издании, ваше высокопревосходительство,- улыбнулся и Булгарин.

Бенкендорф отлично понимал Булгарина.

- А сколько знают в городе его комедию?

- Очень, очень знают. И не только подписчики "Северной пчелы" и образованные классы, а не так давно приезжал ко мне один купец из Милютиных лавок, заказ давал на публикацию о его товарах, так и тот завел разговор о грибоедовской комедии. "Коли в евангелии,- говорит,- собраны правила духовные, то "Горе от ума" есть собрание правил житейской мудрости..."

- Очень для простого купца умно,- недоверчиво бросил Бенкендорф.

- Честью уверяю - простой купец. Я на всякий случай фамилию его записал в особую книжицу. А уж молодежь, не токмо студенческая, а и военная,- так эти просто наизусть "Горе от ума" вызубрили. Чуть что - они из этой комедии, будто пословицами, так и сыплют... Вот я и полагаю, что коли государь проявит милость к сочинителю, имя коего сделалось столь народно, верноподданные его величества получат возможность располагать лишним доказательством мудрой доброты государя.

Булгарин особенно подчеркнул слово "мудрой" и выжидательно уставился в лицо Бенкендорфа.

Тот задумчиво крутил усы.

Подождав немного, Булгарин почел удобным напомнить о "благословенной памяти императоре Александре, который в свое время столь милостиво отнесся к Пушкину, наказав его лишь ссылкой, когда за возмутительные свои сочинения оный поэт подлежал заключению в крепости, а то и того похуже".

- А ты знаешь,- на полуслове перебил его Бенкендорф,- за Грибоедова хлопочут люди повыше тебя вот на сколько,- Бенкендорф поднял руку значительно выше булгаринскои головы.- И в их числе Паскевич, которого государь и теперь не перестает называть "отцом-командиром".

- Чрезмерно счастлив слышать, что высокие сановники одного со мною...

- А слышал ты, Пушкин просится в столицу? - опять перебил Бенкендорф.

- Только его здесь нехватало! - Булгарин даже хлопнул себя по коленям. Но, почувствовав недопустимость такого фамильярного в присутствии столь важной персоны жеста, вскочил с места и вытянулся: - Осмелюсь ли обнадежить господина Грибоедова возможностью получения свободы и тем самым предварить... Бенкендорф опять перебил его:

- Я затребую его дело и снова пересмотрю...

Булгарин низко поклонился и спиной отступил к вы ходу.