Глава четырнадцатая. Слово о Новгороде

 Либо живот, либо смерть за правду
 новгородскую, за свою отчину.

Новгородская летопись.

1

Утром, когда Незда вошел в клеть Тимофея, он застал его уже там и опять подивился его старательности. Книгохранйлец подклеивал "Устав о мостах" Ярослава Мудрого.

Тимофей показался Нееде бледнее обычного, ввалившиеся глаза его лихорадочно блестели.

- Не болен ли? - с ласковой заботливостью опросил посадник, перебирая крупные янтарные четки.

- Да, недужится... - не поднимая "головы, ответил Тимофей.

- Верно, тщростыл? Поди домой, жена молодая настоечку малиновую даст, все как рукой сымет... О, эти жонки молодые... - засмеялся Незда и пошел к двери, но, будто что-то вспомнив, возвратился: - Порадую тебя... - Он помолчал. Сказал торжественно: - Выпала тебе, Тимоша, велика честь - правду написать о Господине Новгороде, о тех, кто владеет и рядит им по праву... Выздоровеешь, - садись за наше жизнеописание; бог и правда - в помощь! Верю: сделаешь сие, как преданный слуга, и наперед рад за тебя, как за сына... Награжу щедро. А сейчас поди в кладовую - выдадут тебе полкади муки, небось, не помешает.

Пpo себя подумал: "Кто знает, может, так и приходит бессмертие правителей? Что ведали б мы о Сулле, не будь Аипйана, о тирании Набида без Полибия? - На секунду возникло лицо Тимофеева отца, но отогнал это видение, как слабость. - Стоит гривной брякнуть - и любой куплен, - повторил он то, что не однажды говорил себе. - А купить не можешь - хватай за рога, не то тебя схватят".

Незда снова неторопливо стал перебирать четки, усмехнулся уголками тонких губ: "Сильный скольких сможет, стольких и огложет", так учил его отец, скупая перед гладом хлеб, так учит он Лаврентия. В том и мудрость вся.

... Тимофей вышел на заснеженную улицу. Ветер утих... Сугробы снега занесли изгороди, избы с заколоченными дверьми, белыми горбами легли на крыши. Безмятежно серебрились купола церквей. Плыл над городом звон, утешая усопших.

Кое-где поднимались от изб к сиреневому небу бессильные дымы. Облезлый ворон, сидя на верхушке заиндевелого дерева, косо поглядывал вниз и требовательно каркал.

За мукой Тимофей не пошел. "Пусть подавится ею, а меня не купит. - С болью подумал об Ольге: - Ждет она, что принесу, - но тотчас отбросил эту мысль: - Ничего, мы, как все..."

Пустынной улицей шла от реки пожилая женщина с ведрами на коромысле. Черный платок подступал к скорбным ее глазам. Вот женщина поскользнулась, упала в расплескавшуюся воду, попыталась подняться и не смогла. Покорно припав к мгновенно обледеневшему снегу, прикрыла глаза. И сразу над ней закружил, каркая, ворон. Мимо женщины прошел, не взглянув на нее, боярин в бобровой шубе и высокой шапке, ускорил шаг.

Тимофей подбежал к женщине, отрывая ее от замерзшей воды, испуганно забормотал:

- Ну что ты, что? Иди домой...

Женщина поднялась, поглядела на Тимофея пустыми глазами, и вдруг судорога искривила ее белые губы:

- Васенька помер.

Она побрела неведомо куда.

А над городом плыл и плыл задумчивый и печальный, как тихий вдовий плач, похоронный звон, и, казалось, не будет ему конца, и сердце сжималось от тоски.

Вдруг улицу огласили крики: два дюжих боярских приспешника тащили по снегу костлявого, упирающегося новгородца.

- Да отколь же мне ноне деньги взять?! - кричал костлявый, силясь вырваться из цепких рук.

Но его подталкивали сзади коленями, втащили во двор боярина Анастасия, и уже оттуда до Тимофея донесся грубый голос взыщика:

- Приволокли? Вот дам те палок, узнаешь, как долг зажиливать, забью доемдрти, а с жонки взыщу.

Тимофей торопливо зашагал к Аврааму. К нему всегда тянуло, когда на душе было тяжко, когда надо было посоветоваться или поделиться радостью. Сейчас гнев душил Тимофея, он знал - надо обо всем, что открылось вчера, поведать Аврааму, и тот придумает, как спасти город.

Кузнец, услышав рассказ о тайном совете, пришел в неистовство: грудь его стала тяжко вздыматься, темные впадины глаз затопила волна гнева:

- Надумали, волчьи души! Погодите, мы вам приготовим поход... Сбегай, Тимоша, поскликай ко мне Павшу, Прокшу, Игната - всех наших... Мигом!

2

Ольга в нижней клети скребла ножом стол, вспоминала, как однажды, еще в девичестве, задумала узнать: сварливая ли свекровь ей попадется? Налила в сковороду воды, положила камушки да охлопки и зажгла те охлопки, сверху горшком прикрыла. Вода забулькала - подавала знак: жди плохую свекровь.

Ольга печально вздохнула. "Ан никакой свекрови нет... ях может, худо то... обо всем самой забота, муж, как чадо неумелое, не ведает, что откуда берется... И ничего не будет - не заметит... В избе пусто, на завтра; корки нет... Где достать? - Слезы невольно потекли у нее из глаз. - Даже синиц покормить нечем".

Во дворе пристроил Тимофей к липе лоток для синиц, подкармливал их крошками и сухими ягодами, приучал, чтоб не улетали. "Хоть тараканов ошпарь да вынеси, как другие делают. Да у меня тараканам раздолья нет", - сквозь слезы улыбнулась Ольга.

Послышались шаги Тимофея. Он стряхивал на пороге снег с сапог. Войдя в избу, сразу заметил слезы Ольги, oспросил встревоженно:

- Что ты?

- Ничего, - она силилась не расплакаться и не выдержала, всхлипнула: - Осьминка ржи гривна, что дале будет? Ты-то чего принес?

Он обнял ее.

- Переможемся. Достану!

- Да-а, переможемся! - недоверчиво протянула она. - Всегда ты так... - Но приободрилась. - Погоди, сейчас накормлю...

Он отказался. Есть не хотелось. Поднялся наверх, сбросил с себя тулуп, выпил воды из глиняного кувшина и нервно заходил по горнице.

"Надо все продумать, все... Чем начать "Слово" и чем закончить? Строить, как храм иль крепость, - по чертежу... И писать без украс, не пропуская правды... Сначала начерно, на бересте... Слова простые отделять от мудреных, как орех от скорлупы, дабы просторечно было..."

Вспомнил, как Авраам говорил: "На правду мало слов надобно". И верно, в краткости - сила.

Он присел на лавку у стола, переплетя ноги, положив (Подбородок на ладонь тонкой руки: "О ком писать? И для чело все то, что напишу? И где самому стоять и что защищать? Неужто так писать, как и прежде писали: о граде и громе, о возе сена, что в Волхове потонул?"

Вскочил, опять забегал по пустой клети. "Нет, нет, надобно писать "Слово о Новгороде", об Аврааме и Кулотке, о храбрых воинах Оденпэ, о строителях и умельцах, о женщине, что поднимал сегодня, и о подлых богатеях... Вот не люб мне, Тимофею, князь владимирский Всеволод, но что я, когда есть Русь неоглядная, ее заботы и правда?"

Он на мгновенье представил эти необъятные просторы: Киев и Суздаль, Волга и Днепр... "Вот бы съединить это все, как мечтает Авраам, наделить одним разумом, и тогда никто не страшен. Сила против врагов удесятерится, и гордые гречины станут приезжать на Русь в ученье, и на весь свет прогремит наша слава... Значит,. прав Авраам... Значит, надобно мне шире и дальше Новгорода глядеть, блюсти в Слове справедливость, отметая малую Тимофееву неприязнь... Записывать, что в одно и то же лето произошло не только у нас, но и во всей земле Русской..."

Так он метался до ранних сумерек, и Ольга уже несколько раз испуганно поглядывала на него, предлагала повечерять, но он все отказывался.

Трудно ей приходилось с таким-непонятным. Был бы, как все - сапожником или плотником, - жили б тихо, бестревожно... А то молчит днями, что-то свое обдумывает, или вдруг словно прорвет его весельем. Прошлой весной в первый ливень выбежал во двор, заплясал мальчишкой по лужам, загорланил, подставляя лицо струям:

 Дождь, дождь,
 На бабину рожь.
 На дедову пшеницу,
 На девкин лен
 Поливай ведром!

А потом мокрый вскочил в избу - и к ней. А она-вкруг стола. Визг, шум... Будто другой совсем... Но ненадолго. Потом опять поеумрачнел, вышел на порог и, окрестив руки на груди, глядел и глядел куда-то вдаль, будто за стенами Детинца, за лесами различал что-то лишь ему одному доступное. И тогда увидела Ольга на лице его уже знакомую ей тень непонятного, что отгораживало Тимофея, делало его чужим и трудным.

... Она налила в светильник медвежьего жира, зажгла клок пакли и решительно стала накрывать на стол. Положила горбушку ржаного хлеба, поставила миску пшенной каши, села рядом с Тимофеем.

- Я-то повечеряла, - обманула она и отщипнула от горбушки кроху.

В ушах ее блеснули подвески - уточки с яхонтами.

- Это откуда? - спросил Тимофей, рассеянно глядя на подвески.

Ольга покраснела, подняла ясный лик:

- Тетя подарила...

- Ладные какие, - залюбовался Тимофей. - Ты в них еще краше. - Он притянул ее к себе, неподатливую, упирающуюся.

- Ну что ты вздумал... Ешь, пока не простыло.

Тимофей неумело ткнулся губами в ее голову, укололся шпилькой. А на душе как-то сразу посветлело, стало легче. Думал: "Пока Олюшка рядом - все одолею. Не покривлю совестью: тем ш послужу Новгороду, что расскажу о нем правду... Правду о том, что есть тайный совет, что на вече все подстраивают, что стонет земля новгородская под пятой у бояр. Вот это и будет тем "Словом о Новгороде", о котором мечтал когда-то, идя за Олюшкой, слагая песню о Волхове..."

Ночью он сел писать...

Сменялись дни, он"не видел этих смен. Он забывал о пище, вскакивал ночью, чтобы записать на бересте строку, плакал и смеялся над ней... Он не помнил времени, когда был бы счастливее, чем сейчас... Все прежде сделанное казалось ничтожным, неумелым, и варил: то,- что делает ныне, - наконец настоящее, ради чего появился на свет и жил... В нем самом возникло что-то совсем новое...

Но потом, перечитывая написанное, исступленно разрывал кору - не то! Нe то!

Порой вспыхивала, как черная молния, мысль: "Не дадут дописать!" Но шептал: - Нет, напишу... пусть не при мне... пусть потомки прочтут и проведают правду...

3

На четвертый день Тимофей решил выйти подышать свежим воздухом. Его тянуло к Волхову. Было у него там излюбленное место на крутом берегу, возле могучего дуба. Отсюда открывались широкие дали, здесь хорошо думалось.

Тимофей вышел на улицу. Накрикивали тепло галки, было безветренно, от чистого крепкого воздуха кружилась голова.

Скоро весна!

И хотя сейчас еще заметены снегом и черная, в трещинах, кора липы, и (подвески орешника, и темные шишки ольхи, а все же улавливал Тимофей приближение весны. Она чудилась ему в робком запеве побуревших за зиму овсянок, в усилившемся запахе тополиных почек. Ему на мгновенье показалось даже, что в сосновом бару уже начали свое бормотанье тетерева...

Тимофей поднял голову, прислушиваясь, и только теперь заметил, что в городе царило какое-то тревожное oоживление. Тревога невольно передалась и ему; она усилилась, когда в городе забили колокола.

...Пока Тимофея не было, к нему в избу пожаловал нежданный гость. У ворот остановились сани, запряженные серыми, с голубым отливом, конями, известными всему городу.

Ольга замерла у двери, увидев входящего посадника Незду. Он окинул ее зорким, оценивающим взглядом, подумал: "У губошлепа Лаврушки знатный вкус", - вслух же ласково оказал:

- Пришел проведать Тимофея... Что, все недужит?

Незду обеспокоило долгое отсутствие Тимофея: не вздумал бы болтать в городе о поручении.

- Да... нет... - пролепетала чуть слышно Ольга, в смятении думая, что Незда пришел из-за Лаврентия. - Вышел куда-сь... К реке...

- Забыл Тимоша муку-то взять, пришлю, - все с той же ласковой участливостью сказал Незда, - не голодать же вам...

Он подошел к столу, заваленному берестяными листами, присел, не снимай собольей, мокрой от растаявшего инея шапки, стал перебирать листы. И вдруг побагровел, желваки забегали на щеках. Ольга испуганно глядела на посадника. Незда читал: "Лютый глад: осьминка ржи по гривне... Люди едят мох, желуди, конину, иные древесну гниль толкут... Трупы на улице, Торгу и путям, и всюду... Беда на всех... скорбь и тоска зрящим детей плачущих о хлебе; богатеи же, чьи души и совесть заросли, наживаются на горе народном, тайно замышляют извести люда поболе..."

Незда резко встал. Остервенело разорвал берестяной лист, что читал, остальные начал совать в карманы шубы. С такой силой пнул нотой лавку, что она с грохотом повалилась на пол.

- Отплатил, ябедник, за то, что кормил! - в бешенстве прокричал он и быстро пошел к двери. Во дворе отрывисто и так громко, что Ольга слышала, приказал двум ожидавшим его блюстителям: -Тимофея сыскать у реки... Посадить в яму.

Отпустил сани. Грозный, налитой гневом, пошел улицей: "Сгною дьявольское отродье за вражьи наветы. Сгною!"

Возле Детинца Незду нагнал посланец Митрофана, задыхаясь от скорой ходьбы, сказал:

- Отец-владыка... к себе кличет... Тотчас!

Незда недовольно нахмурился: "Больно много, старый хрыч, власти взял: "Тотчас!" Вон и на торговлю лапу наложил, разослал приказы: "Воск и мед, и свинец, и квасцы, и ладан весить на крюк, под церковью, а таможенникам в то не вступаться". ... "Тотчас!" Нам недолго и другого избрать, шепну черни, что ее блюдет ее, и вся недолга". - Но шаг ускорил.

Только войдя во владычный двор, и минуя каменные поварни, питейные погреба, снова придержал шаг - не к лицу посаднику бегать. В саду задумчиво стояли присыпанные снегом яблоньки и молодые тополя, шныряли зеленоватые крючконосые клёсты, залетевшие сюда из леса.

Проходя владычными покоями, Незда приметил какого-то высокого человека в монашеской одежде. Тот поспешно отступил в нишу, опустил голову так, что тень закрыла его лицо. Но посадник успел узнать его - то oбыл суздальский сотник Елисей Друбин. Незда видел его однажды во дворце у князя Всеволода.

"Так и ведал! Старая лиса снюхалась с ними, - смекнул посадник, думая о владыке, - небось, замыслил мне шею свернуть! - Он замедлил шаг, чтобы успеть обдумать важное открытие. Решил: - Случай представится - расскажу на вече об этом Елисее, подниму всех своих".

Человек, узнанный Нездой, был действительно сотником Друбиным, которого послал к Митрофану князь Всеволод спросить: "Не время ли? Поддержит ли город? Мстислав ушел на Днепр. Не время ли расправиться с непокорливым боярством?"

... Достаточно было Назде взглянуть на владыку, чтобы понять - он чем-то очень встревожен. Белое отечное лицо его было озабочено, отвисшие под глазами синеватые мешки набрякли более обычного, властный вырез ноздрей стал резче. На владьгке длинная черная ряса, пухлые пальцы его нервно сжимали посох.

- Окаянные крамольники затевают смуту бесовскую, - обратив на Незду тяжелый, давящий взгляд, сообщил он так, словно они давно уже вели разговор, - во всех концах сбирают веча... Кричат, что их на Торжок хотят отправить со злым умыслом... Откуда? - со сдержанной яростью в голосе, спросил он и выпрямился в кресле. - Тебя, посадник, вопрошаю, откуда ведомо им то, что тайно решали?

Незда молчал, и вдруг всплыла строчка, прочитанная только что в избе Тимофея: "Тайно замышляют извести поболе..." А и впрямь, откуда подлый Тимошка мог проведать?

Незда вынужден был рассказать владьгке о том, как поручил Тимофею вести летопись (не сказал - жизнеописание), и что из этого вышло. Он достал из кармана и протянул Митрофану берестяные листы. Владыка, кивнув посаднику, чтобы сел, начал внимательно читать. Прочитав, не торопился говорить, и Незда знал - осуждает... За все: и за то, что не сдал самое ценное из своей библиотеки в соборную, и за то, что завел своего летописца, не сказал об этом прежде...

"Довертелся, честолюбец, - зло думал владыка, поджав губы, - погоди, чернь распластаем, не быть те боле посадником".

- Яблоко от яблони далеко не упадет, - произнес Митрофан, положив руки на Тимофеевы записи, - разве не зришь: выученик Авраамки, злейшего богохульника и подстрекалы... Только и мыслят бурю поднять от дьявола. Мне сказывали - Авраамка о монахах пакостно отзывался: "Что посты, мол, без добрых дел? И скот не ест мяса, не пьет хмельного, лежит на голой земле, а все же скотом остается". Каково?

- Пес и на бога брешет, - сочувственно, словно успокаивая, отозвался Незда.

Владыка так посмотрел на Незду, будто это он подсказал Аврааму ересь, а сам подумал с горечью: "И ведь прав богоборяик Авраамка... В монастырях леность и тунеядство, за постом и святостью укрывают пакостливость и лицемерие. Везде паденье".

Он сердито поерзал в кресле.

- Азбуки продают! Печатать, досадители, помышляют... Думаешь, спроста всё это? - он с силой ударил посохом о пол. - Для подкопа церкви! Хотят, чтоб не мы, а они, простецы, летописи писали! Так дело пойдет - вздумают Югру да Чудь грамоте учить... Просвещать голодников... Вместо книг духовных басни-кощуны писать...

Глаза владыки остро блеснули, ога привалил к коленям посох, зло стиснул пальцы. Подумал: "На таких надо берестяные шеломы с венцами соломенными надевать, водить по городу и поджигать те венцы".

Продолжал уже спокойнее, приспустив набрякшие вежды:

- Мы летопись пишем, дабы не проникало зловредное, дабы служила она и после смерти нашей памятником деяний, взращивала поколения. А Тимофеям-ропотникам дай волю - об одной гили писать станут, такую скверну сотворят, ввек не расхлебаешь. Нюхнули, холопы, свободы, и голова закружилась, возмечтали о вече, что всех именитых изгонит!

Он резко оборвал речь, приказал:

- Ко мне в темницу его доставь!

- А я мыслил...

- Ко мне! Дедята в застенке разом язык ему развяжет! Против возмутителей надо силы сбирать, давить, как мышей, что точат древо жизни. - Он приостановился, посмотрел испытующе на Незду: - Если что меж нас и было, сейчас не время розни... Не съединимся, они нас съединят... по рукам и ногам веревками... долбней оглушат, да и метнут с моста. Небось, не хочешь?

- Выплывем, - самоуверенно усмехнулся Незда.