Глава третья. В поход!

 Ныне приспе время положит главы свои за тя... 
 Яко, братие, страдали деды наши и отчи за
 Руськую землю, тако, братья, и мы пойдем по своемь князи.

Новгородская летопись.

1

Весна шла по новгородской земле, как всегда, неторопливо, приостанавливаясь, чтобы набраться сил и продолжить нелегкий путь сквозь заморозки.

В лесах меняли рога лоси, отбирали дупла у дятлов белки, из-под снега то там, то здесь победно пробивалась пролеска, радуя сердце веселой зеленью, и подсохшие проталины приветно- зазывали к себе первых перелетных птиц.

На улицах Новгорода с утра начинала отбивать свои песни весенняя капель. Ноздреватый снег осел, и под мостом. возникли впадинки, похожие на глубокие норы. Деловитые грачи ворошили белыми клювами мусор у свалок Торга.

А там уже запушились овеянные теплым весенником (Весенник - южный ветер) вербы, вытянулись вдоль канав золотистые корзиночки мать-мачехи, сидя на плетнях, забили в колокольца овсянки, и сладкой слезой проступил сок на березовой коре.

Воздух в эти дни был таким чистым и вкусным, что Тимофей ходил, как хмельной, вбирая в себя весну, щурясь на пригревающее солнце, прислушиваясь к говорку ручьев, к воробьиной суматохе на мостовых, Не его ли, Тимофея, зовет синица: "Ти-фи... Ти-фи", не ему ли кивает пурпурной головкой медуница?

С детства любил Тимофей собирать цветы и травы, разглядывать каждую былинку, что попадалась на глаза.

Бывало, пойдет с матерью по грибы и покоя не дает ей расспросами. И тащит домой найденное добро, рассовывает по заветным углам мохнатые ольховые сережки, ветки лесной сладковато пахнущей козьей ивы, жука-цветоеда.

Но что это? Неужто вечевой колокол? Тимофей побежал к Яроелавову дворищу.

Вечевой колокол гудел тревожно и требовательно, сзывал на Великое вече.

У каждого колокола в городе был свой голос: один вызванивал глухо и тяжко, словно простыл, голос другого выплывал вольно и гибко, как лебедь на озере, третьи бранчливо переругивались тоненькими голосами.

Вечевой можно было узнать из сотен: в него били "в один край". Он звал, будоражил, и ему нельзя было не подчиниться.

По Славной, Большой Пробойной, Буяной спешили на площадь дегтяр", лодочники, шильники, котельники, перекликаясь на ходу, собирались под стяги своих улиц.

Тимофей устроился поближе к степени - высокому помосту, на котором уже стояли лицом к Волхову ласково улыбающийся Незда с шейной печатью посадника на зеленом кафтане и сухощавый тысяцкий Милонёг, опоясанный золотым шитьем.

У боярина Милан era кожа натянута на скулы пергаментом, в редких волосках. Двумя пальцами Милонёг то и дело многозначительно поглаживает уголки брезгливо опущенных губ.

Возле тысяцкого остановился его племянник - сотский Дробила - недобро, словно изучая, глядел маленькими безбровыми глазами на уличан (Уличане - горожане), подступивших к лавкам внизу; на немногих лавках этих сидели бояре.

Лицо у Дробклы красное, и, когда он хмурится, низкий лоб пересекают две продольные багровые линии. Новгородцы прозвали Дробилу "лысым быком", он знает это, но никто никогда не осмеливается назвать его так в глаза.

У другого конца помоста прежний посадник Захар Ноздрипын - высокий, с крупным, нависшим над губами носом, с кустиками седых волос в ушах - о чем-то говорил двум кон ч а неким старостам, склонив к ним свою большую голову.

Народ тёк непрерывным потоком с Плотницкого, Словенского концов, перебегал через мост с Софийской стороны. В дальних улицах Гончарского конца бирючи (Бирючи - вестники, глашатаи), надувая багровые щеки, продолжали скликать трубами.

... "Многонародство какое! - поглядел Тимофей на площадь и с восхищением подумал, что именно здесь Господин Великий Новгород указывал путь неугодному князю, говоря бесстрашно: "Иди, откуда пришел, ты нам не люб".

Вдали, возле лавок Великого ряда, Тимофей увидел Кулотку - тот на голову возвышался над всеми, - у вечевой башни приметил Авраама, а отец Ольги стоял у церкви Николы.

Незда беспокоился: запаздывал владыка. Обычно он не бывал на вече, но сегодня обещал прийти для благословения.

С утра у Незды болел зуб, он клал на него корень дивосила, боль утихла, и теперь Незда, опираясь на жезл, все прислушивался, - не возникнет ли боль снова?

Глядя на море голов, разлившееся от Готского двора, у берега, до церкви Успения, на опашни, поддевки, он замечал у многих в руках топоры, дубины - ослопы, а кое на ком и брони. "Попробуй устрани таких - костей не соберешь, - думал Незда, - а держать в покоротве - то для умного мужа". Посадник покосился на своих уже подвыпивших молодцов в дальнем конце площади. Они только ждали знака для крика-голосования и потасовки. "Понадобятся ли? - продолжал размышлять Незда. - Вчера на тайном совете решили объявить поход против тевтонов, что закрыли новгородским купцам путь к Двине, но выступить надо под стягом защиты эстов... Пусть чернь так мыслит..."

Показался в полном облачении владыка Миггрофан. Он был величав, и с его бледного лица мрачно глядели на толпу большие властные глаза.

Бирючи в фиолетовых камзолах раздвигали толпу, прокладывая владыке доролу к степени.

Появление владыки встревожило вече. "Пошто он явился?" - можно было прочитать у всех на лицах.

Владыка Митрофан неторопливо опустился на лавку на помосте рядом с именитыми боярами.

Незда едва заметным движением руки подал знак - колокол оповестил о начале веча.

Сняв соболью шапку и подойдя к самому краю степени, Незда низко склонил голову, пальцами руки прикоснулся к помосту:

- Вечу Великому, Господину Новгороду земной поклон!

Он долго не выпрямлялся, потом, разогнув спину, возгласил в наступившей тишине:

- Собрались мы, гражане, дабы решить: доколе тевтоны подлые будут притеснять беззащитных эстов? Доколе? Не корысть зовет нас, братья, на помощь к ним, а сердце другов...

Авраам, стоящий в дальних рядах, громко сказал отцу Тимофея:

- Кровью сынов наших хочет Незда добро свое приумножить!

Он с ненавистью глядел на холеное моложавое лицо посадника: "И верно рекут - без стыда лица не износишь".

Отец Тимофея, развевая рошхатую бороду, рванулся к помосту, пробравшись ближе к Незде, крикнул:

- Мало те, грабитель, хочешь еще сыновей наших?

Свово, небось, не пошлешь?

Незда посмотрел на него тяжелым, запоминающим взглядом, словно приговор вынес. Повторил твердо:

- Бог свидетель, не корысть... К вам взываю не посадником, вами избранным, а новгородцем...

2

Каждый век имеет свое лицо и свою поступь.

Новый, тринадцатый, начался неспокойно. Тень крестоносцев нависла над Приморьем, их окровавленный меч все рушил на своем пути. Как зловещие призраки, вырастали орденские замки Икескола, Гольмэ, Венден... Где-то на краю новгородского неба: клубились мрачные тучи, и отсветы дальних пожарищ незримо ложились сейчас на вечевую площадь, на Волхов, на сумрачные лица уличан.

На мгновенье скрылось за тучу солнце, и сразу стало пасмурно, и о берег слышно забила волна.

Напрасны были опасения владыки и Незды, что новгородцы не проявят единогласия, не захотят идти в поход, что понадобятся наемные горланы и потаеовщики - "голоса сошлись все на одну речь", отвечали "едиными устами".

Каждый, кто был на этом вече, сердцем почувствовал, как велика опасность: тевтоны ворвались в Двину, возмечтали овладеть водным путем, схватить Новгород за горло. И если кричали Авраам и отец Тимофея - то кричало их сердце родительское, разум же, долг подсказывали иное - в поход идти надо.

На помост взошел изможденный эст с гладко зачесанными, ржаного цвета волосами, обратился к вечу на ломаном русском языке:

- Много не скажешь, когда сердце обливается кровью... Тевтоны выпуетошают нашу землю... Грабят - "вы наш корм"... Младенца к матери вяжут, за конем волокут... Сил нет... поднялись виронцы, роталийцы, гарионцы, жители Сакаллы... Послали сказать вам - братья, помогите! Братья!

Он упал на колени, простер к вечу руки, на лице его были написаны мольба и страдание.

Вече заклокотало, как Волхов в непогоду:

- На тевтонов!

- За новгородскую правду!

- В поход! Встанем насмерть!

- Положим головы за святую Софию!

- Изомрем честно за Отчину!

- На тевтонов!

И Тимофей кричал исступленно: - В поход!

Думал недовольно об отце: "Зачем он так, когда надобно одиначество... Разве можно в помощи отказать... Да я первый, хоть и не воин, пойду!"

На Софийской стороне небо заволокло темносинимй тучами, а на Торговой продолжало ярко светить солнце, и от этого тучи над Софией казались еще темнее, и чудилось: белые стены бесстрашно прорезают их, взвиваются в темную синь.

Шум утих, когда владыка поднял, словно для благословения, руку. На его зеленовато-бледном лице проступили крупные капли пота.

- Оружье на врага!-тихо произнес владыка, но людское эхо пронесло его слова до самого края площади. - Огнь, опали противных! И да утишит бури святая София, да отразит напасти и охранит грады наши. С нами честный крест и правда! В поход!

Закричала, завыла площадь, потрясая оружием над головами:

- В поход!

"Старый ворон даром не каркнет", - одобрительно подумал Незда о владыке и прошептал вечевому дьяку: "Читай!"

Тот встал:

- От посадника Великого Новгорода Незды, и от всех посадников, и от тысяцкого Великого Новгорода Милонега, и от всех старых тысяцких, и от бояр, и от житьих людей, и от купцов, от черных людей, от всего Великого Новгорода, от всех пяти концов, на вече, на Ярославовом дворе, - положили...

- В поход! В поход! - требовало в один голос вече.

3

Записавшись в ополчение, Тимофей не сразу пошел домой, а долго еще стоял у берега Волхова, задумчиво глядя вдаль, туда, где ждали его измученные люди.

Солнце, похожее на раскаленный, медленно остывающий щит, уходило за стены Детинца (Детинец - крепость), "и вдоль берега загорались на воде золотые костры. По течению реки легко скользила узкая ладья.

Тимофей медленно пошел улицами города, миновал двор, где строили стенобитные машины - пороки, и повернул в боковой проулок. Щедро развесила свои сережки ольха, в воздухе стоял запах свежего теса. Из мастерских еще доносились шумы трудового дня: не приглушенные, усталые, как это можно было ожидать, а яростные, спорящие с наступающей ночью.

Тимофей остановился на холме.

У города тоже был свой голос: перекликались наковальни, мягко шипело под резцами станков дерево, плескалась о берег речная волна, серебристо звенели монеты Багдада и Хорезма, веверицы и динарии (Веверицы и динарии - деньги).

Быстро смеркалось. На оранжевом небе чернели колокольни, деревья, купола церквей, зеленовато-оранжево отсвечивал Волхов. Потом на небе осталась лишь багряная полоса, а по реке шумливо побежали к берегу волны, поднятые караваном плотов.

Тимофей и не предполагал, что так любигг свой город! Здесь излазил он каждый закоулок, исходил броды ручьев, сиживал на горках у Жилотуга и Гзени (Жилотуг и Гзень - речки), тонул в Мячином озере, сваливался с дерева у Антонова монастыря. На княжеском городище его застигала гроза, и он укрывался в подземелье давно порушенного капища, а в Зверине в детстве бегал в зверинец.

Все было дорого сердцу его в этом городе: и перунья священная роща на берегу Ильменя, куда по преданиям ходил грустить Садко, и свинцово-бурые волны широкого Волхова, наперекор которым любил плыть Тимофей, и эти бесчисленные, умеющие молчать соборы и монастыри, словно выросшие из самой новгородской земли, неотделимые от нее или построенные одним зодчим, влюбленным в бескрайние просторы, в суровую простоту.

"Прощай, - шептал он городу, - увижу ли тебя, увижу ли Ольгу - яблоныку мою весеннюю?"

В последний свой приход к ней Тимофей услышал, как отец, завидя его в калитке, сказал Ольге сердито:

- Опять этот голодник... Неча приваждать!

Оскорбленный Тимофей повернулся и, ни слова не промолвив, ушел. И сейчас не пойдет, а вот возвратится из похода... тогда...

Вдали, в центре города, могуче возвышался шестиглавый Софийский собор. И Тимофею казалось, что это стоят плечом к плечу шесть братьев-богатырей: старший и пять помоложе, все чв шеломах, и тоже зовут новгородцев в поход.