Глава пятая. Возвращение

 Взя с ними мир на всей правде своей
 и возвратишася новгородцы...

Новгородская летопись.

1

Сотворив выгодный мир с тевтонами, Мстислав объявил эстам, что отныне они будут жить по своему правилу, и приказал войску собираться в обратный путь.

Глядя, как нагружают суда, захваченные у тевтонов, Мстислав радовался, думая о богатствах, что успел сам прихватить, о там, как довольны будут новгородские купцы - для них он снова расчистил путь.

На одной из ладей, под парусами, сидели Кулотка, Лаврентий и Тимофей. Лаврентий с завистью разглядывал.золотую гривенку на груди Кулотки, полученную им за воинство. Сам князь сказал о Кулотке: "Воин сей храбросерд и крепкорук", - и нахмурился почему-то при этом.

Кулотка перехватил взгляд Лаврентия и презрительно покривился - не любил Нездовское отродье. Еще в Новгороде всячески высказывал ему свое нерасположение: будто нечаянно^ наступал на ногу, при встречах так стискивал руку, что Лаврентий корчился от боли, называл его "рохлей" и "скудобородом". А то замахивался, делая вид, что хочет ударить Лаврентия, сам же медленно подносил руку к своей ноздре, очищая нос, брезгливо разрешал: "Живи, живи, пужливый, не трону..."

Сейчас, сидя в ладье, Кулотка вдруг потянул воздух расплющенным носом:

- А чтой-то, вроде бы смердит? Лаврентий тоже доверчиво понюхал:

- Не чую.

- Ты, телолюбец, поди, не выстирал порты после прыгуна того? - спросил Кулотка и захохотал. - Э-эх, вошь в сметане!

Тимофею и раньше не нравились эти издевки" Кулотки, а сейчас, взглянув на несчастного, сгорбившегося от унижения Лаврентия, он вскочил так, что ладью резко качнуло, и, подойдя со сжатыми кулаками к насмешнику, произнес задыхаясь:

- Не смей... поносить... Друг он мне...

Кулотка в первое мгновение даже опешил, потом удивленно подумал: "Вот сморчок, костьми стучит, пупок к хребтине прилип, а туда ж распыхался! Да я тя пальцем ткну - рассыплешься". Однако что-то в глазах Тимофея, во всем облике его было такое, что не разрешило Кулотке грубить, вызвало даже невольное, еще большее уважение к Тимофею, и он примирительно сказал, улыбнувшись:

- Ты со мной помягче, я на голову слабый.

Но Лаврентия после того не трогал.

Тимофей же во все время пути до Новгорода старался, как только мог, дружелюбнее относиться к Лаврентию, даже подарил ему поясной нож с черенком в серебре - единственное, что досталось ему в бою при Оденпэ.

2

Суда приближались к Новгороду. Еще с Ильменя, окруженного золотистым прибрежным песком, они увидели купола Георгиевского собора. А когда подплыли ближе к городу, он распахнулся во всей своей красе: с Детинцем, обнесенным каменной стеной, с башнями -кострами у въездов, с кустами церквей на Дворище, Торгу и Опоке, с валом, огибающим город, с посадами и слободами, льнущими к широкому кольцу монастырей.

Прямо от "концов", от въездных ворот, уходили в неоглядную даль - на Водь и Карелу, на Задвинье и Заволочье, на Печору и Пермь - дремучие леса новгородских владений.

Было тихо. Низко летали чайка Темносиняя с золотистой гривой туча плыла по небу, отражаясь в Волхове, цепляла крылом за высокую арку радуги. Тимофей стоял в ладье в полный рост. Удивительно часто менял свой облик Волхов! То становился неприветливым, сурово-свинцовым, когда надвигалась туча, то зеленовато-розовым и нежным в вечерний час... Или, вдруг, серебрился щедро и весело, когда улыбалось ему солнце, и тогда на душе тоже становилось светло, и хотелось петь о жизни, что так многолика, и мыслил: где краски найти, чтобы написать сие?

Тимофей жадно глядел на родной город, силясь угадать в этом сплетении улиц и садов домик Ольги с деревянным коньком на тесовой крыше, с голенастой березкой у ворот.

На ладьях забили з литавры и бубны, заиграли сурны.

Город встречал на мосту, у причалов, где воины сходили с судов.

- Слава храбрам!

- Слава! - неслись со всех сторон крики. Летели вверх шапки, играли дудки-кувички, звонили благовестники.

Архиепископ встречал на Пробойной улице крестами, чудотворными иконами и молебном. Мостовые, площадь заполнили игумены, протопопы, дьяконы, иноки, певчие, дьяки, пономари, монастырские слуги. Вышел весь священный собор, воеводы и посадники. Народ обнимал храбров, нес их на руках; голосили жены и матери погибших; неистовствовали колокола...

Крестный ход остановился с молитвой у образа богородицы, нарисованного "а городских воротах. Курились кадильницы, склонялись серебряные опахала-рилиды, слышалось церковное пение, и весь этот людской многошумный поток двинулся к храму премудрой Софии, что попрежнему величаво возвышался молчаливыми стенами. Казалось, они впитали в себя все солнце, что скупо отвела природа и холодному Волхову, и суровым окрестностям города, и потому так щедро серебрились.

Вечером, после всенощной, во владычных палатахначался боярский пир, чествовали Мстислава. А на Рогатице, Нутной, Чудинцевой улицах расставили столы для храбров - город угощал мирской бражкой ратников.

3

Дома Тимофея ждало тяжкое горе: был убит вечером у моста неведомыми злодеями отец и неделю назад похоронен. Соседи говорили: "Нечисто это, не иначе - стал он кому-то поперек. Если для грабежа, так почему кошель не вытащили из кармана?"

Тимофей потерянно бродил по опустевшей избе, наполненной с детства знакомыми запахами дубленой кожи, воска, извести, в которой мокли шкуры. Об отце вспоминалось как о добром и справедливом. Праеда, и вспыхивал он легко, как сухой тр,ут, но никогда не носил камня за пазухой и, выложив все, что думал, чем недоволен был, сразу успокаивался и уже виновато поглядывал, словно сетуя: "Эх, опять не сдержался".

В свободные часы любил отец вырезать из дерева фигурки людей, животных, целые сценки: то охоту на лося, то медведя, пляшущего в окружении медвежат. Тимофей завороженно сидел где-нибудь рядом, боясь шевельнуться, громко дышать, и не отрываясь глядел на это рождение чуда из простой деревяшки.

А сколько диковинных сказок, поверий знал отец! Бывало, в зимнюю стужу, привалится Тимофей к нему на лавке под полушубком и слушает тихий рокот отцовского голоса, а тот рассказывает: как построили Новгород, как прогнали князей в Рюриково городище, как друг отца, мастер Петрович, расписывал стены Спаса и, не боясь гнева князя Ярослава, сделал все по-своему.

"Что ж, - думал сейчас Тимофей, перебирая колодки, - лишнее продам, а сам наймусь подмастерьем к Есифу".

Сосед Еоиф (он тоже был кожевником, славился уменьем вырабатывать сафьян из козлиной кожи) давно дружил с отцом Тимофея.

Во время этих размышлений Тимофея в дверь вошел бирюч, кратко оказал:

- Незда кличет.

Тимофей накинул легкий опашень, заломил изрядно порыжелую от непогод шапку, подумал, усмехнувшись: "В брюхе солома, а шапка с заломом", - и отправился к посаднику.

Шел широким, решительным шагом, немного отбрасывая назад и за спину правую руку, вскинув голову.

Вечерело. Меж темносиних туч ?проступили розовые полыньи, пролегли чистые желтые разводья, и софийские купола затерялись в синеве, а белые стены ясно прочертили небесную желтизну. Волхов был спокоен, и лишь временами легкий ветерок едва заметно рябил его синевато-серую ширь. Но вот розовые полыньи растеклись по небу, и тогда в синеву реки вплелся розовый отблеск, и софийские купола тенью легли на Волхов.

Снова Тимофей на своей Холопьей улице! В походе, стоило закрыть глаза-и представлял царапины на ее частоколах, резные украшения на крышах, на повороте- дубок в молодой листве. Даже выбоину мостовой, выщербленное бревно, что пора сменить, знал и видел издали, как едва приметную морщинку на лице матери.

Холопья улица! Сколь ног пробежало по тебе, торопясь на вече, сколь раз выгорала ты дотла, чтобы снова и снова отстроиться. В каждой избе твоей своя судьбина, свое счастье и горе - больше горя, чем счастья...

За невысоким забором угловой избы женский голос озорно пропел:

 Хоть плох муженек,
 Да затулье мое,
 Завалюсь за него -
 Не боюсь никого!

- Не бойся, - поощрил мужской молодой голос, и они вместе расхохотались.

То и дело Тимофею попадались знакомые. И каждый из них, сейчас встречая его, отмечал невольно, что стал Тимофей после похода много взрослее: по-новому пытливо смотрели темноеерые глаза, яснее прежнего проступили скулы, а слегка подтесанный вверх нос с широкими ноздрями придавал лицу выражение спокойной независимости.

- Здоров, Тимоха? - догоняя, хлопнул его по плечу высокий горбоносый гончар Василь. - С возвращением!

- Спасибо, дядя Василь...

- Вроде бы подрос ты еще, Тимоша?-ласково говорил ему минутой позже дед Антон, оттягивая книзу обвисший зеленоватый ус. И по глазам деда видел Тимофей, что знает тот о гибели отца и жалеет его, Тимофея, и подбадривает взглядом вылинявших от времени глаз.

Тимофею приятно было чувствовать эту приветливость города, чувствовать, что не безразличен он новгородцам, и он то и дело застенчиво стягивал шапку с головы, отвечая встречным. При этом на большие уши его двумя густыми темными крыльями спадали волосы, и тогда лицо становилось еще более мужественным.

"Зачем я понадобился Незде?" - недоумевал Тимофей. Он много слышал о начитанности, уме посадника!, о знании им языков и питал к Незде восторженное уважение, схожее с тайным преклонением перед этим красивым, таким свободным в обращении вельможей. Но сейчас, идя к нему, Тимофей решил ничем не показывать свое отношение, чтобы не подумал тот, будто заискивает, держать себя с достоинством, подобающим победителю при Оденпэ.

... Незда в атласной телогрейке, подбитой соболем, сидел возле столика со сдвинутыми шахматными фигурами и сосредоточенно подтачивал длинные ногти пилочкой, похожей на петушиный гребень.

Об этом Лаврушкином друге, что придет сейчас, посадник слышал уже не однажды: и записывал тот решения на вече Hep ввек ого конца, и прибаутки составлял такие, что облетали весь город. Говорят, это он сочинил: "Дали голодной Меланье оладьи, а она бурчит - испечены неладно".

Незда весело рассмеялся:

- Ловко придумал! Такого стоит приручить.

При входе Тимофея в хоромы боярин головы не поднял, и Тимофею видны были только волосы его, обильно смазанные пахучим маслом.

Тимофей нахмурился.

- Пришел? - мягким, вкрадчивым голосом произнес посадник, и от хмурости Тимофея не осталось и следа, он доверчиво поглядел на Незду. - Сын сказывал мне - спас ты его, да и от Мстислава слыхал тебе похвалы...

Тимофей застенчиво покраснел:

- Я, как вое...

- Вот и решил помочь... - Незда спрятал пилочку, ласково посмотрел на юношу. - Пойдем!

Он поднялся и легкой, быстрой походкой пошел впереди Тимофея, ввел его в большую клеть, почти доверху забитую рукописями и книгами. У юноши от волнения захватило дух. Одним взглядом успел он отметить богатства, собранные здесь.

Действительно, на полках стояли, просто навалены были кучей сочинения Плиния и Геродота, жития святых, своды законов Рима, повесть о Василии Динонисе, поучения Мономаха, хроники и лечебники.

У Незды была единственная в Новгороде такая большая собственная библиотека, он тратил нa нее много денег, гордился ею и при случае с удовольствием показывал гостям.

Владыка, зная о ней, был недоволен тем, что все эти рукописи и кидай принадлежат не Собору, но разговор о передаче хотя бы самых ценных из них откладывал - Незда только что возвёл на Лубяной улице каменную церковь.

... Стоя посреди клети, посадник играл перстнями на пальцах, тихо говорил Тимофею:

- Хочу привести сие в порядок... Ты, сказывали мне, грамотен и трудолюбив. Будешь книгохранильцем... Вознагражденьем не обижу...

Тимофей прижал руку к бешено заколотившемуся сердцу:

- Не ведаю, как и благодарить.

Незда согнал невольно возникшую было насмешливую улыбку, подумал: "Увы, лицемерие - дань, которую мы платим добродетели... Знал бы ты, как отец твой, крикун и оскорбитель, отдал богу душу, - умерил бы пыл... Это я ловко придумал: город одобрит, что пригрел сироту". А вслух ласково сказал: - Не для благодарности делаю... Дал зарок себе: и в большом, и в малом - бог и правда! - Он помолчал и закончил живо: - Значит, решили. Завтра - приступай!

... К удивлению Тимофея, Авраам встретил весть о службе у Незды неодобрительно:

- Напрасно лезешь в пасть к сему дьяволу с елейной улыбкой... Милость его и лыка не стоит.

- Мыслю, язычат на него, - стал защищать Тимофей Незду. - Как сына, он меня обласкал.

- Обласкал! - будто от боли, закричал Авраам. - В сердце вьется, а в карман, коварник, лезет! Спрятал душу свою грязную в темный угол! Неужто не понимаешь, несмышленник, что Незды оголили, изнищали нас, набивают зоб свой, корму не разбирая, сытости не ведая.

Для кого хребет ломим? Для кого?!

Видно, давно наболело у Авраама, что так взволновался. Но усмирил себя и уже раздумчиво сказал:

- Что ж, может, и станет польза тебе... Только чаще оглядайся... Это люд такой - против бога идут, да у и его же и помогу просят...

Подумал: "Не лучше ль Тимохе дольше телком оставаться, вместо черных туч розово небо зрить? - И решил: - Нет, надо ему глаза открывать. Ходъ и не для меча он, не для поля брани растет, а есть в нем великость души, не отступится от своего".

Они заговорили о борьбе с суздальдами, об их сторонниках и противниках в Новгороде. И Тимофей восклицал горячо:

- Доколе суздальцы будут чинить происки свои мерзкие? Доколе подлый насильник Всеволод будет измываться над нами? Обозы перехватывает! Людей наших лучших во Владимире держит! Честного Олексу убил ни за что!

Авраам, выслушав, спокойно возразил:

- В драке и не то что обозы перехватишь. Лучших людей держит? А чем они тебе-то лучшие? За что Олексу убили, нам еще не ведомо! Только знаю - с Нездой Олекса в одну дуду играл. И, помяни мое слово, - он стал говорить резко, непримиримо, - Незда рад бы нас с потрохами продать... землю новгородскую продать... лишь бы ему от того выгода была!

Тимофей даже отшатнулся:

- Черно вы, дядя Авраам, все зрите! Кто ж враг своей земле?

Авраам покачал головой, горько усмехнулся:

- Э-эх, сынок, рассуждаешь ты, как чадо малое. Аль не слыхал, что козла надобно бояться спереди, коня сзади, а боярина со всех сторон? Разве по своей воле они на вече шапку скидают? Дрожат за шкуру... А нас подстрекают... Я так мыслю - только ты не шарахайся от слов моих, не разобравшись, - хотя нам от Всеволода тоже не ждать белых калачей, а все ж он за съединение Руси, за силу ее, за то, чтобы княжеские драки да боярское своеволие кончились. А Незды лишь за своя карман держатся. Ну, да недолго им кровь нить! - Авраам посмотрел на ошеломленного Тимофея долгим внимательным взглядом, закончил тихо, убежденно:

- В народе, как в туче: в грозу все наружу выйдет!