Глава восьмая. Свадьба

 Летит сокол из улицы,
 Голубушка из другой;
 Сплеталися, целовалися,
 Сизыми крыльями обнималися.
 Уж им добрые люди дивовалися,
 Как сокол с голубушкой уживалися.

Старинная песня.

Праздновали новое лето. После молебна в Софийском соборе владыка обтер мокрой губкой икону, омыл руки и погрузил в воду крест. Запели тропарь, и крестный ход двинулся от собора по улице.

В поднебесье мчались взбитые облака. Отрываясь от них, таяли прозрачные белые клубки.

"Завтра будет вёдро", - глядя на эти маленькие тающие клубки, подумал Тимофей. Он решил возвратиться в собор. Тимофей любил его не в часы многолюдья, а вот таким, как сейчас, - тихим и молчаливым, словно к чему-то прислушивающимся. Каждый раз открывал он здесь для себя что-то новое: то дивную линию арок, то нежный узор деревянной резьбы или каменного ковра... Эти открытия наполняли душу светлой радостью.

В такие минуты он чувствовал в себе прежде неведомые ему силы, будто суждено свершить ему что-то большое, важное, и вот зреют внутри силы, нужные для свершений... Так, верно, в молодом деревце бродят живительные соки, трепетно ожадая весеннего расцвета

... С прудом приоткрыв кованую дверь, Тимофей проскользнул на широкую каменную лестницу, что, извиваясь, вела на хоры. Здесь - поближе к небу - обычно молились именитые.

На стене возле колонны чья-то нетвердая рука нацарапала: "Се Степан псал"... Миновав ризницы и не ведая, что шагает мимо глубокого тайника, где хранилась городская казна, Тимофей остановился у края хоров и стал вглядываться в росписи под куполом. Стройный, совеем молодой пророк Даниил с серьезным, задумчивым лицом, поднял коричневую ладонь, словно говоря: "Не торопитесь, вдумайтесь". Убежденно приложил руку к сердцу худоликий Соломон...

Послышались чьи-то шаги, и Тимофей поспешно спустился вниз. Утомленно мерцали свечи. Нежные краски притвора влекли, как откровение. Тимофей подошел (ближе к росписи. Печально смотрела на него своими огромными очами Елена Мартирьевекой паперти. Над головой ее русский мастер сделал надпись: "Олёна". О чем думала эта Олёна? Чем-то напоминала она Тимофею его мать, умершую несколько лет тому назад от непосильной работы. Может быть, печалью в глазах, когда лежала тихая и покорная, прощаясь со светом и угасая?

Тимофей вышел на улицу. Солнце пронизало вспенившиеся облака, и лик города просветлел, и засеребрились стены собора. Тимофей глубоко, всей грудью вдохнул воздух. Эх, до чего на свете любо! Любо вдыхать этот ветерок луговых просторов, слушать вкрадчивый плеск волховской волны, подставлять лицо скупому, то в дело прячущемуся солнцу и ждать от каждого дня, от каждой былинки чуда!

И как это все чаще бывало теперь с ним, Тимофей внутренне снова ощутил приближение какой-то далекой светлой радости. Он не мог бы сказать точно, чего ждет, во что верит, но всем существом своим чуял: грядет, грядет тот желанный век, что принесет с собой великие свершения! Мысли были неясны, клубились, как утренний туман над Волховом, но сердцем знал - вот так же, как сейчас, из-за туч брызнет лучами щедрое солнце, согревая озябший, истосковавшийся по свету мир.

На Легощинской улице Тимофей встретил Авраама. Кузнец обрадовался, стал шутить:

- Аль зазнался, сынок, не заходишь?

- Что вы, дядя Авраам, недосуг, - и вдруг выпалил: - Ожениться собираюсь! На Ольге Мячиной...

- Да ну?.. - Авраам неодобрительно крякнул. - Неужто Мячин снизошел, не брюзжит боле, как худая муха в осень? Хотя, когда пять дочерей... - Он усмехнулся. - Вола в гости зовут не мед пить, а воду возить...

Тимофей насупился.

- Ну, лишнее болтаю, - посерьезнел Авраам, - счастья тебе да радости...

- Вы, дядя Авраам, посаженым отцом будете? - тихо, просительно произнес Тимофей.

Старый кузнец успокоил его:

- Кому ж боле? Ясно, буду!

Только сейчас заметил Тимофей, что его учитель за последнее время очень осунулся, похудел.

- Не болеете часом, дядя Авраам? - обеспокоенно спросил он.

Кузнец насупился.

- Здоров, да одни чирьи зарабатываю. Квас кишки переел...

И впрямь, почти все, что он зарабатывал, приходилось опять отдавать за долг Незде. А тут еще сестра заболела, племянник руку повредил, таская бревна, у всех одежа издырилась.

Они расстались, и Авраам, продолжая путь, недоуменно думал: "Ну какая она ему опора? Пышнотела, а недума, все смешки ни с чего, да смешки... К коже ума не пришить".

Ольгу знал с детства, видел, как росла, превращаясь из малолетки в невесту.

Была в ней кошачья, вкрадчивая гибкость, раздражавшая его, старика, и вся она - с маленькими хищными зубами, вызывающей походкой - была, как он определил, "игрючая, гораздая на бабьи семьдесят две увертки на день".

"Что их съединило? - расстроенно размышлял Авраам. - Что нашел он в пустотной? А, может, так и должно быть: серьезность устает и вот к такой тянется? Разве прихоти сердца поймешь? И мне ли, забывшему все, что в юности ценим, быть ему судьей и отговорщиком?" - Усмехнулся, вспомнив, как в молодости сам говорил о полюбившем сердце: "Без огня горит, без ран болит..." - Он пошевелил бровями, то собирая их на переносице, то распрямляя. - "Младость резвости полна, и не нам, старикам, судить, кого надобно любить, а кого нет... С нашей меркой ввек не полюбишь..."

2

... Когда Тимофей в первый раз заслал сватов, ему отказали.

- Молода, пусть вольной погуляет, - сказал отец Ольги, значительно поджимая губы.

Во второй раз, через полгода, приняли сватов приветливо и назначили сговорныи день.

Авраам с Тимофеем пришли под вечер. Мячины посадили их в горнице на почетном месте, в переднем углу. Некоторое время все молчали, только было слышно, как зо дворе суматошились куры.

Начал разговор Авраам.

- Мы для доброго дела пожаловали... - сказал он с достоинством и оперся ладонями о свои широко расставленные колени. - У вас есть березка, у нас - дуб, давайте вместе гнуть!

- Рады приезду, - степенно ответил Мячин, поглаживая плешивую голову, а Ольга, вспыхнув, выпорхнула ив горницы. - Это верно, березка у нас отменная! - Он стал расхваливать дочку.

Кузнец, терпеливо слушая, думал незло о Мячине: "Худое колесо всегда больше скрипит".

Уговаривались они обстоятельно, не спеша, мучая молчаливого Тимофея этими уговорами и, наконец, сели составлять рядную запись.

- "В зимний мясоед, - выводил Авраам, - возьму я, Тимофей, себе в жоны Ольгу - Так? - Родственники выдают за нее приданое: лавку, стол, платье... А за попятное..."

"Да кончайте же, какое там попятное, какое попятное! - молча переживал Тимофей. - Не надобно мне и приданого вашего, все сам заработаю".

- "Мужу не бить жены своей", - хитро улыбаясь в бороду, писал Авраам.

Тимофей подивился: "Бить? - На руках носить буду!"

Он вспомнил почему-то, как весной спрашивал Ольгу, когда они ходили по-над рекой:

- Что ты боле ценишь - силу аль ласковость?

- Ведомо, силу, - не задумываясь, откликнулась Ольга.

Его лишь мимоходом задел такой ответ, но он тотчас решил: "Значит, стану сильным!"

И сейчас еще раз про себя пообещал Ольге: "Стану сильным".

3

Вскоре Тимофей сжег на Ольга ной прялке куделю - мол, пришла тебе пора расставаться с девичеством, - и назначен был день свадьбы. Она прошла для Тимофея в сладком чаду.

Зажглись на пиру свадебные свечи; тощая, как жердь, сваха, загородив Ольгу от жениха, сняла с ее головы венок и, обмакнув гребень в меду, расчесала Ольге волосы, скрутила их и спрятала под покрывало.

Тимофею поднесли деревянную чашу с брагой. Он испил ее и, бросив чашу под ноги, стал вместе с Ольгой топтать.

- Так потопчем... всех, кто замыслит сеять меж нами раздор... нелюбовь, - в один голос приговаривали они, старательно вдавливая в пол обломки чаши.

Пьяненький Лаврентий надел на себя тулуп шерстью вверх, подойдя к Ольге и кривя влажный рот, пожелал:

- Так что... Ольга... пусть детей у вас будет, сколь шерстинок в тулупе, - и засмеялся нехорошо.

Ольга, взяв в руки чарку, постаралась чокнуться с женихом посильнее, чтобы из ее чарки брага выплеснулась в Тимофееву. Лаврентий захохотал:

- Быть ему под пятой у жопки!

Тогда встал из-за стола Мячин, принес плеть и, легонько ударив ею дочь по спине, спросил: - Узнаешь, того... отцовскую власть? - Он пытался придать строгость своим маленьким, белесым, как у вареного судака, глазам, но они только жалко помигивали. - Отныне... того... власть переходит в мужнины руки. Ослушаешься, - он тебя научит этим витнем...

Мячин передал плеть жениху.

Тимофей неловко заткнул ее за пояс, мучительно краснея, сказал: - Мыслю, не станет нужды... Подумал с нежностью: "Будем жить дружно, как зерна в одном колосе".

Лицо его словно светилось изнутри, и Ольга, глядя на него, подивилась: "Как на образах". Она только сейчас разглядела чистый, просторный лоб Тимофея, тонкую, крепкую шею...

Дородная тетка Ольги, сидя рядом с Тимофеем, все роняла! слезы, просила:

- Ты, Тимоша, не обижай наше дитятко малое, не разумное... - и умилительно поглядывала на пучок калины с алой лентой, заткнутый в кувшин возле жениха и невесты.

Потом все стало еще смутнее и чаднее, и Тимофею казалось, что это сон, и он боялся проснуться, и смотрел на Ольгу восторженными, удивленными глазами, будто тоже видел ее впервые. Он опьянел не от выпитого, а от любви, счастья, и сидел за столом нескладный, скованный, только блаженно улыбаясь. "Эх, нету братеника Кулотки, где-то он сейчас?.. Скорее камень начнет плавать, а хмель тонуть, чем порушится наша дружба крепко душная".

Тимофей нашел главами Кулоткину Настеньку. Крохотная, притихшая, она сидела в ряду подружек Ольги, улыбалась Тимофею милой, застенчивой улыбкой, словно ожидая терпеливо и своего счастья. И маленькие точеные руки ее, и русая головка, которую склонила она к своему полному плечику, - вся она показалась Тимофею такой родной, близкой, что он тоже ответил ей улыбкой, говоря ею: "Ничего, ничего, потерпи. Скоро вернется наш Кулотка".

Играли в бубны потешники, плясали и пели гости, вся "природа" невесты: сестры, дядьки и тетки. Только Машка хмурилась, не пела, лишь рот раскрывала, будто поет.

Поздно ночью разгоряченная Ольга выскочила на крыльцо, остановилась у перил. За Ольгой тенью скользнул Лаврентий.

- Завидки берут на Тимофея, - подойдя к ней вплотную, сказал он тихо.

- Сам плохо старался, - метнула на него из-под платка лукавый взгляд Ольга и отодвинулась.

- Еще постараюсь, - голос у Лаврентия сразу охрип, он приблизил к ней свое лицо.

В это время на крыльцо вышел Тимофей. Морозный воздух приятно опахнул его.

Высоко в небе стояла луна и синевато искрился снег на пустынной улице. На дальних перекрестках, возле сторожевой и решеток, перегородивших на ночь улицы, ярко горели костры... Приглушенные дверью, доносились крики гуляющих на свадьбе, их нестройное пение.

Тимофей подошел к перилам, обнял одной рукой Лаврентия, другой Ольгу, привлекая их к себе, счастливо и растроганно сказал:

- Милые вы мои, други на всю жизнь... Эх, Кулотки нет!

Млечный путь, казалось, вел в дальние земли, к Кулотке. Призывно мерцало созвездие Гончих Псов, и стыдливо рдели три звездочки Девичьих Зорь.

... Усатая сваха с рябиной в руках уже устраивала молодым брачное ложе - в холодном сеннике клала на снопы перину.

По углам сенника она воткнула стрелы с нанизанными калачам", возле постели поставила открытые кади с пшеницей и рожью-чтобы в домоводстве было изобилие.

Закончив приготовления, сваха возвратилась в горницу и громким мужским голосом не то спросила, не то потребовала:

- Не пора ли милым гостюшкам по домам?