19. В Сибирь

Святочный вечер в квартире Нащокина был в полном разгаре. Цыганка Таня подняла над головой тугой бубен. Смуглые ее пальцы отбили по нему что-то призывно задорное. Она через плечо взглянула на немолодого с проседью цыгана, у которого на коленях лежала гитара, повязанная пышным красным бантом. Цыган взял вступительные аккорды, и Таня запела. Сперва без слов, не размыкая румяных губ, и казалось, что мгновенно притихшую гостиную наполнили звуки виолончели. Потом зазвучали слова:

 Ах, матушка, что во поле пыльно?
 Дитятко, кони разыгрались...
 Матушка, чьи же эти кони?
 Кони Александра Сергеевича...

При последних словах Таня склонилась к Пушкину, но в этот момент шут Еким Кириллович выкатился кубарем на средину зала и запел тонким, петушиным фальцетом:

 Двое саней со подрезами, 
 Третьи писаные 
 Подъезжали ко цареву кабаку.

- Пошел прочь! Не мешай Тане! - кричали ему со всех сторон.

Не обращая ни на кого внимания, шут вьюном завертелся среди хватающих его за полы кафтана мужских и женских рук. Пестрые ленточки шутовского высокого колпака разноцветной спиралью кружились над его головой. Бубенцы оглушительно звенели.

В поднявшейся сумятице Пушкин старался незаметно пробраться к выходу. Он уже дошел до освещенной сальной свечой прихожей, в которой было навалено в кучу много шуб. В углу на большом горбатом сундуке дремал старый слуга, а рядом с ним лежала пушкинская бекеша, отсыревшая от растаявшего снега. Пушкин накинул ее, не разбудив слуги, и отыскал свою тяжелую трость с набалдашником.

Он уже спустился с внутренней лесенки, когда Нащокин настиг его:

- Куда, Александр Сергеич? Стой, все равно не от пущу! И не думай.

Пушкин покраснел от досады:

- Мне, Павел Воин'ович, непременно надобно побывать нынче в одном доме.

- Если в светском, то поздно, а во всяком ином тебе и заполночь будут рады-радешеньки... Сейчас жена вернется и забранит меня, зачем я тебя отпустил. Она ко всенощной к Старому Пимену пошла...

- Ежели к старому, то, пожалуй, и вправду скоро придет,- невесело пошутил Пушкин,- а только все равно - мне никак нельзя дольше у тебя оставаться. Есть у меня дело неотложное и притом чрезвычайной важ-ности...

- Какое такое дело? - вдруг выпорхнула из-за вешалки молодая певица - цыганка. Подбежав к поэту, она обвила вокруг его шеи свои смоляно-черные косы.- А ну-ка, уйди теперь! Попробуй!

- Оставь, Танюша,- серьезно проговорил Пушкин, отстраняя ее.

Косы с серой бекеши скользнули на огненно-красный шелк кофточки, туго охватывающей Танины плечи и грудь.

- Сырчаешь, Алеко Сергэич? - тихо спросила цыганка.- Давай поворожу на расставанье. Правду скажу,- и потянула его смуглыми руками ближе к горящей свече.- Подаришь перстень? - дотронулась она до большого кольца на его указательном пальце.

- Этот не подарю - талисман. А погадаешь в другой раз.

Пушкин хотел было погладить ее по щеке, но Таня изогнулась змейкой и проговорила с укором:

- В другой раз и приласкаешь...

- Обиделась,- глядя вслед скрывшейся цыганке, сказал Нащокин.- А то оставайся, Александр Сергеич, право, оставайся. Я для тебя такую жженку своеручно изготовлю, что...

- Спасибо, друг,- перебил Пушкин.- Жженку я люблю. Как Бенкендорф - на меня, так она действует на мой желудок, то есть имеет на него усмиряющее полицейское влияние. А остаться мне все же нельзя. Уж поверь, душа моя, что никак не могу...

Из зала донесся веселый шум, среди которого выделялся пронзительный свист Екима Кирилловича.

- Слышишь? - спросил Нащокин, указывая в сторону зала.- Вернись, брат, шут твою хандру как рукой снимет...

- Нет, Павел Воинович,- нахмурился Пушкин.- Я не люблю жалкого ремесла шутов. Вельможи прошлых веков, в надменном издевательстве над идеею народных прав, делали шута карикатурой на независимого человека и забавлялись такой безнравственной пародией равенства, им ненавистного. Нам же с тобой подобные забавы не к лицу. Прощай, Воинович! - и вышел в морозную темь.

Праздничный гул московских улиц затихал. Только изредка слышалась хриплая песня запоздалого гуляки, бубенцы тройки и свисток хожалого.

- Гони! Гони! - торопил Пушкин извозчика.

"Ванька" гнал савраску по горбатым улицам и переулкам, грозя ему кнутом и анафемой. И сани ныряли в ухабах и застревали в сугробах плотного промерзшего снега.

Но вот, наконец, и Садовая-Самотечная, а на ней не по-праздничному мрачный, освещенный только в нижнем этаже огромный дом графов Чернышевых.

Щедро дав "на чай", Пушкин отпустил извозчика и дернул звонок у дубовых парадных дверей с медными кольцами взамен ручек.

- Александра Григорьевна еще здесь? - спросил поэт, как только переступил порог.

- Пожалуйте, вас ожидают,- строго ответил пожилой лакей и, держа перед собой бронзовый шандал с двумя горящими свечами, повел Пушкина через анфиладу неосвещенных комнат.

Муравьева сидела в углу гостиной в дорожном платье и темной собольей тальмочке, накинутой на худые плечи. Ее сестры - графиня Наташа и Вера Чернышевы - заплаканными глазами смотрели в ее болезненно-румяное лицо.

Пушкина встретили как родного: усадили к камину, подали горячего чаю, подсели ближе. И завязалась беседа.

- Слышали про нашего однофамильца Чернышева? - спросила младшая из сестер, Вера.

- Про того, кто возведен в графское достоинство за заслуги в деле четырнадцатого декабря? - мрачно спросил Пушкин.

- Он самый,- кивнула головой Вера.

- Слышно было,- так же мрачно продолжал Пушкин,- что тринадцатого июля он, нарумяненный и насур-мленный, гарцевал на коне перед виселицей пяти страдальцев...

Наступила пауза. Александра Григорьевна передернула плечами. Сестра заботливо поправила на ней тальму:

- Не укрыть ли тебя потеплей, Сашенька?

- Нет, мне не холодно,- ответила Муравьева и обратилась к Пушкину: - Моя свекровь рассказывала, как обошлась с этим господином на бале у Строгановых старая фрейлина Загряжская. Когда к ней подвели новоиспеченного графа представляться, она навела на него лорнет, оглядела с головы до ног и во всеуслышание заявила: "Я знаю только одного графа Чернышева, того, который нынче в Сибирь сослан".

- То есть нашего братца Захарушку,- улыбаясь и одновременно всхлипывая, пояснила Наташа.

Но Вера укоризненно покачала головой, и Наташа поспешила вытереть слезы.

- Говорят, он пытается доказать родственную с нами срязь,- с презрительным равнодушием продолжала Муравьева,- ему, видно, страсть как хочется добраться до наших Чернышевских майоратов...

Снова помолчали.

- А как вы? - спросила Александра Григорьевна Пушкина.- Что мне сказать нашим? Ведь они захотят всё знать о вас, Александр Сергеич.

- Вы решительно едете нынче, Александра Григорьевна?

- Да, на рассвете. Жалею, что Волконская не захотела меня подождать... Вы, конечно, видели ее здесь?

- Как она себя чувствует? - разом спросили обе Чернышевы.

Пушкин глубоко вздохнул:

- Она, видимо, не совсем оправилась после болезни.

- А глаза все такие же горячие? - ласково улыбнулась Муравьева.

Нежная улыбка появилась и на губах Пушкина, когда он ответил:

- Княгиня Зинаида сказала о ее глазах, что такие бывают только у дев Ганга. А я думаю, что таких глаз, как у Марии... Волконской нет ни у кого во всем свете...

Он порывисто провел узкой рукой по завиткам своих волос и продолжал:

- Я рассказал ей о своем намерении написать книгу о Пугачеве. Для этого мне надо будет поехать за Урал и дальше. И тогда, быть может, я явлюсь к моим друзьям искать пристанища у них в Нерчинских рудниках. Скажите им еще, что правительство делает вид, будто поверило в мою непричастность к декабрьскому восстанию. Но иа деле в Петербурге я себя чувствую, как в карцере. Я очень хочу вырваться из него, да не пускают ни царь, ни Бенкендорф... Скажите им всем, что теперь я понимаю, почему они не хотели принять меня в Тайное общество.- Глаза Пушкина затуманились. Он старался овладеть собой.- Да еще уверьте их, что я безмерно стражду об их судьбе... Повешенные - повешены... Но каторга ста двадцати друзей, братьев, товарищей - ужасна! - Он долго молчал. Потом достал из кармана сложенный лист: - Вот мое к ним послание. Передайте его...

- Прочтите его, Александр Сергеич. Пожалуйста, прочтите,- просили сестры.

Пушкин задумался. Потом ближе придвинулся к каминному огню и стал тихо читать своим необыкновенно приятным, особенно задушевно звучавшим в эти минуты голосом:

 Во глубине сибирских руд
 Храните гордое терпенье,
 Не пропадет ваш скорбный труд
 И дум высокое стремленье.
 Несчастью верная сестра,
 Надежда в мрачном подземелье,
 Разбудит бодрость и веселье...

Голос Пушкина оборвался.

Придет желанная пора,- закончил он почти шопотом и так же тихо прибавил:

- Больше не могу. Прочтите без меня...

На громкий стук в резные ворота из-за высокого зубчатого забора послышался сочный женский голос:

- Не шуми, леший, отворяю.

Но прежде чем ворота распахнулись, звякнула железная щеколда калитки. Выглянув из-под накинутого на голову бараньего тулупа, женщина ахнула:

- Однако сызнова секретные... А я-то думала - мужик мой с охоты вернулся. Чисто его повадка эдак громы хать в ворота... Я мигом!

И сейчас же ухватилась сильными руками за обледенелый засов ворот.

Лошади нетерпеливо заржали.

- Сказывал вам, что Чижиха примет,- с улыбкой обернулся ямщик к завешанной полотом кибитке.- У ней дед тоже за буйство духа в наши края сослан был. Чижиха, она с понятием...

- Вот и отлично,- послышался из кибитки усталый женский голос, и маленькая рука приподняла меховой полог.

Сани проскрипели по дощатому настилу перед крыльцом, и через несколько минут Чижиха уже стояла перед приезжей, которая быстро сбрасывала с себя лисий салоп, подбитые белкой сапожки и стеганый на вате капот. - И вы к мужу скачете? - сокрушенно вздыхая, спросила хозяйка.

- Да, к мужу.

- Вы уж третья у меня. Намеднись княгиня Трубецкая проскакала. Другая покуда у меня.

- Волконская? - радостно вырвалось у Муравьевой.

- Она самая, Марьей Николаевной звать. И все-то вы младешеньки, все-то пригожие собой. Озябли, чай?

- Немного. Самоварчик нельзя ли?

- Мигом,- с прежней готовностью повторила Чижиха,- и самоварчик, и покушать...- и загромыхала в кухне ведром, трубой и печными вьюшками.

Легкие, быстрые шаги послышались в сенцах.

- Entrez^*,- по привычке ответила по-французски Муравьева на стук в дверь.

^* (Войдите! (франц.) )

- Александрина!

- Мари, родная!..

Крепко поцеловались. Откинулись и снова прильнули одна к другой. Потом заговорили обе разом, мешая французскую речь с русской:

- Как счастливо, как чудесно! Подумай - мы у цели. Впереди Нерчинск...

- А как с бумагами?

- Все устроилось отлично. Губернатор Цейдлер сначала все отговаривал ехать дальше: "Princesse, вернитесь, princesse, не губите своей молодости. Princesse, я по долгу чести прошу вас..." - Волконская так забавно подражала старому губернатору, что Муравьева, как будто разучившаяся смеяться после ареста мужа, расхохоталась от всей души.

- Однако вся его галантность,- продолжала Волконская,- исчезла, как только я подписала вот это.

Подавая бумагу, подписанную ею в Иркутске, она добавила:

- Он даже не вышел ко мне проститься, когда я пришла за подорожной.

Муравьева подошла к окну и развернула копию "условий" - подписку, которую давали жены декабристов, добровольно следующие за мужьями в ссылку.

Под коричневым двуглавым орлом стояли крючковатые параграфы и жирные пункты:

"I. Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается естественно причастной его судьбе, то есть будет признаваема не иначе как женою ссыльнокаторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать ее от ежечасных могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе подобною. Оскорбления сии могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания.

II. Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне".

Были и еще пункты, но Александрина не стала их читать.

- Нехорошо о детях,- вздохнула она,- но покуда их нет.

Она вспыхнула и снова поцеловала Волконскую.

- И даже тот пункт, по которому мы теряем право sur les serviteurs serfs, que l'on a amene avec nous^*,- говорила Марья Николаевна,- даже это не страшно.

^* (На крепостных людей, прибывших с нами. )

Улинька, хотя и получила вольную, обещала непременно приехать к нам в самом непродолжительном времени...

Чижиха внесла клокочущий самовар и следом за ним поднос, на котором дымилась миска с пельменями и румянились горячие шаньги.

- Откушайте, горлинки мои, откушайте, касатки,- потчевала Чижиха.- Я вам и омулька принесу, и орешков кедровых - сибирского нашего разговору...- Подперев щеку, она ласково смотрела на молодых женщин, то и дело поднося кончик передника к глазам.

Но только что принялись за чай, как с улицы донесся конский топот и удары в ворота.

- Ахти мне! - всполошилась хозяйка и припала к глазку, оттаявшему в средине разукрашенного морозом окна.

- Жандармы,- сообщила она через минуту.

- Не пугайся, Алекеандрина,- спокойно проговорила Марья Николаевна,- губернатор Цейдлер предупредил меня, что он пришлет осмотреть мои и, вероятно, и твои вещи.

Хозяйка суетливо искала сброшенные с ног валенки. Стук в ворота повторился настойчивей.

- Но у меня есть нечто, чего жандармы не должны видеть,- проговорила побледневшая Муравьева.

- Что же это? - торопливо спросила Волконская.

- Пушкин отдал мне свои стихи к нашим...

- Давайте мне, я припрячу,- вдруг предложила Чижиха,- давайте, милые, меня обыскивать не станут.

Муравьева пристально поглядела в ее еще заплаканные глаза, взглянула на Волконскую и уже без колебаний подала Чижихе вынутый из-за корсажа узкий белый пакет.