21. Встреча

Приблизившись к лесной опушке, Марья Николаевна сняла шляпу и бросила поводья. Ветер тотчас же взъерошил и растрепал ее тугие локоны и освежил щеки, которые все еще горели румянцем досады и огорчения.

Марья Николаевна больше, чем другие жены "государственных преступников", умела сохранять хладнокро-вие в переговорах с тюремщиками и конвойными. Ее стро-гий и непреложно настойчивый тон, под которым явно чувствовалось приказание, действовал почти всегда так, что ее просьбы исполнялись.

"И как это я сегодня? Что это со мной случилось? - думая о разговоре с Бурнашевым, упрекала себя Марья Николаевна.- Ну, сделал замечание, что мы вмешиваемся не в свое дело, я ответила злой шуткой. Этим и надо было ограничиться. Я как будто позволила себе забыть, что в его глазах я только жена государственного преступника, сама всего лишенная. Ну, вот он и напомнил. Грубо, по-казарменному".

Она подняла хлыст над головой Милки, которая рывала губами еще зеленые стебли придорожной тра-ы. Но хлыст остался неопущенным. Из-за большого, же почти безлистного куста, растущего у самой дороги, агнул наперерез высокий человек. Под накинутым а его плечи армяком виднелась грубая, какая выда-алась каторжникам, казенная одежда. На голове у неничего не было; что-то похожее на шапку он держал руках.

- Не пугайся, княгиня,- тихо проговорил он.

Марья Николаевна, придержав Милку, с тревогой всматривалась в него. Он тоже смотрел на нее зеленоватыми в черном ободке ресниц глазами и чуть улыбался.

- Что тебе надобно? - наконец спросила Марья Николаевна.

- Ежели милость твоя будет, подари сколько-нибудь минут беседы,- ответил человек и, как бы для спокойствия Марьи Николаевны, отступил назад.

- Кто ты? - спросила она. - Орлов я.

- Разбойник?! - вырвалось у Волконской.

- Не обзывай меня таким словом,- хмурясь, проговорил Орлов.- Я отродясь разбоем не занимался.

- В таком случае за .что же ты сослан?

- Истинно хочешь знать обо мне? - вскинул Орлов опущенную голову.

- Расскажи,- ответила Марья Николаевна и, спрыгнув с седла, оперлась о теплую шею Милки.

- Небось, изволила ты слышать про князя Федора Ухтомского, того, что его лакей Кузьма да кучер Панас в овраг вместе с тройкой кинули? Я князев дворовый человек был...

- Князя Федора? - быстро переспросила Волконская.- Того самого, который собирался жениться на Олесе Муравьевой-Апостол?!

- Стало быть, слыхала об этом деле?

- Еще бы! - вздохнула Марья Николаевна.

- Об нем нечего вздыхать,- строго произнес Орлов.- Зверь был, не человек... А вот загублены с ним две мученических души под тем же снежным холмом, зря загублены... А потом наехал суд, засвистели по спинам

мужиков плети. Стали мы меж собой сговариваться, как беде помочь. Полетели по деревням слухи. И сам не знаю, как оно вышло, что стал ко мне народ ходить: "Как, мол, присоветуешь, Орлов, быть нам?" Ну, и растолковываешь им, бывало, по совести насчет убогой нашей доли. Старался я многих привлекать к умышляемому против помещиков возмущению. И многих уже в согласии имел, да донесли на меня лазутчики. Услышали они, что есть, дескать, закон, коим сообщники преступления, донесшие на своих товарищей, милуются от наказаний...

Орлов схватился за куст и с силой сломал несколько длинных веток. Лицо его потемнело.

- Схватили меня. Привели на суд. Винился я так, что надлежало надо мной смертную казнь учинить. На суде отговаривался я, что более по простоте и несмысленности своей на сие злодейство удумал. И приговорили меня вместо смертной казни к наказанию прогнанием сквозь строй и ссылке вечно в каторжную работу.

Орлов помолчал некоторое время, потом тяжело вздохнул и продолжал с тоской:

- Тяжко в каторге, княгиня! Еще зимой куда ни шло, а как дыхнет земля весенним духом - мочи нет в неволе. Дважды бывал я в бегах. Как вырвусь, ко мне мужики так и лепятся. Мигом ватага будто железным об-ручом вокруг меня сколачивалась. Ну, и перебивались...- он опустил глаза.

- Убивал? - спросила Волконская.

- Грабил. Только простой народ не трогал, а купцов, начальство. Иных даже посечь приказывал маленько, чтобы сами изведали да и детям рассказали, каково под плетьми полеживать.

- Как же ты дальше думаешь жить? - спросила Марья Николаевна.

- Мои думки - ровно мыши в подполье, княгиня. А только нынче не побегу отседова.

Он поднял глаза, и в них зажегся горячий огонь. Марье Николаевне снова стало страшно, но она старалась говорить совсем спокойно:

- Ты славно поешь, Орлов. А мое пение слышал?

- И пение, и как на фортепьянах...

- И игру? - удивилась Волконская.

- Подслушиваю, крадучись, княгиня,-признался

Орлов, и губы его тронула не идущая к его мужественному лицу смущенная улыбка.

Болконская погрозила пальцем.

- Смотри, попадешься!

- Двум смертям не бывать! - ответил Орлов, сверкнув белыми зубами.

Марья Николаевна вскочила в седло:

- Прощай, Орлов.

Орлов поклонился в пояс.

- Может, когда понадоблюсь,- кликните только, княгиня.

В ближайшее свидание с мужем Волконская рассказала ему о встрече в лесу.

- Большим легкомыслием было с твоей стороны вступать с ним в беседу,- встревожился Волконский.- Это опальный человек, и знакомством с ним ты можешь навлечь на себя недовольство... И потом... ты напрасно обостряешь отношения с "Тормоширханом".

Марья Николаевна с удивлением посмотрела на мужа.

- Так прозвал Бурнашева Трубецкой,- с усмешкой продолжал Волконский.- Имя это он вычитал из духовной книги "Угрозы световостоков", которую ему давали читать в крепости.

- Хорошо, хорошо,- торопливо согласилась Марья Николаевна и, видя, что муж не. перестает волноваться, поспешила отвлечь его внимание. Она показала ему клочок бумаги, на котором карандашом была обведена крошечная ручонка Николеньки. Под рисунком была приписка няньки-француженки: "Rouka Nicolina".

Волконский прижал к губам этот листок, потом снова посмотрел на него и улыбнулся. Подошел дежурный офицер.

- Вы давали преступнику Волконскому письмо? - строго спросил он.- А разве вам неизвестно, что это запрещено?

Марья Николаевна надменно подняла голову:

- Не торопитесь с выговором, поручик. То был рисунок.

- Извольте показать его.

- Извольте взглянуть,- она подняла перед злыми глазами офицера изображение крошечной руки.

Он сердито пожал плечами и отошел.

После свидания Марья Николаевна долго бродила у подножия горы, в которой работали арестанты. Она дождалась, покуда появился Давыдов, и успела перекинуться приветствиями с ним, а потом и с Трубецким и сообщить ему, что недомогание Каташи, из-за которого она не пришла накануне на свиданье, прошло и завтра она уже встанет с постели.

Долго смотрела им вслед, покуда их запыленные фигуры не скрылись за тюремной оградой, и вернулась домой, продрогшая и усталая.

Каташа лежала в постели, но в комнате было чисто прибрано и от выбеленной известью печи шло тепло.

- Ты вставала, Каташа,- упрекнула Марья Николаевна.

- Я себя прекрасно чувствую, Мари... Сергея видела?

Волконская рассказала о своем и о ее муже, потом присела к столу и взяла последнее письмо сестры, Орловой.

Письма перечитывались всегда по нескольку раз. Это же, с описанием концерта знаменитой певицы, было особенно интересно для Марьи Николаевны.

"Чудесный соловушка прилетел к нам с юга,- писала Орлова.- Должно признать, что голос у нее не таков, как у других италианских крикуний, которые прелестными своими руладами и мелодийными воплями заглушают рев альпийских аквилонов, клокотание Везувия и новомодный аккомпанемент целого оркестра с трубами, тромбонами и литаврами. За эту моду, скажу мимоходом, тяжко придется отвечать перед потомством гениальному Россини. Но у госпожи Каталани голос приятный, звучный, нежный и обширный, сколько надобно для удовлетворения изящному вкусу. Однако самое чудесное в ее пении то, что когда я, слушая ее, закрывала глаза, мне казалось, что поет не кто иной, как ты, моя дражайшая сестрица. Ах, сколь похож ее голос на твой! Столь же хватающий за душу и так же густ, чист и сладок, подобно меду с наших украинских пасек. Помнишь, ты еще в Каменке у

Давыдовых певала арию Розины? Так вот представь мои чувства, когда эти самые звуки я услышала из других уст..."

Марья Николаевна уронила письмо, закрыла глаза, и воображение, привыкшее за время изгнания мгновенно побеждать пространство, перенесло ее сначала в Петербург, в Михайловский театр, с ложами и ярусами, переполненными оживленной нарядной толпой, потом - в Москву, в гостиную княгини Зинаиды Волконской, у которой она лровела ночь накануне отъезда в Сибирь.

Раздвинулись бревенчатые стены избы, потолок ушел ввысь. Она была там, за шесть тысяч верст, среди родных и друзей, и слушала пение специально для нее приглашенных на вечер артистов итальянской оперы.

Как они пели! Казалось, звуки проникают в сокровенные тайники ее души, и им в ответ отдавалось скорбное эхо:

"Прощай, жизнь! Прощай, счастье! Прощай, тепло и свет!"

Этот вечер у Зинаиды... Никогда, никогда не забыть его!

Когда гости разъехались и остались только самые близкие друзья и среди них безнадежно влюбленный в Зинаиду поэт Веневитинов и приехавший в этот день из Петербурга Пушкин, Зинаида прочла свои посвященные Марье Николаевне стихи. Они были похожи на торжественную оду:

"О ты, пришедшая отдохнуть в моей обители! Ты, которую я знала всего три дня и назвала своим другом? Твой образ запечатлелся в душе моей. Твой высокий стан, как высокая мысль, встает передо мной, а твои грациозные движения подобны мелодии, которую древние приписывали звездам небесным..."

Зинаида читала стихи, закинув прекрасную белокурую голову и протянув вперед руки:

"Ты молода... а между тем твоя прошедшая жизнь навеки оторвана от настоящей. Закатилося солнце твое, н далеко не тихий вечер принес тебе темную ночь. Она наступила, словно зима нашего сурового климата, и земля, еще горячая, покрылась снегом..."

В этом месте она обернулась к Марье Николаевне и обеими руками приподняла ее лицо. С теми же патетическими интонациями, с какими читала стихи, Зинаида медленно проговорила:

- У тебя глаза, цвет лица - как у девы Ганга, и, подобно ей, жизнь твоя запечатлена долгом и жертвой.

Окружи себя гармонией, дыши ею! И пой, пой... Разве жизнь твоя не гимн? - и залилась слезами.

"А как бледен, как взволнован был в тот вечер Пушкин! - вспоминала Марья Николаевна.- Прощаясь, он обещал непременно написать о нас книгу. Он даже говорил о своем намерении приехать к нам в Нерчинск... Каким долгим поцелуем приник он к моей руке..."

- О чем ты так глубоко задумалась, Мари? - окликнула Каташа.

Волконская вздрогнула.

- Я была далеко, далеко. Как все же прекрасно, что никому не дано накладывать запрет на нашу память, воображение... Для нас, не имеющих будущего, с нашим настоящим осталось одно прошлое. И каким привлекательным кажется оно мне теперь! Как рай из ада. И в воспоминаниях мы обладаем полной возможностью наслаждаться этим раем, как праведники, которым нет изгнания...

- Ты права, мой друг. Я тоже мысленно веду разговоры с отцом и литераторами, которые бывали у нас в доме. Я посещаю балы, езжу с мамой по модным лавкам...- с улыбкой говорила Трубецкая.- Хочешь, отправимся мысленно вместе в Москву? Папа мне писал, что' он собирается туда как раз в эти дни. Он приглашен на свадьбу к моей кузине. А мы с тобой пойдем в гости... к кому бы?

- К Зинаиде Волконской,- серьезно ответила Марья Николаевна,- я только что вспоминала, как она поет, как читает свои стихи...

- А ты пела у нее в тот вечер? - вспомнила Каташа о том же, о чем только что думала ее подруга.

- Нет, тогда я не могла петь...

- Мари, дорогая, спой что-нибудь! Так хочется пения, музыки... Спой, прошу тебя!

Марья Николаевна встала и подошла к фортепиано.

Притаившись за слюдяным оконцем, Орлов следил за каждым ее движением. Вот она опустилась на табурет перед инструментом. Худые, длинные пальцы резво пробежались по клавишам. Голова чуть-чуть откинулась, и Марья Николаевна запела. До слуха Орлова доносились какие-то непонятные слова на чужом языке, но тоска в них звучала такая понятная, такая хватающая за сердце, что Орлов приник к окну еще плотней. От горячего его дыхания на обледенелой слюде образовался совсем прозрачный кружок, и Марья Николаевна стала видна вся от высокой гребенки, воткнутой в прическу, до маленьких ног, обутых в красные сапожки с меховой оторочкой.

- Пой, касатка, пой! - мысленно умолял Орлов, как только она умолкала.

И она пела. Пела долго, пока голос не оборвался на высокой ноте и она не уронила голову на клавиатуру.

Когда Орлов возвратился в арестантский барак, юро-дивый старик Селифан рассказывал товарищам одну из своих бесконечных историй о чудесах, ангелах и видениях.

Орлов положил к нему на плечо свою тяжелую руку. Селифан, ожидая какой-нибудь злой шутки, втянул голову в плечи.

Но Орлов повернул его лицо к себе и серьезно проговорил:

- Я, Селифаша, нынче тоже словно ангела видел...

- Иде, соколик? - посмотрел на него Селифан без всякого удивления.

Лежащие на нарах каторжники замерли в ожидании острого словца Орлова. Но тот молча отошел к своему месту и лег, скрестив руки под головой. И мгновенно перед ним в воображении встала смуглая женщина с невеселыми черными глазами на бледном лице...

"Ведь вот какая жалостливая,- думал о Марье Николаевне Орлов,- а поет-то, поет! Да за такую жизни не жалко..."

На соседних нарах высокий тенорок рассказывал невидимым в темноте слушателям:

- Едем этта мы. Тьма вокруг тьмущая. Лес дремучий. И вдруг что-то как свистнет. Как шикнет... И выскочили двое лошадей под уздцы, а двое к нам в телегу. Орлов одного хвать за грудки! А тот как признал его, так и взмолился: "Батюшка, грит, Алексей Иваныч, смилуйся над нами, дураками, что мы, дескать, будто соглашенные... И не знали, мол, мы и не ведали...- рассказчик запутался и вдруг обратился к Орлову: - Как, бишь, он причитал, Алексей Иваныч?

- Иди ты...- хотел было запустить Орлов виртуозным ругательством, но образ высокой смуглой женщины был так ясен и близок, что он только стиснул зубы и процедил: - Видишь, лежит человек, не шелохнется, так и нечего ворошить...

- И право слово,- поддержал какой-то арестант, которому очень хотелось дослушать, что рассказывал своему соседу худой чахоточный мужичонко.

- Позвали, значит, меня в волостной суд,- поминутно откашливаясь, продолжал тот,- иду это я и думаю: "Зачем бы я им нужон?" Прихожу, а мне волостной писарь и сказывает: "Нам, Петрован, исправник наказал тебя выдрать..." - "Ишь ты, говорю. А за что, про что?" - "А ты на ланской неделе супротив дворянской фатеры песни пел?" - "Ну, пел, ответствую. Что тут диковинного! Всегда пою песни, когда хмельной бываю..." - "А вот за это самое и велено драть".- "Ан нет, говорю, не верю".- "Как хошь, а только выдерем..." - "Пугаешь, говорю. Не верю, все едино не верю..." - "Ей-ей, выдерем". И что ж бы вы, братцы, думали - подписали решение, поставили за место меня крест и... отпустили мне двадцать пять розог,.. Вытер я, братцы, пот со лба, отряхнулся, плюнул и пошел из волостного правления. Однакож стала меня, братцы, с того самого времени кручина изводить. Ни об чем ином думать не могу, как об том, за что же меня выпороли. Чисто вянуть стал, как от хворобы лютой. И задумал я до правды дойти... а ведь до нее, как до воды в колодце, покуда докопаешься... И куда только за нею, за правдою, не ходил, у кого только об ней не допытывался, откедова только меня не гнали. А я что ни дальше, то будто медведь на рожон пру. Ну и наскочил на одно благородие. "Ты, говорит, долго будешь мне надоедать?!" Да как затопочет на меня и руки к моим волосьям простирает... Тут я не взвидел свету: как двину его, что было мочи, посошком по башке. Он и обмяк... А я его сызнова уже по темени. Он и испусти дух. Схватили меня, избили в кровь допрежь суда. А опосля него заковали в кандалы, да в вечную... А мне, братцы, куда легче ныне. Знаю, по крайности, за что терплю. И нудьги такой, как была, и в помине нету...

Генерал Лепарский, объезжавший Нерчинские рудники, оставался в Благодатске дольше обыкновенного. С особой тщательностью просмотрел все представленные Бурнашевым ведомости и рапорты о восьми государственных преступниках, работающих в этом руднике, и вдруг отдал неожиданное распоряжение:

- Объявить княгиням Волконской и Трубецкой, чтобы они были готовы к отбытию послезавтра в Читу. Сопровождать их должен унтер-офицер Малофеев-второй. Сему унтер-офицеру дать открытое предписание, чтобы от станции до станции для безопасного их проезда давали по три человека конных крестьян.

- Слушаю-с, ваше превосходительство,- козырнул Бурнашев.

- Всех восемь человек государственных преступников,- продолжал генерал,- отправить туда же спустя два дня по маршруту при команде из унтер-офицеров и двенадцати казаков, находящихся при них в руднике.

Котлевский незаметно перекрестился: "Ух, слава те господи, увозят!" - и тут же решил устроить по этому случаю именины своей Любеньки, не в пример прочим годам, многолюдные и с хорошим угощеньем.