Библиотека
Ссылки
О сайте






предыдущая главасодержаниеследующая глава

Глава девятая. Ночные шепоты

 Любовь да приятство - утешнее богатства.

Старинная пословица.

Отшумела свадьба, и жизнь молодоженов потекла спокойным руслом. Поселились они в избе Тимофея на краю Холопьей улицы. Тимофей прирабатывал и сапожничаньем, и тем, что изготовлял азбуки для продажи на Торгу.

На продолговатых дощечках выписывал он все буквы алфавита, а внизу оставлял свободное место-натирать воском и списывать те буквы. К удивлению и радости Ольги, азбуки распродавались легко. Что касается обещаний Незды, то он, увидя бескорыстие Тимофея, сначала платил жалованье от случая к случаю, каждый раз делая это как одолжение, как подарок "ни за что", по доброте своей, но потом стал все же щедрее.

Увлеченный работой, Тимофей не замечал, что в городе простой люд стал относиться к нему холоднее прежнего, настороженнее, словно бы присматриваясь и не зная, чего можно ожидать от него.

Кое-кто стал заискивать перед Тимофеем, кое-кто хмуриться при встрече, а Игнат Лихой однажды брякнул:

- Как на нездовских-то хлебах? Стараешься?

Тимофей не обиделся, ответил спокойно: - Почему не стараться? И ты, чай, на моем месте старался б? - А сам подумал: "Не краду, зла не умышляю... Что я Везде? А он приветлив... Вон недавно пергамент подарил, мешок зерна дал... Как это не ценить? Если дале так пойдет, и обучусь многому, и с Ольгой заживем неплохо... А свалки да драки к чему мне?"

Тимофей восхищался хозяйственностью Ольги, ее умением вмести в дом уют и чистоту.

Она была редкостной домодержицей: на пороге появилась рогожка - обтирать обувь, на подоконниках - дорожки с узорами, вышитыми Ольгой "росписью по выдерге"; у пояса ее всегда висел игольник и роговой наперсток; широкая скамья-кровать, покрытая звериной шкурой, лавки у стен, стол по нескольку раз на день обтирались ею; даже под образом Николая чудотворца, что висел в углу, лежало на полице крылышко для обметания пыли с .икон. Единственное, с чем не могла Ольга! справиться, был неистребимый запах кваса, которым отец Тимофея при жизни и кожи дубил и обливался в бане. Казалось, запахом этим пропитались стены, и Ольга не могла его перешибить никакими траками.

У Тимофея был свой угол - с пергаментом, красками, перьями, у Ольги - свой с еще материнским ларчиком, наполненным безделицами. Любила она перекладывать и рассматривать дешевенькие ушные подвески, янтарные бусы, витые браслеты из разноцветного стекла, височные кольца и, особенно, гордость свою - ожерелье с красным сердоликом.

Тимофею не нравилась вся эта безвкусица, но, не желая огорчать Ольгу, он делал вид, что не замечает ее пристрастия.

Однажды, через месяц после свадьбы, он предложил Ольге:

- А давай, Олюня, я тя грамоте обучу?

Она, удивленно засмеялась, прижалась к нему:

- Ну к чему мне это? Сам пойми - к чему? Щи тебе я и без грамоты сварю... Верно?

И он, поражаясь этой детской, безыскусной наивности, решил сейчас не настаивать.

Любила Ольга поверять ему свои сны.

- Гляжу, - от страха широко раскрыв голубые глаза, говорила она поутру, - будто на лавке я, а поверх меня покров черный, а на нем вороны черные скачут. К чему бы это?

- Не иначе к граду! - хохотал Тимофей. Ольга обидчиво умолкала.

Вообще придавала она немалое значение разным приметам. У порога прибила подкову на счастье, прятала связку оберегов, сделанных из дерева: ложку - к сытости, птицу - к добру.

Однажды Тимофей даже испугался, когда при ударе первого весеннего грома вдруг, сорвавшись с лавки, кинулась Ольга к двери, исчезла за ней. Он побежал вслед, глядит - Ольга подперла спиной липу, что росла у крыльца.

- Ты чего? - испуганно спросил Тимофей.

- Телу крепость достаю, - еще плотнее прижимаясь к дереву, убежденно ответила Ольга.

Ходила она и дома опрятно одетой: в червчатом летнике из зуфи, в зеленых сафьяновых сапожках, подаренных Тимофеем, на голове постоянно носила голубой подубрусник (Подубрусник - женский головной убор из тафты), от которого глаза ее становились еще голубее.

Хозяйство Ольги было внизу, в подизбице. Здесь стояли, как на смотру, кадь с зерном, горшки, оплетенные берестой, деревянное корыто для теста, ведра и кувшины. Ольга любила готовить пищу и от тетки переняла умение поварить. Она знала секрет, как делать подовые пироги из квашеного теста и пряженые из пресного, начиненные мясом и кашей. На масленицу напекла такие пироги с творогом, яйцами и рыбой, что слюнки текли. А в постные дни готовила отменные пироги с рыбой и горохом на льняном масле.

Она знала секрет, как по-особому квасить капусту, приготовлять злой хрен, редьку в патоке. В кладовушке у нее появились засоленные в запас огурцы, моченые яблоки, набирающие соки под тяжестью нагнетного камня.

Но особую радость приносили Тимофею те вечера вдвоем с Ольгой, когда они, уже затушив лучину, лежали рядом и шептались в темноте.

Необыкновенно приятное это было чувство: лежать вот так - и она рядом, теплая, притаившаяся - и поверять сокровенные свои мечты... Может быть, именно в этом тихом журчании шепота и была самая большая сладость, самое большое счастье? И он, вообще-то безмолвник, шептал ей, что когда-нибудь напишет "Слово о Новгороде" и оно потрясет людские сердца, нарисует красками, ласкающими глаз, невиданные буквы...

Ольга лежала тихонько, не шелохнувшись, оцепенелым камушком, думала с обидой: "Все у него не как у людей... Нет того, чтобы обнять до хруста... завел свое - "буквы да слово". А я? Вон Лаврентий и сейчас вьется - обещает золотые подвески. Да не нужен, мокрогубый. Спать хочется, а скажешь - обидится".

Тимофей облизнул пересохшие губы.

Она с готовностью спросила: - Дать попить? - и, не дожидаясь ответа, вскочила, прошлепала босыми ногами по полу, налила в ковш вишневой настойки", разбавила ее водой. От того, что уел уж ал а Тимофею, получала какое-то особое удовольствие, тогда все становилось ясным: и для чего она с ним, и что ей надо делать.

Тимофей пил в темноте, а она, поднося к его губам маленькую теплую ладонь, заботливо собирала в нее вишневые косточки, чтобы не насорил.

Напоив его, она легла рядом, и снова потек убаюкивающий, докучливый шепот о непонятном ей и ненужном.

Ольга бесшумно зевнула до слез.

- Ты внемлешь? - спросил он ласково и, проведя рукой по ее глазам, ощутил влагу. Радость обожгла его: "Это она за меня переживает".

- Внемлю, - сонно ответила Ольга, и скоро он различил мерное ее пооапывание.

"Как малое дитя сморило", - с нежностью погладил Тимофей длинные пушистые ее волосы и жадно вдохнул их запах - такой знакомый и единственный на свете. - "Лада моя", - прошептал Тимофей и, соскользнув со скамьи, вышел на крыльцо.

Город чутко дремал. Неясно вырисовывалась на сером небе одноглавая церковь. Прокричал за рекой кочет и, захлебнувшись сонливостью, умолк. Притаившись, спали в низинах серовато-курчавые сады. Лишь изредка порыв ветра перебирал их листву, и, казалось, она что-то сонно шепчет.

"Какая она душевная, - думал Тимофей об Ольге,- во всем будет опорой... Доброе сердце будет опорой..."

И даже тот холодок отчужденности, что иногда открывал он в ней, Тимофей объяснял себе неразбуженностью чувства, и от этого Ольга становилась ему еще милее и ближе. "Все придет, все придет..." - шептал он, и ему захотелось написать похвальное Слово женщине, как писали когда-то гимн солнцу.

"Все лучшее, что есть на свете, съединилось с твоим именем, о женщина,-слагал он Слово. - Ты - невеста, мать, возлюбленная, сестра... В тебе так много ласковости, привязанности, заботливости, с тобой становишься чище, и хочется сделать что-то наилепшее (Наилепший - наилучший), благое (Благое - доброе), чтобы ты, гордясь, улыбнулась благодарно... Что может быть краше девичьей поступи, нежного изгиба стана ее, что может быть краше начала любви, когда все неясно, полно особого тайного смысла, все манит и обещает... Ласкает глаз молодой дубок, влечет к себе величавая гладь .Волхова, но что может быть купавее (Купавый - красивый) улыбки ч матери, зрящей свое усыпающее чадо?"


Начинался неторопливый оиневато-молочный рассвет. Бледнела и таяла сиротливая луна. По-утреннему внятно клекотал Волхов. У берега, просыпаясь, заворочались, заполоскались чирки. В сторону от рекв пролетела черно-желтая иволга, скрылась в редколесье, и уже оттуда донесся ее удивленный крик.

Но вот на зеленовато-бирюзовом небе проступили розовые и янтарные прожилки, они становились все ярче, сочнее и, наконец, над землей поднялось спокойное, веселое солнце, и заиграла, переливаясь, густая роса на желтых цветах касатика, и начали утренний благовест птицы в садах, покрытых розовым цветом яблонь.

"Минет сто, двести, пятьсот лет, - думал Тимофей, - все так же над головой будут проплывать облака, нескончаемо катить свои быстротечные волны могучий Волхов... От нас не останется даже праха... И все же мы останемся! Останутся деяния наши, человечьи чувства... и неувядаемо будет сиять великая краса, и какому-то другому Тимофею воехочется при виде березки припасть ланитой (Ланита - щека) к ее белоснежной коре..."

Он пытался представить себе эту жизнь людей через пятьсот, тысячу лет - и не мот. О чем будут они мыслить? Как одеваться? Какой будет вот эта, Холопья улица, что расстилается сейчас перед ним?

И кто ведает, может быть, действительно другой Тимофей в одежде, совсем не похожей на его, с жизнью, совсем не похожей на его, будет стоять на пороге совсем иной избы и ждать пробуждения иной Ольги?

Но как ни силился он представить тот дальний век-воображение отказывало ему, все было словно в густом тумане.

Только знал и верил: будет лучше, несравненно лучше - правдивей и краше.

предыдущая главасодержаниеследующая глава





Пользовательский поиск




© Ist-Obr.ru 2001-2018
При копировании материалов проекта обязательно ставить активную ссылку на страницу источник:
http://ist-obr.ru/ "Исторические образы в художественной литературе"


Поможем с курсовой, контрольной, дипломной
1500+ квалифицированных специалистов готовы вам помочь