46. Последний путь

Жуковский послал записку Александру Тургеневу, в которой сообщал, что уже точно определено ему, Тургеневу, сопровождать прах Пушкина в Святогорский монастырь, и звал его к себе хотя бы на самое короткое время. Лакей вернулся через час, подал письма и газеты, и не успел Жуковский спросить об ответе, как высокая франтоватая фигура Тургенева показалась в дверях кабинета. Жуковский приказал подать чаю, до которого ни сам, ни гость не прикоснулись. Оба были поглощены горем, которое на них обрушилось. Долго сидели молча, Жуковский - положив голову на скрещенные на столе руки, Тургенев - откинувшись к спинке дивана и закрыв глаза.

- Газеты видел? - первым нарушил паузу Жуковский.

- А есть о нем? - быстро спросил Тургенев.

- Вяземский сказывал, что Краевский выразил сердечную скорбь об Александре Сергеиче. И, должно быть, по сей причине ни одного нумера "Прибавлений к Русскому инвалиду" нигде не достать. Есть и в этих. Я хотел было читать, да не смог...

Жуковский протянул газеты Тургеневу.

Александр Иванович развернул "Северную пчелу" от тридцатого января и пробежал взглядом со статьи на статью. Сначала сообщалось о высочайшем приказе, коим "инспектор пехоты и член генерал-аудиториата военного министерства, генерал-лейтенант Скобелев увольняется в отпуск с состоянием по армии", затем шло изложение статьи, напечатанной накануне в "Коммерческой газете", о "сильно проявившемся в последнее время духе общественной предприимчивости и вызванной этим необходимости определить законом порядок учреждения различных коммерческих компаний", и наконец дошел до строк, посвященных Пушкину.

Их было немного:

- "Сегодня, двадцать девятого генваря,- начал он вслух,- в третьем часу пополудни литература русская понесла невознаградимую потерю: Александр Сергеевич Пушкин, после кратковременных страданий телесных, оставил юдольную сию обитель. Пораженные глубочайшей горестью, мы не будем многоречивы при сем извещении. Россия обязана Пушкину благодарностью за двадцатидвухлетние заслуги его на поприще словесности, которые были ряд блистательнейших и полезнейших успехов в сочинениях всех родов. Пушкин прожил тридцать семь лет, весьма мало для жизни человека обыкновенного и чрезвычайно много в сравнении с тем, что совершил уже он в столь короткое время существования. Хотя много, очень много могло бы еще ожидать от него признательное отечество".

Тургенев перевел дыхание.

- Ну, а дальше? - спросил Жуковский, всхлипывая.

- А дальше подпись: "Л. Якубович".

- И больше ничего?

- Ничего.

- Не может быть, Александр Иванович! А следующая статья о чем? - допытывался Жуковский.

Тургенев снова приблизил к глазам газету.

- А следующий абзац сообщает, что в среду двадцать седьмого генваря прибыл в столицу из Новгорода командующий гвардейским драгунским полком генерал-майор барон Врангель...

Тургенев смял газету и отшвырнул в сторону.

- А в этой, конечно, и того меньше,- чуть слышно проговорил Жуковский.

В "Санкт-петербургских ведомостях" строки, посвященные Пушкину, Тургеневу едва удалось отыскать. Газета начиналась с высочайшего повеления о том, "чтобы по истечении трех лет никто из уроженцев остзейских губерний не был определен учителем в гимназию или школу, если не будет способен преподавать свой предмет на русском языке, и за исполнением сего наблюдать без упущения..."

Александр Иванович нетерпеливо водил глазами по газете. Наткнулся еще на ряд запретов, вернулся назад и наконец увидел три строки:

"Вчера, 29 января, в третьем часу пополудни скончался Александр Сергеевич Пушкин. Русская литература не терпела столь важной потери со времени смерти Карамзина".

- И все,- сквозь стиснутые зубы произнес Тургенев.

- И все,- скорбно повторил Жуковский, когда Тургенев отложил и эту газету.

В двенадцать часов ночи к трактиру Демута, где остановился Александр Иванович Тургенев, подъехала казенная карета. Спрыгнувший с козел жандарм резко дернул за ручку звонка у входной двери. За стеклом ее блеснул позумент на ливрее швейцара, и тяжелая дверь поспешно открылась. Жандарм, задав короткий вопрос, звеня шпорами, взбежал по затянутой плюшевой дорожкой лестнице и постучал в номер первый.

Через несколько минут жандарм уже возвращался с такой же стремительностью, а за ним, закутанный в длинную шубу, спешил Тургенев.

- Ежели будет спрашивать кто,- сказал он швейцару,- скажи, что буду скоро обратно.

Едва захлопнулась дверца кареты, лошади рванулись и понеслись вдоль набережной Мойки. У Конюшенной церкви карета остановилась. Тургенев вошел в церковный двор и, обогнув дом священника, приблизился к низенькой дверце, ведущей в подвал. Какая-то фигура стояла у порога. Тургенев, близко заглянув ей в лицо, узнал камеристку Елизаветы Михайловны Хитрово.

- Зачем вы здесь? - с удивлением вырвалось у него.

- Госпожа там, у гроба,- чуть слышно ответила женщина.- Как все разошлись, подъехали мы сюда неприметно и умолили батюшку, чтоб допустил проститься. Он сперва не соглашался было, боялся. Да Елизавета Михайловна очень настойчивы были.

Тургенев, осторожно спускаясь по обледенелым ступеням, открыл низкую дверь.

В подвале, где стояли пустые ящики и бочки, где лежала на боку позеленевшая крестильная купель и валялся ржавый кладбищенский крест, прямо на кирпичном полу стоял открытый гроб с телом Пушкина. У его изголовья горели три свечи, прикрепленные растопленным воском к ящику, приготовленному для упаковки гроба. Пламя, задуваемое сквозняком, колебалось, и восковые слезы скатывались со свечей, застывая на них белыми рубцами.

Елизавета Михайловна сидела на сложенных кирпичах и неотрывно смотрела в мертвое лицо. Она даже не обернулась к Тургеневу, когда он подошел и, опустившись на колени, поцеловал мертвую руку поэта.

- Сейчас придут за ним,- сказал он, осторожно касаясь плеча Елизаветы Михайловны.

- Уже? - спросила она, перевела дыхание и отчаянно зарыдала.

- Утешьтесь,- мягко успокаивал Тургенев.- Конец безвременный, но все же конец его страданиям.

Хитрово обернулась. Перед Тургеневым вместо здоровой, со свежим румянцем, женщины средних лет, какой он видел ее еще недавно на балу у ее дочери, графини Долли Фикельмонт, сидела старуха с искаженным страда-кием лицом. И когда она заговорила, то и голос ее, обычно сочный и задушевный, звучал старчески:

- Не могу поверить, Александр Иванович... Не может быть, чтобы эти сжатые губы не шевельнулись улыбкой и вот эти руки не взъерошили кудрей... Поглядите, как его причесали нелепо! Височки загладили, будто чиновнику перед представлением начальству...

Она наклонилась, пальцами, как гребнем, провела по мертвым кудрям. И припала к окоченевшей груди Пушкина.

- Нет, нет! - через минуту откинулась она.- Не бьется сердце, там тихо, ужасно тихо!..- вырывались у нее скорбные восклицания.

Тургенев, насупившись, тер руками сдавленное спазмами горло, и ему вспоминались его крепостные крестьянки, причитающие и голосящие над любимыми покойниками.

Петербург был угрюмо-молчалив, когда по его ночным пустынным улицам в узком нестроганом ящике везли заколоченного в гробу Пушкина. Едва намечались контуры дворцов и церквей, едва дымились сальные плошки в уличных фонарях, и чуть брезжили в окнах полосы света сквозь опущенные на ночь занавески.

Когда подъезжали к заставе, часы на какой-то колокольне пробили один раз. Под ноги жандармской лошади из подворотни бросилась с визгливым лаем собака. Ей откликнулись другие. Где-то на ржавых петлях скрипнули ворота, и пьяный голос хрипло завопил:

- Хожалый!..

Заунывным сверчком залился полицейский свисток.

Собачий лай стал яростней.

Тургенев забился в угол кибитки, завернулся плотнее в тяжелую енотовую шубу и крепко зажмурил усталые глаза. Собачьим лаем, слившимся с перекличкой полицейских свистков, провожал Петербург мертвого Пушкина. Глухо стукался его гроб о доски ящика. Сбоку, примостившись на облучке и придерживаясь за веревку, которой ящик был привязан к саням, скрючился старик Никита, камердинер Пушкина, сопровождавший его в этом последнем пути. А между санями с покойником и санями Тургенева маячила угрюмая фигура верхового жандарма.

"Вот уж подлинно истинная картина николаевской Руси, сказал бы брат",- вспомнил Александр Иванович о Николае Тургеневе, уже начавшем писать свои страницы "О России и русских".

Когда выехали на Псковское шоссе, колючие крупинки снега, словно замерзшие слезы, дробно застучали о натянутый верх кибитки. Сквозь щель мехового полога Тургеневу видна была мутная, будто заплаканная луна. Время от времени она задергивалась темными, похожими на траурный креп облаками...

С короткими остановками, во время которых Тургенев поил чаем и Никиту, и жандарма, снова и снова мчались по полям, над которыми белым дымом кружилась поземка-метель. И все время впереди Тургенева скакали сани с узким ящиком, запорошенным снегом. Снег этот отливал тусклой посеребренной парчой и при рытвинах и ухабах осыпался, оставляя обнаженными нестрогаиые доски.

"Неужели,- думал Тургенев,- в этих сколоченных тесовых досках - Пушкин? Пушкин - олицетворение жизни, кипучей, искрометной. Пушкин - всегда пылкий и глубокий, и в бурной жизнерадостности прежних лет, и в мрачной безысходности последних месяцев жизни".

Отдельные сцены с живым Пушкиным вставали в памяти.

Вот он у Александры Осиповны Смирновой-Россет читает отрывки из "Пугачевского бунта". Чтение происходило после обильного, с винами обеда. Тургенев заснул иод чтение. Хозяйка растерялась и покраснела до слез. Заливчатый смех Пушкина разбудил Тургенева. "Прости, Александр Иванович, прости, что помешал спать",- шутливо извинялся он и снова принялся читать... А вот он на торцовом балу. Изысканно любезный, но неотрывно наблюдающий за своей женой, которая танцует с царем... Вот поэт стремительно шагает вдоль Невы, никого не замечая, с лицом, освещенным каким-то внутренним ярким светом. И, наконец, смертельно раненный, с глазами, устремленными на полки с. книгами, с безысходной тоской в каждом движении, в каждом повороте головы... Целый мир радостей, печалей, ненависти, любви, добра и гнева, целый вихрь сложных чувств - все это вдруг застыло навеки и заключено в этом гробу, ныряющем по сугробам и ухабам метелью занесенных трактов...

И чем больше думал о Пушкине Александр Иванович, чем ярче вспоминал всю его жизнь - от лицейских дней до этого скачущего впереди гроба, тем больше ему начинало казаться, что ему, Тургеневу, пришлось наблюдать в жизни прохождение прекрасного светила, его восход, зенит и, наконец, закат...

В Луге решили отдохнуть. Ящик с гробом подвезли к окраинной церкви. Тургенев распорядился позвать попа и отслужить панихиду. Священник явился с дьяконом и пономарем. С испуганным лицом выслушал Тургенева, переводя глаза с него на необычайного покойника. Долго шептался с причтом, покуда, наконец, решился начать службу.

- "Упокой, более, раба твоего и учини его в раи, идеже лицы святых, господи, и праведницы сияют, яко светила, усопшего раба твоего упокой, презирая его вся согрешения..." - надорванным баритоном выводил дьякон, когда в церковь ворвался исправник и, с трудом переводя дыхание, подбежал к Тургеневу.

- Никак невозможно, ваше высокородие! - скороговоркой выпалил он.- Секретное распоряжение шефа жандармов, его сиятельства графа Бенкендорфа, чтобы никаких...- и совал в руку Тургенева какую-то бумагу с казенным орлом и печатями.

Тургенев взглянул на нее. Бросились в глаза выведенные канцелярскими чернилами строки:

"Тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле... Поручение графа Александра Христофоровича Бенкендорфа и рместе с тем имею честь сообщить волю государя императора, чтобы воспретить всякое особенное изъявление..."

Не дочитав, Тургенев с негодованием вернул бумагу:

- Да ведь это обычный церковный обряд! Не стоять же гробу на дворе, рядом с возами с живностью и мукой,- кивнул он в сторону нескольких крестьянских саней, наполненных направляемой помещику кладью.

- Так точно, ваше высокородие, но уж лучше подальше от греха.

Исправник переминался с ноги на ногу и незаметно делал знаки священнику прекратить службу.

- "Вечная память, вечная память, вечная память..."-комкая слова, торопился священник, а дьякон уже спешил гасить намусоленными пальцами тонкие, едва обгоревшие свечи и складывал облачение в желтенький ситцевый узелок.

Вошедшие мужики просунули шапки под кушаки и понесли гроб обратно, оставляя следы от оттаявших валенок.

Тургенев взобрался в свой возок, жандарм тяжело влез в седло, а Никита примостился на облучке возле ямщика.

И снова необычайный кортеж двинулся к околице.

- Гляди-ко, чего деется! - сказал один из крестьян, глядя вслед процессии.

- Диво! - коротко поддержали другие и стали медленно расходиться каждый к своим саням.

Поп с дьяконом и пономарем постояли некоторое время на паперти.

- Отбить звоны по душе? -спросил пономарь.

- Ударь разков десяток,- разрешил поп.

Медленные, тягучие удары колокола донеслись к саням, когда они уже мчались по сверкающим от солнца снежным полям.

Под вечер прискакали в Псков.

Губернатор встретил Тургенева в своем жарко натопленном кабинете очень любезно и даже пригласил остаться ночевать.

- У меня нынче танцуют,- прибавил он и взял Тургенева за талию.

Александр Иванович отшатнулся.

- Где же танцевать, когда...- он сделал жест рукой в ту сторону, где за высоким окном темнел силуэт длинного ящика.

Губернатор немного смутился.

- Грустно, грустно...- проговорил он со вздохом.- И так внезапно. Я ведь всегда был преисполнен к покойному лучших чувств и всегда готов был оказать ему услугу... Между прочим мой Евстигней - отличнейший повар. Жаль, что не остаетесь отужинать, а то убедились бы самолично. Я весьма ревниво отношусь к тайнам его искусства. Но в угоду Александру Сергеевичу разрешил Евстигнею взять к себе в учебу поваренка Пушкина, и мой повар так вышколил парнишку! Если изволили кушать у покойного, не могли не обратить внимания. Особенно умело его повар дичь приготовлял. Зайца, бывало, нашпигует и так подаст! - Губернатор прищелкнул языком.- Оставайтесь, Александр Иванович, право. Гроб сейчас пошлем, а вы утречком вслед поскачете.

Тургенев отказался еще суше и решительней.

- Как угодно,- с сожалением произнес губернатор и велел чиновнику вручить Тургеневу две бумаги: одну - от архиерея настоятелю Святогорского Успенского монастыря, другую - от себя исправнику "на место назначения следования покойника".

Последняя остановка была в Тригорском, у Осипо-вой. Прасковья Александровна, простоволосая, в накинутой на плечи черной шали, выбежала на крыльцо и с воплем упала на гроб. Обе ее дочери, дрожащие от слез и холода, старались оторвать ее от обледенелого ящика.

- Маменька, полноте, уймите горе...

- Боже мой,- рыдала Осипова,- наш Пушкин, наш Александр в этих досках! Холодный, навеки умолкший...

Кто-то накинул ей на плечи лисий салоп, кто-то подал успокоительных капель, кто-то распорядился:

- Нарубить ельнику и прикрыть гроб. Да снарядить мужиков в Святогорский монастырь копать могилу.

С вечера долго сидели в гостиной, в беседе изливая скорбь по умершему.

- Надо было действовать, и действовать без промедления,- говорила Прасковья Александровна.- Ведь писал же он мне, что петербургское его житье отнюдь не по нем, что ни его склонности, ни его средства не ладятся с проживанием в столице. И мне надлежало проявить большую настойчивость в деле покупки для Пушкиных Савкина. Быть может, если бы он приехал сюда, мы все силою своей дружбы и любви удержали бы его в этих местах, если не на постоянное жительство, то хотя бы на длительные периоды. Нам надо было бы воздействовать и на его жену. И кто знает, не нашлось ли бы в ее голове достаточно внимания, чтобы выслушать доводы в пользу преимуществ жизни в деревне... Надо было во что бы то ни стало заполучить их сюда... Но все мы, как вандалы, не умеем беречь свои сокровища. И вот это сокровище погибло, и завтра мы зароем его в землю.

Прасковья Александровна снова зарыдала. Плакали и ее дочери.

Тургенев утешал их:

- Пусть вас хоть в некоторой степени облегчит мысль, что минуты, которые он провел с вами в Тригорском, останутся вовеки незабвенными для сердца.

Тургенев рассказывал, как незадолго до кончины Пушкин вспоминал о своей поездке летом двадцать девятого года на Кавказ, где он по пути из укрепления Гер-Гер к Безобдальскому перевалу повстречался с телом Грибоедова, которое везли на волах, впряженных в арбу. Грибоедов погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства. Обезображенный труп его, бывший в течение трех дней игралищем разбушевавшейся тегеранской черни, узнан был лишь по простреленной в дуэли с Якубовичем кисти правой руки.

- Подлый прицел в руку!- сказала Прасковья Александровна.- Ведь Грибоедов был отличный музыкант.

Поздно ночью, когда все разошлись по комнатам, она встала с постели и подошла к окну, на подоконнике которого много раз сиживал Пушкин в его частые наезды в Тригорское. Воспоминания поплыли со всех сторон. Она приникла лбом к обледенелому стеклу. Сквозь набросанные на нем морозом узоры смутно синел силуэт покрытого еловыми ветвями гроба. Вьюга усиливалась. Ветер взметал и трепал снежные вихри, и казалось, что земля в отчаянии рвала на себе седые космы...

Тургенев бросил первую горсть земли на крышку гроба. Стоящие с лопатами мужики встрепенулись и, разобрав воткнутые в сугроб лопаты, стали зарывать могилу. И мерзлые комья застучали сначала гулко о крышку гроба, потом глуше одни о другие. Священник непослушными от холода губами дочитывал молитвы. Когда над могилой образовался черно-белый из снега и земли холм, Тургенев нагнулся, взял щепотку земли и всыпал в свою белую, из слоновой кости, табакерку.

- Семье?-спросила Осипова и озябшей рукой провела по заплаканному лицу.

- Нет, Элизе Хитрово.

Тургенев подал Прасковье Александровне руку, и они медленно направились к помещичьему дому.

Жандарм следил за ними слезящимися от мороза глазами.

По пути Осипова сломала мерзлую веточку яблони.

- Свезите ей и это. Александр Сергеич так любил яблони, в особенности когда они бывают в цвету.

- Ты долго ль здеся торчать будешь?- со злобным нетерпением окликнул жандарм Никиту, неподвижно стоящего у свежей могилы.

Тот не ответил. Не спуская глаз с могильного холма, он продолжал горестно, нараспев причитать вполголоса:

- Спи, соколик, уж тутотка не обеспокоят тебя ни ябеды, ни указы. Не разбудят ни други, ни вороги. Может, ворон каркнет али соловушка засвистит по весне.. Может, ветерок в зиму снежком, али летом травушкой зашелестит, али облачко краешком заденет, али зорька слезами оросит, али тучка дождиком прольется...

Мужики молча слушали эти обычные для деревни причитания, не казавшиеся им странными даже в усгах проведшего всю жизнь в городе барского камердинера.

Жандарм окликнул Никиту еще раз:

- Уйдешь, что ли?

Никита вытер рукавом слезы, перекрестился и, не надевая шапки, пошел прочь...

Жандарм рысцой побежал греться в Старостину избу.

Аккуратно окопав могилу, мужики тоже стали расходиться, перекидываясь фразами о похороненном барине:

- Хранцуз убил его, сказывал Никита. Жену его будто облюбовал для себя хранцуз, а Лександр Сергеич и заступись за нее. "Не дам, гыть, жены своей хранцузу на поругание, не допущу до сраму..." А тот возьми да и бахни его из пистолета.

- У них, у господ, это - что сплюнуть,- сказал живший когда-то при барах в Петербурге Тимоха Падышев. Тимоху давно, после того как его изуродовала оспа, мать Пушкина вернула назад в деревню, но все же он считал себя большим знатоком господских нравов и обычаев.- У них не то что на большом трахте али в темном бору в ночную темь, а прикончат друг дружку при людях, средь бела дня, а потом ручкой помашут, значит-"пардон меня, виноват", и делу конец...

- Жалко барина!-вздохнул парень, с которым Пушкин часто посылал записочки к тригорским соседкам.

- Добрый был барин,- поддержал Ефим Захаров,- братуху моего помиловал когдысь.

- А за что взыскан был браток?- спросил, шморгнув малиновым носом, Леха Тарасов.

- А рожь он из-под колосников крал да рижнику Кирею свозил.

- А вот кому теперь тоска-кручина, так это Ольге Калашниковой,- сказал Тимоха.- Хотя прошло тому немало времени, как барин еще в холостяках любился с нею, хоть и вышла Ольга за повытчика, а все ж, бывало, как стрясется с нею или с ейным семейством беда какая, так она Лександр Сергеичу письмецо и шлет. И, глядишь, беспременно он ей помощь окажет.

Мужики помолчали. Леха Тарасов завернул козью ножку.

- А шутник был покойный... Уж такой озорник...

Помню, дело было в самый тот год, как холера людей косила. Вышел Лександр Сергеич после поповской проповеди вместе с народом на паперть. Мужики и приступили к нему. "По какой-такой причине болезнь эта самая вредная приключилась?" А он зубы оскалил, белые, ровно репки, и смеется народу: "Начальство, грит, полагает, что холера оттого приключилась, что мужики оброка в срок не платят". И хохочет...

Тургенев и Осипова обошли все комнаты господского дома. В кабинете Пушкина постояли над запыленным письменным столом, на котором лежали пожелтевшие листы бумаги и несколько огрызков гусиных перьев. Прасковья Александровна, горько всхлипывая, задернула зеленую шторку над книжной полкой. Переставила светильник с круглого столика на письменный, поправила сбившийся коврик возле дивана.

Потом они вышли к покрытой льдом Сороти. Поглядели на снежные дали, на синий лес. Перед ссутулившимся домиком Арины Родионовны Тургенев снял шапку.

- А эти две - самые его любимые,- сказала Прасковья Александровна, указывая на две высокие красавицы-сосны. Одна из них положила свои мохнатые от снега ветви на маленькие сосенки, как мать опускает руки на плечи детей.

- Для русских эти сосны будут так же священны, как дерево Торквато Тассо над вечным городом,- благоговейно глядя на них, сказал Тургенев. ,