47. Дорогие воспоминания

Марья Николаевна и Поджио шли берегом реки. Тонкой клюкой, срезанной Поджио в лесу, Волконская раздвигала высокую траву и под корень срывала полевые лилии - саранки. Они никли на тонких стеблях. Марья Николаевна думала, что, вероятно, так никла головка ее больного Николеньки, который был не в силах держать ее на тонкой шее.

Набрав целый букет, Марья Николаевна прижала его к своему разгоряченному лицу и широким взмахом бросила в быстро несущуюся речную гладь.

Поджио с удивлением посмотрел на свою спутницу. Заметив на ее глазах слезы, он осторожно взял ее под руку.

- Вы сегодня очень нервны. И расстроила вас, конечно, почта.

- Да, Сергей получил от губернатора срочную эстафету. Губернатор требует от него немедленного прибытия. А от подобных вызовов я ничего доброго не жду.

- Губернатор вызывает только одного вашего мужа?

- Нет, всех, у кого есть дети...

- Формальность какая-нибудь,- успокаивающе сказал Поджио и погладил бледную руку, лежащую на его руке.

Волконская прерывисто вздохнула:

- Если еще и с нашими детьми придумали что-нибудь сделать, тогда уж и не знаю, где взять силы жить...

Она опустила глаза, и несколько слезинок скатилось с ее длинных ресниц.

Поджио крепче прижал к себе ее руку.

- А мне достаточно только видеть вас,- с глубокой нежностью заговорил он после долгой паузы,- только хоть изредка видеть вас и изредка хоть вот так побыть с вами наедине, пройти с вами рука об руку хоть несколько шагов, чтобы жизнь имела для меня и цель, и смысл...

- Как вы щедры на слова!- с укоризной проговорила Волконская.

Поджио по привычке тряхнул длинными черными кудрями, в которых было уже много седины.

- Будто вы не знаете, что я люблю вас с нашей

встречи в Одессе, потом в Каменке...

Марья Николаевна, покраснев, перебила шутливо:

- В те годы мы все были влюблены в кого-нибудь...

- А я и в Благодатском руднике, и в Петровском каземате, и вот здесь, в Урике, и до конца дней моих буду любить вас.

- Зачем вы мне уже не впервой говорите об этом?

- Затем, что не знаю, для чего я должен молчать о том, чем живу.

- Но ведь вы знаете, что я приехала сюда ради Сергея.

- О, да,- поспешно согласился Поджио.- Чувство долга и стремление во имя этого чувства итти на жертву вам весьма свойственно. На то вы и дочь своего отца. Разве он не из чувства долга в двенадцатом году вывел впереди полка пред лицом врага двух своих юных сыновей? Это та же готовность к жертве.

При упоминании об отце глаза Волконской заблестели гордостью.

- Мне недавно прислали из дому письмо Дениса Давыдова о папеньке. Он пишет, что не существовало полководца, коего жизнь подлежала бы более перу философа. Отец, пишет Денис, был отличный воин, герой на полях битвы. Но на него надо глядеть не с одной этой точки зрения. Ибо героизм военный был в нем не что иное, как один из лучей его прекрасной души, которая вмещала в себе и гражданские и семейственные добродетели.

- И в этих последних вы, кажется, хотите его превзойти?- с едва уловимой иронией спросил Поджио.

- Оставим этот разговор,- решительно проговорила Волконская.

- Извольте, отложим его.

Оба помолчали.

- А у меня тяжелые известия о брате,- грустно за говорил Поджио.

Марья Николаевна вопросительно взглянула на него.

- Матушке удалось узнать из верного источника,- продолжал Поджио,- причину, по которой несчастного брата держат в крепости уже десять лет. Оказывается, его тесть, статс-секретарь Бороздин, лично просил об этом царя. Дело в том, что супруга моего брата хотела непременно следовать за ним в Сибирь. И вот батюшка ее не постеснялся придумать такой мерой удержать дочь при себе.

- Как это бесчеловечно!-вырвалось у Марьи Николаевны.

Поджио подавил тяжелый вздох и поспешил переменить разговор.

Река порозовела от косых лучей солнца. Рябь мелких волн, пробиваясь к берегу, оставляла середину ее гладкой и переливчатой, как перламутр. Какие-то рыбешки вскидывались над водой и вновь исчезали, оставляя розовые обручи, мигом расплывающиеся по стремительной глади реки. В воздухе медленно и лениво звучали удары церковного колокола.

- Когда так звонит колокол,- первой заговорила Волконская,- мне всегда вспоминается наша гувернантка-англичанка, которая до экстаза любила английскую поэзию и в особенности Томаса Мура. Вот так бывало, когда мы живали у бабушки в Каменке, она выйдет с нами гулять к Тясмину, и как только зазвонят к вечерне, сложит молитвенно руки и начинает декламировать под звон колоколов:

Those evening bells, those evening bells, How many a tale their musik tells...^*

^* (Вечерний звон, вечерний звон, Как много дум наводит он... )

И при этом и нам начинало казаться, что колокола так и произносят: bells, tells...

- Давайте попробуем и сейчас,- с улыбкой предложил Поджио.

Они остановились и прислушались.

- Ну, что? Слышите?- слегка покраснев под пристальным взглядом Поджио, спросила Марья Николаевна.

- Да,- решительно тряхнул . кудрями Поджио,- явственно слышу.

В это время к редким звукам большого колокола присоединились частые и веселые удары маленьких.

Поджио наклонил голову к плечу и приложил согнутую ладонь к уху.

- Что они вам говорят?- мечтательно спросила Волконская.

Поджио встал в позу дирижера и, взмахивая рукой, произносил в такт колокольному звону то басом.

- Ром, ром,- когда ударял большой колокол, то фальцетом:- Джин, глинтвейн, джин, глинтвейн,- когда перезванивались маленькие.

- Как вам не стыдно!-хотела рассердиться Марья Николаевна, но смех смял серьезность.

- Нет, ей-богу, славно получается!- по-мальчишески радовался Поджио и, надувая щеки, продолжал:- Ро-ом, пунш, ро-ом, глинтвейн...

- Полно дурачиться!- сказала Волконская и повернула обратно.

- Не сердитесь,- попросил Поджио,- сами же научили. Вот я вам цветов нарву. Глядите, какие незабудки! Ведь в гривенник величиной. А эти оригинальные саранки! Не сошли нас сюда царь, мы бы и понятия не имели об эдакой прелести...

Он нагибался к цветам, ловко срывая их.

- Надо бы в детской ставни закрыть,- сказала Марья Николаевна, подходя к дому,- а то там уже зажгли лампу, и выходит, что два света. Это нехорошо для Мишина зрения, око у него и так слабое.

- Можно мне зайти к вам?- спросил Поджио.

- Приходите позже. Я сейчас займусь детьми, а Сергея нет дома.

Она подошла к окну детской и, прикрыв ставни, просунула сквозь круглое отверстие железный болт.

Тотчас же изнутри кто-то притянул его втулкой, и Мишин голос радостно проговорил:

- Это, наверно, маменька вернулась.

Марья Николаевна быстро взбежала по ступенькам крыльца.

- Букет возьмите!- крикнул ей вдогонку Поджио, но она уже скрылась в дверях.

Сквозь кружевные гардины Поджио видел, как она с лампой в руках прошла по комнатам. Он вздохнул полной грудью и, перебросив цветы через ограду палисадника, повернул к своему дому.

Улинька читала детям вслух пушкинскую сказку. Но едва только Марья Николаевна переступила порог, как Миша бросился ей на шею, Нелли вскарабкалась на колени, а маленькая дочь Пущина прислонилась щекой к ее плечу.

Няня Варя, одетая в новое голубое с оборками платье, в сторонке вязала крошечные рукавички.

- Кому это они предназначаются, Варвара Самсонь-евна?- спросила Волконская.

- А тому, кто меньше озорничает да капризничает,- дипломатично ответила Варя.- Вот сейчас, к примеру, принесу я кашу, мы и поглядим, кто ее послушненько скушает,- и она вышла.

Марья Николаевна попросила Улиньку испечь чего-нибудь к чаю.

- Я и то думала,- сказала Улинька.- Ведь у нас нынче гостей много будет. Уж Якушкин с Оболенским приехали, а Горбачевский и другие, должно, попозже явятся.

- Ну, как Оболенский?- спросила Марья Николаевна.

- Приветливы, как всегда...- ответила Улинька.

- А ты знаешь, зачем он так часто ездит к нам?- улыбнулась Марья Николаевна.

- Что ж ему не ездить...

Марья Николаевна взяла ее за подбородок и приподняла красивое лицо.

- Ты скажи мне откровенно, ужели так всю жизнь и будешь любить...- Марья Николаевна не хотела при детях называть Давыдова.

Но Уля догадалась, вспыхнула:

Мне супругу его, Александру Ивановну, больно жалко. Хворает она за каждым ребенком и от худых мыслей чисто извелась вся.

А ведь Оболенский, кажется, не на шутку...- начала было Волконская, но Улинька с усмешкой отмахнулась:

- На мое мнение, Оболенский блажит, только и всего.

А не пойду я за него, он на Варваре Самсоньевне женится.

Чай, заметили вы, как она расфуфырилась нынче. И так всякий раз, как Евгений Петрович приезжает... Вот помяните мое слово, поженятся они,- прибавила она с такой уверенностью, будто знала, что ее предсказание впоследствии действительно сбудется.

Марья Николаевна уселась Q детьми на диван. Они прижались к ней с обеих сторон и наперерыв сообщали, что делали в ее отсутствие. Потом стали просить, чтобы она рассказала что-нибудь.

- Что бы?..- задумалась Марья Николаевна.

- Расскажите, как вы Байкал переезжали,- попросил Миша.

- Да ведь я это не раз уже рассказывала.

- Ну, маменька, голубушка,- попросила и Нелли,-? расскажите! Я это люблю,- и, подражая во всем старшему брату, прижалась щекой к материнской руке.

- Ну, маменька, мы слушаем.

И дети притихли.

- А как твои занятия, Миша?- спросила Марья Николаевна.

- Сегодня еще с паном Сабинским урок истории. Он предупредил, что немного опоздает,- ответил мальчик и еще раз попросил: - Да ну же, маменька!

- Чтобы тебе и Нелли, тогда еще совсем крошке, было свежее молоко,- начала Марья Николаевна любимый детьми эпизод из прошлого,- посоветовал мне князь Оболенский взять с собой в парусник корову. Мы купили ее у бурята. Но как только она увидела бушующие волны озера,- уперлась и ни за что не хотела итти в баркас. Насилу ее втащили туда за рога. Не успели мы отъехать несколько от берега, как стала она мычать и метаться, так что баркас со стороны на сторону кренился и зачерпывал воду. Решили ее высадить на берег, и как только развязали ей на суше ноги, так она и бросилась стремглав...

- Нет, нет, маменька, вы пропустили самое чудесное, как Романыч сказал: "Княгиня матушка, взбесилась Буренка, молоко от нее как бы беды их сиятельству князю Михайиле не натворило. Упаси бог, и дитятко взбесится"...- и Нелли закатилась звонким смехом. Смеялась и Аннушка.

Миша сдвинул густые, как у отца, брови.

- Вот уж хохотушки! Ведь мы же помним, что сказал Романыч.

- А я хочу, чтобы маменька еще раз рассказала.

- Ну, не спорьте,- остановила детей Марья Николаевна и продолжала свои воспоминания о переезде через Байкал, когда Миша был двухлетней крошкой.

Пять дней бросал, как ореховую скорлупу, парусное рыбацкое судно разбушевавшийся Байкал. Миша, весь посиневший от холода, уже не плакал, а только жалобно взвизгивал, шевеля o сухими, потрескавшимися губками. Марья Николаевна в отчаянье прижимала его к своей застывшей груди. Ей казалось, что она теряет и ребенка, который у нее на руках, и того, кто в последнее время уже так уверенно шевелился под сердцем, а в эти дни почти прекратил свои движения.

Марья Николаевна задумалась над тем, как передать детям и ту ее тогдашнюю тревогу. Посмотрела на Нелли. Ее тяжелые ресницы слипались в медово-сладкой дремоте.

- Ты, Миша, пойди в классную,- шопотом сказала она сыну.

- Нет, нет, маменька, рассказывайте, я слушаю, рассказывайте! - сквозь сон просила Нелли.

- Я лучше спою тебе, маленькая моя, ту песенку, что певала над твоей колыбелью,- ответила мать.

- Ну, и еще лучше! - улыбнулась девочка, не открывая глаз.

Аннушка тоже прикорнула на диване. Убаюкивая детей, Марья Николаевна пела любимую ими песенку:

Налетели гулюшки на Неллину люленьку...

Нелли попыталась было подтянуть, но ничего кроме сонного мурлыканья, не вышло. Марья Николаевна положила ее на диван рядом с Аннушкой и спела еще немного, все понижая голос. Потом прикрыла девочек беличьим одеяльцем и вышла в соседнюю комнату.

Там на столе лежало письмо от сестры, Катерины Орловой.

"Среди посылаемых тебе, дружочек мои, книг ты найдешь роман госпожи Дюдеван, или, как она себя величает, Жорж Санд "Le Secretaire intime" в русском переводе, названный почему-то "Квинтилия". Романы этой писательницы вообще суть живые картины сокровенных чувств, рождающихся в самых тайных изгибах женского сердца. В "Квинтилии" ты увидишь главную героиню романа, женщину, созданную повелевать не только людьми, но и своими страстями. Женщину- прекрасную фантазию воображения, которая вряд ли может существовать на земле. Ибо, если б эта женщина жила, она свела бы с ума самого холодного флегматика, так много в ней прекрасного, возвышенного', так много простоты и очарования.

Она похожа несколько на нашу свойственницу княгиню Зинаиду Волконскую.

Кстати, да будет тебе известно, что Зинаида купила в Риме участок земли, принадлежащий некогда императрице Елене, матери равноапостольного князя Константина, и выстроила для себя виллу, необычайную по строгой роскоши, на самом краю вечного города. Великолепный фасад святого Иоанна Латеранского осеняет виллу с одной стороны, в то время как по далеко расстилающейся Кампанье из голубого лона Албанских и Сабинских гор тянутся к ней и входят в самый сад древние своды римских акведуков. Элен пишет, что вилла эта напоминает более католический костел, нежели обиталище одной из красивейших в свете женщин, каковою все еще слывет Зинаида. Боюсь думать, что опасения мои относительно ее намерения принять католичество скоро оправдаются. Уж слишком много возле нее, по словам Элен, вертится всяких монахов и прелатов! К тому же смерть Веневитинова не могла не подействовать на нее в смысле отхода от суетности светской жизни. При вилле раскинут украшенный скульптурами сад, который она называет "кладбищем друзей". Возле мраморного бюста Веневитинова мраморная же урна, увитая розами. Наша Элен часто бывает у Зинаиды и, несомненно-, находится под сильным ее влиянием. Мать покойного Пестеля прислала Элен масонские знаки своего сына. Элен подробно описывает их в письме ко мне: на черном суконном нагруднике, обшитом прозрачным серебряным позументом, изображены череп и кости. И белый из слоновой кости ключ на голубой ленте. Элен счастлива этим подарком. "Значит,- пишет она,- Павел Иванович говорил обо мне своей матери, а это очень, очень много". Элен не стремится к восстановлению своего здоровья, ибо, по ее выражению, она жаждет лишь скорейшей встречи с Пестелем, если только душа ее достигнет тех высот, где витают души таких сподвижников, как он. Бедная наша Элен! Зинаида послала тебе ноты и несколько листьев с могилы Виргилия..."

Набежавшие слезы затуманили строки письма. Марья Николаевна отложила его и стала медленно ходить по комнате. Потом подошла к фортепиано, открыла ноты и запела. Сначала романсы Глинки, потом попробовала разучивать ноты, которые прислала Зинаида из Рима. Последние были похожи на псалмы и церковное песнопение, но все же что-то теплое, как лучи итальянского солнца, проникало в эту строгую музыку. Когда она умолкла, в комнату, после легкого стука в дверь, вошел Лунин.

- Я долго стоял по ту сторону двери и слушал ваше пение,- заговорил он в сильном волнении.- Я давно-давно не слышал такой музыки. Я избегаю музыки, ведь она - язык окружающего нас невидимого мира и, как все таинственное, глубоко волнует все мое существо.

Марья Николаевна внимательно посмотрела в его худое лицо с большими глазами. Глаза эти сияли болезненным блеском.

- А вот Веневитинов,- ответила задумчиво Марья Николаевна,- когда накануне моего отъезда из России мы встретились с ним у Зинаиды, сказал, что ничто со гласнее музыки не может раздаваться в нашей душе, когда все струны нашего сердца растроганы чувством меланхолии и сливаются в один вечный аккорд печали.

Произнося эти слова, Марья Николаевна перебирала клавиши, как бы вспоминая что-то. Лунин прошелся несколько раз по комнате и снова сел у фортепиано.

Марья Николаевна видела его тонкий профиль, тенью упавший на белую известь стены, и сухую со стиснутыми пальцами руку.

- Вы очень похудели, Михаил Сергеевич,- ласково сказала она.

Лунин пожал плечами.

- Тело мое испытывает в Сибири страдания. Но дух мой, свободный от жалких уз немощи, странствует поравнинам вифлеемским и вместе с волхвами вопрошает звезды: что есть истина? Я жажду истинного счастья, а оно состоит в познании истины. Все остальное - лишь относительное счастье, которое не может насытить сердце, ибо не находится в согласии с нашими бесконечными плотскими желаниями.

Марья Николаевна снова пристально посмотрела в его лицо, и оно своей экзальтированностью напомнило ей лицо какого-то средневекового фанатика.

Лунину показалось, что в ее глазах мелькнуло выражение страха, и он резко спросил:

- Быть может, мне лучше уйти? Вам тяжело со мной?

Волконская положила свои теплые пальцы на его руку.

- Не знаю, Михаил Сергеевич,- мягко сказала она,- не знаю, почему, но я чувствую над собой ваше нравственное владычество. И от этого мне нелегко с вами. В этом вы правы...

Лунин быстро поднес ее пальцы к своим бледным губам.

- Я счастлив, княгиня, вашим признанием и объясняю его лестным для меня соображением, что хотя вы по молодости не в силах принять сердцем моего трактования цели и смысла жизни, но разумом вы уже постигаете его. Подобное уже свершилось однажды в моей жизни с женщиной, которую я тоже глубоко любил.

Последнюю фразу Лунин произнес очень тихо, чуть запнувшись перед словом "тоже". Марья Николаевна опустила глаза на клавиши. В полированной слоновой кости отражалось колеблющееся пламя свечей и неясное очертание ее склоненной головы.

- Сыграйте мне Бетховена,- попросил Лунин.

- Конечно, вашу любимую "Героическую" симфонию?- с уверенностью спросила Марья Николаевна.

Лунин помог ей найти ноты и, пока она играла, сидел неподвижно, изредка шепча в восторге:

- Какое неисчерпаемое вдохновение! Какая мощь!..

Когда она исполнила последние аккорды, он глубоко вздохнул:

- Я не знаю ничего лучше этой музыки.

- Наша Жозефина рассказывала, что Бетховен посвятил эту вещь герою французской республики, консулу Бонапарту,- сказала Марья Николаевна.

- Да. Но когда он провозгласил себя императором, Бетховен разорвал свое посвящение,- задумчиво проговорил Лунин.

- Хотите, я вам сыграю листовскую "Quasi una fantasia",- перелистывая ноты, предложила Марья Николаевна.- Я очень люблю ее.

Лунин поднял на нее серьезный и в то же время восхищенный взгляд.

- Вероятно, потому, что вы и есть тот цветок между двух бездн, о которых говорит Лист в объяснениях к своей пиесе.

Марья Николаевна взяла первые аккорды, но в этот момент послышался шум подъехавших дрожек, и она опрометью бросилась из комнаты.

- Не волнуйся, Мари,- быстро подходя к ней, заговорил Волконский,- возможно, гроза пройдет стороной.

- Дети?..- тревожно вырвалось у Марьи Николаевны.

- Сейчас все расскажу,- разматывая шейный шарф, говорил Волконский.

Марья Николаевна впилась в его хмурое лицо выжидательным взглядом.

- Милость, видите ли, монаршую объявить вызывал,- пожимая руку Лунина, продолжал Волконский.- Сыновей наших, буде мы на это согласимся, мы вправе отдать в военные учебные заведения с тем, что в правах дворянства они будут утверждены по выходе из корпуса только если заслужат сего нравственным поведением, хорошими правилами и успехами в науках... Дочерей также можем отдать в учебные заведения, состоящие под надзором правительства.

- Так ведь это хорошо, в Иркутске есть гимназии...- произнесла с облегчением Марья Николаевна.

Волконский иронически улыбнулся.

- Интересно, по каким причинам царь от рукоприкладства переходит к подобному рукоположению? - желчно проговорил Лунин.

- Причины не столь важны,- продолжал Волконский.- Но слушайте, слушайте! Милость эта связана со следующими кондициями: детям обоего пола не дозволять носить фамилий, кюих невозвратно лишились их отцы.

Марья Николаевна втянула голову в плечи.

- Как же без фамилии? Я что-то не понимаю, Сергей...

- Фамилии предложено давать по именам отцов, то есть мои дети будут называться Сергеевы, Муравьева - Никитины...

Марья Николаевна привстала с места.

- Что же вы ответили?

Лунин тоже остановил на Волконском испытующий взгляд.

- Мы с Никитой и Трубецким тут же отказались, и только Давыдов не медля согласился.

- Неужто? - ахнула Улинька, которая неслышно возилась у буфета.

Волконский молча кивнул головой и продолжал:

- Рупперт ужасно рассердился. Стал попрекать нас неизъяснимым упрямством и себялюбием. Грозил донести Бенкендорфу, что вместо умиления и благоговения, с коими нам следовало бы принять милосердную волю царя, мы обнаружили суетность и противоречие, свой ственные закоренелым преступникам. Трубецкой пробовал было указать на то, что лишение фамильного имени отцов применяется в отношении незаконнорожденных и накладывает на чело матерей незаслуженное ими пятно.

Но Рупперт приказал нам в течение сорока восьми часов письменно изложить ответы - Что же ты напишешь? - упавшим голосом спросила Марья Николаевна.

- Я напишу, что здоровье моего сына еще на столько слабо, что самое путешествие его из Сибири в Россию для поступления в кадетский корпус может стать для него пагубою и что дочь моя еще совсем ребенок, коему заботы матери ничто заменить не может.

- И непременно напиши,- настойчиво произнесла Волконская,- что мое существование так совершенно слито с благополучием и жизнью моих детей, что одна мысль о возможности разлуки с ними затемняет мой разум... И что дети-наши не должны вступать в свет с мыслью, что их житейские выгоды куплены ценой страданий и, быть может, даже ценою жизни их матери...

Прижав платок к глазам, она почти выбежала из гостиной. Натыкаясь в темноте неосвещенных комнат на мебель, она вошла в детскую и наклонилась над спящей дочерью. Несколько слезинок упало на голенькое плечо девочки. Марья Николаевна осторожно вытерла его концом одеяла, выпрямилась и пошла к сыну.

Из его комнаты слышался необычайно взволнованный голос Сабинского.

Марья Николаевна остановилась на пороге. За партой спиной к двери сидел Миша, а рядом, сложив руки крестом на груди, стоял Сабинский. Мишины уши ярко рдели под светом лампового абажура, а голова, приподнятая к учителю, подалась вперед в напряженном внимании.

Они оба не заметили прихода Марьи Николаевны. Упрямо нагнув голову, Сабинский смотрел перед собой сузившимися от ненависти глазами и тяжело переводил дыхание. И Мише казалось, что перед ним стоят те представители города Варшавы, о которых ему сейчас рассказывает Сабинский. Они слушают царя Николая, бросающего в их смятенные ряды угрозы самовластной расправы.

- Вы достаточно взрослы, Мишель,- говорил Сабинский,- чтобы понять те чувства, которые волновали нас, когда император Николай говорил с нами в Лазенском дворце. Мы пытались в самых изысканных выражениях просить пощады для поруганной Польши. Но царь не пожелал нас слушать. Он предпочел говорить сам. И я на всю жизнь запомню его падающие, как удары хлыста, слова.

Сабинский хрустнул пальцами и, не глядя на своего ученика, продолжал:

- О, как он издевался над нами! Он имел наглость сказать, что мы черной неблагодарностью заплатили им ператору Александру, который сделал из нас цветущую нацию... Александр Первый! Этот величайший позер, какого когда-либо знал свет! Этот компановщик лживых обещаний, злостный банкрот, цинично обманувший своих доверителей!..

Сабинский совсем забыл, что перед ним сидит худенький мальчик с пылающими от волнения щеками. Он как будто видел перед собой фигуру ненавистного поработителя Польши с грозно поднятым пальцем. Подражая царю, он жестоко отчеканивал:

- "Поляки, если вы будете упрямо лелеять мечту отдельной национальности, бредни о независимой Польше и тому подобные химеры, вы только накличете на себя большие несчастья. По повелению моему воздвигнута здесь цитадель, и я вам объявляю, что при малейшем возмущении я прикажу разгромить ваш город. Я разрушу Варшаву и уж, конечно, не отстрою ее снова". Отхлестав нас таким образом, царь поехал прежде всего осмотреть цитадель, о которой он упомянул. И остался очень доволен, увидев, что дула ее орудий действительно направлены на Варшаву.

- Неужели он мог бы это сделать?! - с ужасом воскликнул Миша.

Сабинский потер лицо руками, оглянулся по сторонам и, только сейчас заметив Марью Николаевну, смущенно поклонился ей.

Она подошла к сыну и нежно погладила по разгоряченному лицу, потом спокойно обратилась к Сабинскому:

- Я думаю, пан Сабинский, се n'est pas ici le lieu de parler de la Pologne^*.

^* (Здесь не место говорить о Польше (франц.). )

Сабинский хмуро молчал.

Марье Николаевне вдруг стало невыразимо жаль этого некогда прославленного мецената, поражавшего своей щедростью даже видавших виды польских магнатов.

- Пойдемте в гостиную,- пригласила она его,-я вам сыграю чудесный полонез Огинского. Ноты прислал Катерине Ивановне мсье Воше. В России этот полонез запрещен к исполнению, но за границей пользуется большим успехом.

- Я предсказывал Огинскому большую будущность,- сказал Сабинский.- В мое время он уже подавал надежды.

Он подал руку Марье Николаевне и с таким видом повел ее в гостиную, как будто они должны были войти в залитый огнями бальный зал.

В гостиной все уже были в сборе, и, очевидно, шла одна из обычных бесед, темы которых не переставали волновать декабристов до конца не только их ссылки, но и жизни.

- Какой честный и истинно просвещенный человек может равнодушно смотреть на нравственное унижение России? - говорил Якушкин, шагая из угла в угол.- Государство, обширностью своей не уступающее древней Римской империи, окруженное морями, орошаемое великолепными реками, населенное сильным, смышленым, добрым в основании своем народом, управляется властью, которая с духовной стороны представляет зрелище гнусное и даже отвратительное.

- Чем он так взволнован? - топотом спросила Марья Николаевна у Оболенского.

- Между прочим, и тем, что посылки пришли снова наполовину испорченные, наполовину раскраденные,- так же тихо ответил Оболенский.- А главное, рассыпаны и смешаны семена цветов, которые он ждал с таким нетерпением.

Марья Николаевна вышла распорядиться о чае. Улинька стояла возле печи и вытаскивала из нее железный лист с румяными пирожками.

- Хороши? - спросила Марья Николаевна.

- Извольте отведать,- протянула ей Улинька самый румяный.

Марья Николаевна надкусила его и, обжегшись, держала меж зубов, выдыхая пар.

- Какая ты нынче хорошенькая и нарядная! - сказала она, любуясь разрумянившейся у печи Улинькой.

- Какая уж в мои годы краса! А что приоделась, так ведь нынче будут большие гости,- сказала Улинька, укладывая пирожки на блюдо.

- Так, говоришь, в твои годы уж и красоты быть не может? - шутливо сказала Марья Николаевна.- Тогда, значит, и я старушка, потому что мы с тобой ровесницы.

- Вы - другое дело,- уныло проговорила Улинька.

- Ты что сегодня такая грустная? - спросила Волконская.

- Уж очень обидно мне было давеча слышать про Василия Львовича... Отказаться от своего имени...

Улинька взяла новый противень и бросила на него горсть муки.

Когда ясный день сменился синевой ночи, к крыльцу подъехали сразу два экипажа.

Хозяева с фонарем вышли встречать гостей. Почему-то сразу почувствовалось, что произошло что-то такое, что отличало эту встречу друзей от того, как она обычно происходила.

Оба сына Василия Львовича, против обыкновения без громких восклицаний, чинно подошли к руке Марьи Николаевны, а Пущин, как вошел, сел на первый у двери стул и поднес к глазам шелковый клетчатый платок.

Наступила мгновенная тишина.

- Кто умер? - взволнованно спросила Волконская.

- Пушкина нет больше,- обводя всех плачущими глазами, проговорил Пущин.

Прозвучал короткий общий вздох, и снова наступила гнетущая тишина.

Улинька подала Пущину стакан студеной воды.

- Он погиб, защищая свою честь. Ужасное это известие привез наш плац-адъютант, возвратившийся из столицы. Я сколь возможно выведал от него подробности сего горестного происшествия. Убит на дуэли одним из поклонников Натали - каким-то чужеземцем Дантесом.- Пущин схватил себя за голову и воскликнул с отчаянием: - Ах, зачем меня не было возле него! Я бы нашел средство сохранить поэта - достояние России. Роковая пуля встретила бы мою грудь...

- Я с самого начала опасалась за благополучие его брака,-вытирая слезы, проговорила Марья Николаевна.- Да и не я одна... Элиза Хитрово оказалась в этом случае провидицей.

Все время хмуро молчавший Горбачевский вдруг заговорил с глубокой горестью:

- Вспоминаются мне сейчас слова покойного Александра Бестужева: "Молния не свергается на мураву, но на главы гор и высокие дерева. Так и высь души манит удар жребия..." Какие люди сражены! Задушены Пестель и Рылеев... Растерзан выгнанный на чужбину Грибоедов...

Шальною пулей убит Александр Бестужев. Сколько могли они дать нашему отечеству сео им умом, познаниями, талантом... Кого же еще пометил в своей черной книжице царь Микола в жертву собственной злобы? Поднялась же у него рука на самого Пушкина... Помнишь наш спор в Каменке касательно приема поэта в Тайное общество,- обратился он к Волконскому,- тогда в Каменке мы все высказывались против, боясь подвергнуть его риску, коему мы сами были подвергнуты. И вот ныне мы зрим, какую допустили ошибку. Разделив нашу участь, он остался бы жив, и перенесенные бедствия, возможно, еще больше заострили бы его перо, создали бы новые грани в его творческой душе...

- Нет,- горячо перебил его Пущин,- нет, друзья! Изгнание иссушило бы его талант. В нашем заточении природу он видел бы сквозь железные решетки каземата или ограниченную узкой чертой тюремного частокола, О событиях же, совершающихся в мире, слышал бы из каторжного далека в той интерпретации, какая является удобной для корпуса жандармов...

- Я даже убежден,- твердо проговорил Волконский,- что резкий перелом, испытанный нами, мгновенно пагубно отозвался бы на всем его существе.

- А ведь он обещал мне в наше последнее свидание в Москве,- сказала Марья Николаевна,- он обещал с поездки на Урал явиться к нам в Нерчинские рудники искать пристанища. Он ездил в оренбургские степи, написал прекрасную книгу об Емельяне Пугачеве, но к нам не был. Спешил в Петербург, к жене, к этой "ame de dentelles^*, как ее справедливо называли в свете...

^* (Кружевной душе. )

Из угла гостиной послышались всхлипывания. Это плакала Улинька.

Оболенский подошел к ней и погладил по голове с золотеющими завитками на висках.

- Полно, Улинька, не надо горевать. Правда, что, если нам суждено вернуться когда-либо в Россию, тяжело будет увидеть среди милых нашему сердцу одно место пустым и никогда никем незаменимым. Но будем утешаться мыслью, что Пушкин в своих великих творениях будет жить в веках...