Глава двенадцатая. Владыка

 ... и введе в епископью Митрофана богом избранна...

Новгородская летопись.

Новгородский владыка сидел один в глубоком кресле. Пальцы его покоились на обтянутых кожей подлокотниках, голова утомленно была откинута на высокую спинку.

Снег залепил слюдяные окна в деревянных переплетах. Тускло поблескивал в дальнем углу кельи выносной крест, теплилась лампада перед иконой в затворе, где обычно молился владыка.

Тишина и знакомый, едва уловимый запах ладана действовал и умиротворяюще.

Бесшумно двигаясь по войлоку на полу, старый келейник зажег свечи, придвинул к ногам владыки мягкую подушку и так же бесшумно скрылся.

На владыке легкая домашняя ряса, бархатная шапочка-скуфья, на груди привычно пригрелась круглая панагия (Панагия - иконка) в оправе с жемчугом. Отечное лицо владыки изборождено глубокими морщинами, устало и бледно. Усталость серой пылью легла на большой выпуклый лоб, угнездилась в синеватых, набухших на висках жилах.

День был утомительный: после службы в соборе принимал послов датского короля Канута VI... Опять датчане затевают неладное - стакнулись с папой Иннокентием III, с германским королем Филиппом Швабским и крестоносцами... Надо нещадно рубить лапы, отстаивать православную церковь...

Владыка прикрыл глаза, зашептал привычно: "О, пречистая богородица-царица, мать христа - бога нашего! Соблюди церковь свою недвижиму святой и нерушимой до окончания мира... Приими молитву раба твоего архиепископа Митрофана, подай ему и стаду Христову милость и благословение духовное, дай живот многолетен ему со всеми детьми - новгородцами..."

Митрофан

- Многолетен! Доживаю последние годы... ... Да, он прошел длинный, тернистый путь... Сын суздальского пономаря, с детства слабый и хворый, Митрофан рано получил книжное воспитание и пятнадцати лет очутился в монастыре, среди лесов и болот. Он проявил редкостное благочестие и смирение: в понедельник, среду и пяток вкушал лишь хлеб с водой и слезами, охотно услужал братии; в постах, бдении, уединенных молитвах проходило его молчаливое житие. И на него обратили внимание.

Правда, однажды кто-то из братии увидел, как из кельи Митрофана выбежала блудница, оставив в поспешности башмачок на полу, но Митрофан доказал, что это все бес в мечте им представил, выбежав в образе девицы, а до того бес прельщал его, Митрофана, спасшегося крестным знамением.

Башмачок, к бесовскому посрамлению, сожгли, Митрофана же вскоре перевели в Антониев монастырь, где он продолжал праведный образ жизни, носил железные вериги, был замечен владыкой Мартирием и назначен его казначеем.

И вот здесь-то, когда оставался Митрофан наедине со своими мыслями, у него все чаще, с нежданной силой, стала возникать честолюбивая мечта о власти. Он бы я сам не мог сказать, с чего именно это началось: с чтения ли, еще в монашестве, книг о властителях, когда игрой воображения вызывал он самые смелые картины, или с того, что, став казначеем, приблизился к владыке и власти его. Он только помнил, что с особой яростью разгорелось это неуемное пламя и начало жечь нестерпимым огнем после того, как впервые увидел он облачение владыки перед службой.

Поверх длинного белого подрясника с широкими рукавами надели на неказистого Мартирия нашейную узкую епитрахиль кофейного цвета, затем фелонь (Фелонь - риза) бухарского шелка, на груди и плечах его забелел омофор (Омофор - часть архиерейского облачения), расшитый золотыми нитями, на голову легла митра, украшенная драгоценными камнями, а в руки взял владыка кизиловый посох с навершьем из слоновой кости.

Нежданная мысль обожгла тогда Митрофана: "Да я ж умнее тебя, и на мне все это величавее было б".

На мгновение он почувствовал, как лоб его приятно сдавила митра, руки ощутили холодок костяного навершья.

Ему даже снится стало, как надевает он на себя одежды владыки, и, просыпаясь, он шептал смятенно, в тоске: "Господи, освободи душу мою от вожделения".

Через много лет Митрофан стал игуменом Антониева монастыря, правой рукой владыки, который с этого времени начал отчего-то чахнуть и умер в корчах у озера Селигер, едучи с Митрофаном по вызову Всеволода во Владимир. Похоронили Мартирия в золотой паперти Софийского собора, а на площади у Софии собралось вече для выбора нового владыки. Хотел было Всеволод без выборов назначить епископа, да раздумал - с Новгородом тонкость надобна: хотя бы вид делать, что вече избрало:

На трех одинаковых жребиях записал посадник по одному имена Антония, Спиридона, Митрофана. Жребии запечатали печатью Софийского собора и положили на главный престол. После литургии к престолу подвели слепца Федора Чапиногу. Был Чалинога худ, редковолос, и на его лисьем, востроносом лице, казалось, от испуга обильно проступили темные пятна.

Протянув чуткие пальцы к престолу, слепец легким прикосновением ощупал, огладил все жребии, на секунду задержался на одном из них, словно прочел что-то лишь ему видимое, и, оставив этот жребий на алтаре, два других поспешно передал седенькому, с козлиной бородкой, соборному протопопу Матурице. Тот вынес их на площадь к народу, потоптался и, развернув первый жребий, возгласил тоненьким, пронзительным голосом:

- Спиридон!

В толпе зашумели, будто ветер прошел по верхушкам деревьев, зашептались: "Отвергнут престолом... отвергнут".

А пронзительный голос Матурицы вновь вьжрикнул, считав со второго жребия: - Антоний!

И, словно собор обвалился, закричали разом тысячи глоток, всполошенные вороны шарахнулись в поднебесье, поднимая неистовый грай.

- Гвятая София Митрофана избрала!

- По божьему изволеныо!

- Суздальский подручник!

- Многая лета владьже Митрофану!

- Заглохни, горлодер, чё кадык распустил!

- Засовом рот не запрешь!

- Запрем!

- Митрофан владыка!

Завязался короткий бой и тут же улегся.

Слепец за алтарем настороженно прислушивался. Различив крики: "Митрофан владыка!", он облегченно вздохнул и вытер пот со лба. "Теперь, Чапиног, и на твою старость перепадет", - радостно подумал он.

И Матурица был необычайно возбужден: "Неужто стану казначеем? Неужто стану?" - бесконечно задавал он себе вопрос.

Посадник и тысяцкий нашли Митрофана в одной из комнат владычного дома.

- Пришли, отче-владыко, возводить тя на сени! - низко кланяясь, сообщили они.

- Недостоин я сана великого, - смиренно сказал Митрофан, но его взяли под руки и повели сначала по ступенькам, к сеням, а потом в Крестовую палату.

И во весь путь, что шел он туда, неотступно билась, трепетала радостная мысль: "Вот и достиг, достиг!" И снова, как тогда, при облачении владыки, только на этот раз не в помыслах, а въявь, почувствовал он и сладостную тяжесть митры, и долгожданный холодок посоха.

Достиг... И богатства, и власти...

Он принимал послов и отправлял своих в дальние и ближние земли, судил, благословлял ратные походы, подписывал договоры и уславливался о мире.

В тайники владычной казны бесконечным потоком потекли пошлины с судебных тягот, доходы с десятин, "благословенные куницы" за посвящения в духовный сан, "поплешная пошлина" с псковских священников и "но-воженные убрусы" с венчаний. Потекли приношения смердов, деньги за пользование весами, что стояли в церковных притворах, "подъезд" и "поминок" за поездки по епархии.

Впрочем, сам владыка выезжал не часто, но всюду рассылал своих "десятников", и они творили его именем суд и управу, а в городах над духовенством начальствовали соборные протопопы. Митрофан же занят был тем, что строил башни, городские стены, церкви, расходуя и казенные деньги, и ему казалось, что этим строительством он и са'М все выше взбирается по каким-то невидимым ступенькам.

В его распоряжении был полк "владычных молодцов", дворецкие, ключники, приставы, многочисленная дворня: все эти чашники, стольники, истопники, медовары, звонцы, строители, р|укодельники... Во дворе стояли и строились сушила, погреба, житницы, работали мастерские серебряных дел, кузнецкие, шорные, столярные - всех не перечесть.

Софийские дьяки вели владычные записи, "софийские бояре и чада боярские"-софияне - из рук его получали за верную службу земли.

Да и его собственные владения - деревни со смердами, луга, леса, пашни, покосы, рыбные ловицы - были разбросаны по всем волостям.

... "Достиг, - он усмехнулся грустно, погладил панагию на груди. - А счастья не было... Все суета, прах, тлен... И на пороге смерть... И, кроме усталости, ничего нет".

Пересиливая себя, он встал с кресла, подошел к медному рукомойнику, висящему на цепочке в углу кельи. Был тот рукомойник чуден: монахи сказывали новгородцам - поймал однажды еще владыка Иоанн в него беса крестным зоамением и заставил того беса за ночь свезти себя в Иерусалим и доставить обратно.

Митрофан омыл руки, лицо, и будто от этого мысли его сразу приняли иное направление, а сам он, стряхнув минутную слабость духа, распрямился.

"Завтра надобно собрать тайный совет - в городе неспокойно. Ладно, что никто еще не проведал о сем совете, - разумная сила должна управлять всем, хотя бы исподволь. - По земле ползут ереси. Царьградский богоотступник Еветафий поучает: "Многими поклонами не спасешься... Любовь, оказанная несчастным, лучше отшельнических слез..." Везде навары, везде! А это богом проклятое вече! Делает, что хочет! Епископа Стефана посадили на кобылу, заставили играть на волынке, "а потом удавили. Федора,, таскали за волосы, пинками выгнали с владычного двора, псов натравили! Хороши забавы у Господина Великого Новгорода, у худых его мужиков-вечников! Одного владыку, негодивцы, прогоняют потому, что он "пришелец", другого - потому, что стоят морозы... Тыеячеглавое чудовище! Только и ждет часа своего... Если не усилить власть больших людей, худые и безыменитые верх возьмут".

Ему на мгновение показалось, что зазвонил ненавистный вечевой колокол, и сердце заныло. Нет, послышалось!

Он резко повернулся, чтобы вытереть руки, и вдруг припал к креслу, оперся о него: страшные кинжальные удары в поясницу пронизали его. Митрофае задохнулся от боли, стиснул зубы, с трудом сдерживая крик, на лбу его выступил холодный пот.

Начинался приступ каменной болезни.