20. "Господа каторжанцы"

Супруга берггешворена Котлевского писала письмо своей приятельнице, с которой когда-то вместе обучалась у заезжей француженки манерам, танцам и французскому языку:

"Ма шер Варенька! Ке дьябль ампорт се терибль моман!^*

^* (Que diable emporte се terrible moment! (франц.) - Чорт бы побрал это ужасное время! )

Я почти забыла французский язык, а потому пишу русскими буквами. Надеюсь, ты не станешь пенять мне за этот мове тон, а также не будешь смеяться надо мной ни с кем из светских твоих подруг.

Я зачастую бываю одинока в последнее время, потому что бедный мой муж совсем замучился в работе с приездом к нам господ каторжанцев и в особенности их жен. Я много надеялась, что сии дамы скрасят скуку здешнего житья, что они составят мне общество приятным разговором и приличествующими развлечениями. Увы... Они оказались вовсе неинтересны, и даже сомневаюсь, согласны ли их туалеты велениям моды. Представь себе, мон ами, рукава на лифах они носят фонариками, между тем как еще в прошлом годе у первой нашей модницы, мадам Смольяниновой, я видела гладкий рукав, лишь в локте присборенный. Прически тоже устарели: всё крутые локончики вдоль висков укладывают наподобие колбаси-ков. Косы же закладывают в виде корбейль на темени. К знакомству не стремятся, прогулки совершают в отдалении. Причем Трубецкая молча, а Волконская часто поет, будто она не светская дама, а не получивший никакого воспитания жаворонок. Но самое удивительное - это то, что, избегая знакомства с подходящим обществом, они в то же время не брезгуют разговорами с самыми презрительными из колодников, подходя к месту их работы. В особенности занимает их пение сих преступников, среди которых находится Алешка Орлов, знаменитый разбойник, обладающий на редкость замечательным голосом. Даже мы с мужем открываем иногда по вечерам окна с тою целью, чтобы пение сего злодея достигло нашего слуха. Ты спрашиваешь в последнем письме: когда свидимся? Не знаю, ма шер. Мой долг - быть при муже в столь тяжкое время. Грас а диё пететр он финира ту са^*, ибо, слышно, их вскорости уберут от нас. Тогда я извещу тебя".

^* (Grace a Dieu peut-etre on finira tout са (франц.) - Бог даст, это все, может быть, кончится. )

Подписалась: "Твоя печальная Любовь", вложила в конверт вместе с лепестками желтых астр и заклеила розовой облаткой.

Княгиня Трубецкая вытащила из печи закопченный чугунок с плавающим в нем куском говядины.

- По-моему, суп уже совсем готов,-сказала она, обращаясь к Волконской.

- Дай-ка попробовать,- Марья Николаевна отложила в сторону мужнину рубаху, к которой пришивала пуговицы.

Отрезав кусочек мяса, она пожевала его и одобрительно кивнула головой:

- Замечательно вкусно, Каташа.

Трубецкая улыбнулась, и ямочки, которые попреж-нему появлялись на ее похудевших щеках, были теперь особенно трогательны. Нахмурив брови, она процеживала бульон сквозь кусок кружева.

- Ты не забудь передать Сергею, что у Николеньки прорезался зуб и что он делает "ладушки",- помогая ей, говорила Волконская.

- Как же я могу забыть такие важные вещи! - улыбнулась Каташа.

- А теперь позволь я тебя причешу,- Волконская взяла гребень.

Ей очень хотелось, чтобы подруга, отправляющаяся на свидание с мужем и друзьями, выглядела миловидной и нарядной. Покончив с Каташиной прической, Марья Николаевна отступила на шаг и внимательно оглядела Трубецкую.

- Мила, очень мила,- с ласковой серьезностью проговорила она.- Вот еще повяжи на шею этот палевый платочек, и будет совсем хорошо. И торопись, мой друг, а то князь, наверно, заждался уж...

- Бегу, бегу! - Трубецкая взяла корзинку с провизией.

За трехмесячное пребывание в Благодатском руднике Волконская впервые осталась одна: только несколько дней тому назад она отправила тетке Браницкой в Белую Церковь горничную Пашу, которая была отпущена Браницкой вслед за Марьей Николаевной, когда та уезжала в Сибирь.

- Из-за этой девки,- сказала Браницкая, отдавая ей Пашу,- скольким парням лоб забрили! Недаром ее мать от цыгана понесла.

Паша, не выезжавшая никуда из имения до двадцати осьми лет, непонятно тосковавшая по перемене места, с радостью подчинилась приказанию следовать за Волкон-кой в Сибирь. Первые глотки свободы ударили ей в го-ову. Ни один из благодатеких казаков, ни один из молодых поселенцев и каторжан не проходил мимо нее без ого, чтобы не бросить ей ласковое слово, восхищенный згляд, игривую улыбку или шутку. И от этого общего напряженного мужского внимания кровь в Пашиных жилах забурлила знойным кипением. На увещания Марьи Николаевны вести себя скромнее Паша обращала мало внимания. Она знала, что в числе условий, которые Волконская подписала в Иркутске, было и такое, в котором значилось, что с отбытием жен преступников в Нерчинск права их на крепостных людей, с ними приехавших, уни- чтожаются.

А между тем среди Пашиных поклонников из-за нее стали возникать ссоры, зачастую переходящие в кровавые драки. Бурнашев вызвал к себе Марью Николаевну для Объяснений, в результате которых Пашу усадили в телегу. В проходном ее паспорте значилось, что "крепостная девка Прасковья дочь Миронова направляется по принадлежности к госпоже ее графине Браницкой..." В тот же день при вечерней перекличке в солдатских казармах не досчитались одного казака, самого дюжего и красивого из всего благодатского гарнизона.

Ничего, обойдемся как-нибудь сами,- подбадри- вали друг друга Трубецкая и Волконская после отъезда Паши.- Авось скоро Улинька приедет.

Из писем родных уже давно было известно, что Улинька с того самого времени, как узнала, что вместе с мужем бывшей ее барышни будет отбывать каторгу и Василий Львович Давыдов, неотступно хлопочет о разре- шении отправиться в Сибирь для продолжения службы у Марьи Николаевны.

А пока избалованные и неумелые в стряпне женщины сами взялись за хозяйство. Варево выходило несуразное, но узники, которым жены иногда приносили обед, находили все восхитительно вкусным. Артамон Муравьев даже написал в честь кулинарок шутливо-торжественную оду.

Дружба, возникшая между Волконской и Трубецкой в Киеве, снова была восстановлена. Они проговаривали иногда целые ночи напролет о прошлом, настоящем и планах на будущее. Но все же теперь, оставшись одна, Волконская почувство'вала вдруг радость этого одиночества. Вот брызнули из глаз слезы, и никто их не видит. Они льются, льются... И от этого становится легче в груди, как будто они были каплями тающего комка тех слез, которые в последний год надо было так часто глотать, чтобы не показывать их всем мелким и крупным тюремщикам.

Наплакавшись вдоволь, Марья Николаевна прибрала избу, сложила еще не починенное белье и села дописывать письмо свекрови, которое должно было уйти с отправляющейся на другой день почтой. Она перечла написанное, сделала несколько поправок и продолжала:

"Как ни тяжелы для моего сердца условия, которыми обставили мое пребывание здесь, я подчиняюсь им с щепетильной аккуратностью. Я благодарна и за то немногое, что мне позволяют делать для исполнения моей жизненной задачи. Чем несчастнее мой муж, тем более он может рассчитывать на мою привязанность и стойкость. Я не сержусь на моих родителей, что они, сколько могли, старались лишить меня утешения - разделять участь Сергея. Я знаю, что гораздо труднее страдать за своего ребенка, нежели за самого себя. Мне остается теперь доставить им все утешения, какие еще в моей власти. Вот почему я страстно хочу, чтобы мой сын вернулся в мою семью. Пусть его присутствие заменит им дочь, которой они во мне лишились. К тому же петербургский климат ему очень вреден.

Никогда не забуду, что я вынесла там, когда мой бедный Николенька заболел крупом. Я вам очень благодарна, милая матушка, за то, что няня Николеньки строго следует указаниям доктора Лана. Любите мадемуазель Жозефину и за меня. Эта женщина настоящий клад для моего сына. Я хочу, чтобы она всегда оставалась при нем, и настоятельно прошу удвоить ей жалование. Вчерась я была на свидании у Сергея. Он выглядел будто получше. Грудные боли его несколько утишились. Облегчать его душевные страдания - долг, сладкий моему сердцу. Но сила его духа такова, что должна служить мне примером. И я скорблю, что лишена возможности должным образом заботиться о его телесном здоровье, которое таи ослаблено всеми жестокими испытаниями и которое, несомненно, будет разрушаться при том образе жизни, на который он обречен из-за своего несчастного заблуждения..."

Марья Николаевна просмотрела последние строки, вспомнила, что, кроме непосредственного адресата - ее свекрови, статс-дамы и обер-гофмейстерины Александры Николаевны Волконской - письмо ее будет читаться сначала комендантом Нерчинских рудников, потом гражданским губернатором Сибири и, быть может, его приближенными, потом Бенкендорфом и всем III отделением, если бы оно этого захотело,- просмотрела еще раз и в последней фразе, после слона "несчастного" приписала: "и преступного заблуждения". Хотела писать дальше, но увидела быстро мелькнувший перед окном Каташин силуэт.

Трубецкая вбежала в избу вся красная, с распустившейся косой, бросила нетронутую корзину с провизией на пол и с разбегу упала на лавку. Волконская кинулась к ней, взяла за плечи и с силой повернула к себе.

По лицу Трубецкой, детски округленному, бежали крупные слезы.

- Каташа, ради всего святого!..

- Он меня ударил! - проговорила Трубецкая и, расстегнув дрожащими пальцами кофточку, спустила ее с плеча: на желтоватой коже багровело пятно.

Волконская откинулась.

- Кто?

- Часовой...

- За что?

Волконская подала Каташе воды. Всхлипывая и глотая слезы, Трубецкая рассказала, что, когда она пришла на свидание, муж заявил, что все они объявили голодовку - протест против отношения к ним надсмотрщика Рика, который приказал им обедать каждому в своем чулане, где и так нечем было дышать, и запретил выдачу свечей, вследствие чего заключенные с трех часов дня и до семи утра пребывали в темноте. Перепуганный Рик послал в Большой завод нарочного с рапортом о полном возмущении среди государственных преступников. Выйдя из тюрьмы, Трубецкая долго оставалась у частокола, переговаривалась сквозь узкую щель с заключенными. Она пыталась уговорить их не вступать с Риком в пререкания, умоляла предоставить ей и Волконской хлопотать об отмене этого распоряжения и волновалась при этом так, что не слыхала требования часового отойти от забора. И вот он подошел и ударил ее...

- Но я не от этого плачу,- говорила Трубецкая, отхлебывая воду,- это меня не может оскорбить, это все равно, как если бы камень свалился с крыши и ушиб меня. Но что, будет с ними? Завтра ждут коменданта... Будет расправа,

Волконская, как умела, успокаивала ее. Уверяла, что утром сама поедет к Бурнашеву и добьется, чтобы все требования заключенных были удовлетворены. Ее твердый, уверенный тон подействовал "а Трубецкую; она успокоилась и легла в постель. Чтобы развлечь ее, Марья Николаевна читала вслух новый французский роман. Когда Каташа уснула, свернувшись по-детски калачиком и положив пухлый кулачок под щеку, Марья Николаевна осторожно вышла на крыльцо и опустилась на ступеньки, Луны еще не было, но в той части неба, где она. всходила, уже разливался светлый голубоватый туман, и звездная пыль Млечного пути стала еще бледней.

Волконская старалась спокойно обдумать все происшедшее и приготовить нужные для Бурнашева слова. Но мысли ее неслись обрывками. От тюрьмы, где жили ссыльные солдаты и уголовные, доносилось хоровое пение. Марья Николаевна прислушалась. Один голос, чистый и задушевный, на высоких теноровых нотах улетал ввысь и таял в густой синеве ночного неба.

Напев показался Волконской знакомым. Она встала и медленно пошла по направлению хора.

"Конечно, запевает Орлов, а слова... слова Рылеева",- узнала она, когда подошла совсем близко к высокой тюремной ограде.

В это время Орлов начал новый куплет песни:

 Ревела буря... Вдруг луной
 Иртыш кипящий осребрился,
 И труп, извергнутый волной,
 В броне медяной озарился.

Хор снова подхватил было песню, но грубый окрик дежурного офицера оборвал ее:

- Какого рожна развылись, ровно волки на луну!

Разойдись по нарам! Смирна-а-а-а!

Утром по всему руднику поднялся переполох. При по-влении казаков жители зашептались.

- Должно, секретных судить будут.

Как только приехал Бурнашев, осужденных под конвоем повели в контору на допрос. Трубецкая и Волконская с раннего утра, как две испуганные чайки, носились по тревожно настороженному Благодатску. Они решили быть все время на виду у начальства, как живое предупреждение против возможности произвольной расправы с их мужьями.

Первым на допрос повели Волконского. Когда он под конвоем проходил мимо, они обе умоляли его сохранять спокойствие. Марья Николаевна даже встала на колени возле дороги. Волконский чуть слышно сказал ей по-французски:

- Du courage, Marie! Du courage^*.

^* (Мужества, Мари! Мужества! )

- Только бы не розги! - шептала, вся дрожа от волнения, Трубецкая.- Но меня уверили, что их не срезали.

- Как ты могла даже подумать, а не то что говорить об этом? - упрекнула Волконская.

- Ах, я совсем теряю голову! - виновато сказала Трубецкая.

Волконская уговорила ее пойти отдохнуть, а сама решила дождаться, покуда муж будет возвращаться с допроса.

Когда его высокая, но уже начинавшая заметно горбиться фигура показалась на конторском дворе, Марья Николаевна снова встала у дороги, по которой его вели; Так ни жадно всматривалась она в его лицо, никак нельзя ыло понять, что означает его строгая замкнутость. Но в словах, которые он, проходя, снова чуть слышно бросил ей, услышала успокоение:

- Вое вздор.

Через час после отъезда Бурнашева Марья Николаевна запрягла лошадь и помчалась в Большой завод.

О чем и как говорила она с Бурнашевым - никто не слышал. Но когда она вновь появилась на крыльце, бледная, с нахмуренными бровями, из-под которых черным светом горели глаза,- Бурнашев шел за нею как-то боком, и сквозь седую щетину его щек лиловел склерозный румянец.

Легко вскочив на телегу, Волконская изо всей силы хлестнула лошадь.

В тот же день Рик был сменен, и все требования заключенных удовлетворены.

Волконская и Трубецкая по очереди продолжали ездить в Большой завод к Бурнашезу с отчетом о расходовании своих средств. Разрешив женам декабристов иметь личные расходы, правительство требовало их полной подконтрольности, и Бурнашев строго следил за исполнением этого приказа.

Каташа вышла провожать Марью Николаевну на крыльцо. Обычно такие поездки совершались на телеге, но в этот раз Марья Николаевна решила прокатиться в дамском седле, полученном недавно в подарок от сестры, Катерины Орловой.

Казачья лошадь Милка удивленно прядала ушами от незнакомого ощущения теплоты и тяжести седока только с одного ее бока. Но Марья Николаевна улавливала ритм движения лошади, и, выйдя за околицу, Милка самовольно ускорила бег.

Каташа долго смотрела вслед Волконской, любуясь ее красивой посадкой в седле и зеленой шляпной вуалью, мягко, как водоросль в воде, колыхающейся за нею в прозрачном воздухе.

Бурнашев в этот раз был особенно придирчив к предъявленному Волконской счету. Подчеркнув одну из строк, он строго ткнул в нее пальцем:

- Разрешением расходовать иные суммы сверх положенных правительством имелось в виду смягчить, сколько правосудие и государственная безопасность позволяют, участь вашего преступного мужа. А вы, сударыня, явно злоупотребляете указанной милостью.

Марья Николаевна пробежала подчеркнутую бурнашевским ногтем страницу:

"Холст на рубахи каторжникам - 75 р. ассигнациями",- значилось на ней.

- Да,- сказала она,- мы с Катериной Ивановной сшили им рубахи, потому что эти несчастные...

- Они находятся на государственном иждивении,- борвал Бурнашев,- и в вашей опеке не нуждаются.

- Но я не привыкла встречать голых людей на ули-це,- холодно возразила Марья Николаевна.

- Мало ли к чему вы не привыкли! Правила, кои ам надлежит выполнять, кажись, и вы и Трубецкая под-исывали? А в них ясно сказано, что вы принимаете на ебя все, что может быть тягостно в вашем положении.

- Я их твердо помню,- проговорила Волконская таким тоном, что Бурнашев поспешил смягчить разговор.

- Вы, сударыня, в прошлый раз просили разрешения пожертвовать некоему государственному преступнику тонкого сукна шинель, принадлежащую вашему мужу. Я уже предписал горной конторе исключить ее из описи его вещей и отдал по назначению.

- Мерси,- коротко поблагодарила Волконская.- А пенковую трубку для мужа?

- Также разрешил, но предварительно приказал снять с нее серебряную оправу, оставив сию на хранение с прочими вещами.

- Мерси,- еще раз сказала Марья Николаевна.

Бурнашев уткнул глаза в рапорт, присланный ему с Благодатского рудника берггешвореном Котлевским.

"За август месяц следует государственным преступникам жалованья:

Сергею Трубецкому - 63 ¹/₂ коп. Сергею Волконскому - 65 ¹/₂ коп. Евгению Оболенскому 1 р. 89 ¹/₂ коп.".

Бурнашев вдруг поднял голову и увидел, что Марья Николаевна тоже водит глазами по этому рапорту.

- Почему это Оболенскому больше, чем моему мужу, на целый рубль и двадцать четыре копейки? - спросила Волконская с ироническим возмущением.

Бурнашев прикрыл счет локтем.

- Про это, сударыня, ведать надлежит кому следует,- проговорил он.- Велите кучеру захватить мешок с кое-какими вещами на рудник.

- Я без кучера.

- Как? Одни-с?

- Я верхом.

И пошла к лошади.

Бурнашев вышел за нею во двор и, почесывая щетину подбородка, сокрушался о своем тяжелом положении. С одной стороны, все инструкции, которыми его засыпало начальство относительно присланных в Нерчинекий завод декабристов, сводились к тому, чтобы сделать их существование невыносимым, с другой - каждая инструкция кончалась неизменной фразой: "Государственных преступников содержать строго, но здоровье их беречь неукоснительно". Бурнашев ненавидел своих "новых питомцев" за то, что они внесли столько беспокойства в его отупело-однообразную жизнь упорным отстаиванием своих прав на человеческое достоинство.

"И чего только с ними канителятся,- злобно думал он,- ведь все едино назад им не возвращаться".

И часто срывал на них злость тем, что упирался в каком-нибудь нелепом запрещении, и никакими силами его нельзя было тогда склонить к уступке.