4. Демагогические споры

Степан, камердинер Василия Львовича, выслушав Улиньку, нерешительно остановился у дверей кабинета.

Александр Львович был там. Его хрипловатый голос выделялся среди других. Степан тихонько приоткрыл дверь.

- Ты что? - обернулся к нему стоявший неподалеку

Василий Львович.

Степан шопотом передал приказание старой барыни. Василий Львович повторил его брату. Но старший Давыдов знал, зачем его зовет мать, и велел сказать ей, что все распоряжения относительно ужина им уже сделаны.

Затем он снова обратился к своим гостям:

- Так, друзья мои, вы, никогда ни до чего не договоритесь. Если вы намереваетесь установить порядок в нашем отечестве, то не следует ли прежде всего установить его здесь, в кабинете?

- Ну-ка, Саша, попробуй прибрать их к рукам,- шутливо предложил Пушкину Василий Львович.

- Увольте, лучше толстого Аристиппа будем просить,- указал Пушкин глазами на Александра Давыдова.

Тот сердито погрозил ему и глубже уселся в кресле.

- Пусть председательствует Волконский,- предложил кто-то.- Он старше нас всех!

- Якушкина! Орлова! Алексашу Раевского! Раевского! - повторило несколько голосов последнее имя.

Высокая и очень тонкая фигура Александра Раевского появилась у стола. Его маленькие желто-карие глаза зорко смотрели сквозь стекла очков, губы иронически улыбались.

- Держись, дружище! - крикнул ему Пушкин.

Раевский постучал пустым бокалом о крыло бронзового орла, украшавшего чернильницу. Дождавшись полной тишины, он заговорил с напускной серьезностью:

- Итак, кто желает высказаться?

- Поглядите на Пушкина,- шепнул Якушкин Басаргину.

Пушкин, до сих пор спокойно полулежавший на диване, приподнялся, выпрямился и обводил всех загоревшимися глазами.

- Как человека я его не понимаю,- шопотом ответил Басаргин...- Какое-то в нем бреттерство, suffisance...^*

^* (Самодовольство (франц.). )

- Я не буду повторять того, что вы уже слышали,- брюзжащим тоном заговорил Александр Львович,- я только предостерегаю вас об опасности пересаживать французские идеи на русскую почву. Русский народ пойдет своим особливым путем. Не тяните его к свободе насильно, чуть ли не за волосы... Не зовите к мятежу. Осторожней с ним. Россия, по причине ее пространства и различия образованности населяющих ее народов, не созрела еще до свободы...

- Вздор,- пожав плечами, перебил Якушкин.- "Не созрела до свободы!" Это все равно, если бы кто сказал о людях, между снегов, в вечной ночи живущих: они еще не созрели для того, чтобы греться на солнце.

Александр Львович посмотрел на него утомленным взглядом, несколько раз затянулся из длинной трубки и продолжал:

- И вы сами, первые глашатаи свободы, поспешая утвердить ее, безумными замыслами рискуете в корне погубить начатое дело. Ведь вы знаете, что император ныне не постесняется с вами.

- И даже не император, а Аракчеев,- насмешливо вставил Михаил Орлов.- Вас одолевает охота просветительства? Что же, учитесь у мудрых философов и гуманных законодателей. Но сомневаюсь, чтобы нашему народу требовалось то, что вы собираетесь ему преподнести.

- Что же, по-вашему, так и оставить его пребывать в длительной летаргии? - строго спросил Басаргин.

Орлов раскуривал трубку, не торопясь с ответом. Красивый капитан Якушкин вдруг стукнул кулаком по столу:

- Разбудить народ! Растолкать его от этой пагубной летаргии, растолкать, чего бы это нам ни стоило,- вот наш долг перед родиной.

- Помолчите, капитан,- остановил его Раевский,- Басаргин еще не кончил.

- Якушкин прав,- продолжал Басаргин,- если народ не умеет сам найти путь к собственному благополучию, наш долг указать ему этот путь. Наш народ не сумеет управлять? Мы научим его, как это делать. Мы все сделаем во имя него и для него. Только бы не этот ужасный вековой сон!

- И если бы пушечный гром понадобился, чтобы прогнать этот страшный сон,- опять вмешался Якушкин,- я первый зажег бы фитиль!

Михайло Орлов насмешливо зааплодировал:

- Ну и зажег бы фитиль ты, Якушкин, да Мишель Бестужев-Рюмин, да Серж Муравьев-Апостол, да еще несколько умствующих дворян. А много ли толку получится от этого для миллионов Ванек, Пантелеев да Архипов?

Пушкин крепко охватил скрещенными пальцами свои поджатые колени.

- Помнишь,- обратился он к Александру Раевскому,- помнишь, что было в Одессах, когда Греция восстала за независимость своего отечества? В лавках, на улицах, в трактирах - везде собирались толпы греков, все за ничто продавали свое имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты. Все шли в войско Ипсиланти, чтобы отдать родине свою жизнь...

- Как вы, Александр Сергеевич, чудесно обратились тогда к ним! - влюблено глядя на Пушкина, проговорил Бестужев-Рюмин:

 Страна героев и богов,
 Расторгни рабские вериги...

Пушкин молча посмотрел в светлые глаза Бестужева и чуть улыбнулся ему.

- И вы, Якушкин, помнится, тоже собирались с За-валишиным на помощь грекам? - с иронической улыбкой спросил Александр Раевский.- Завалишин даже греческому языку специально для этой цели выучился...

- Да, я собирался в Грецию,- холодно ответил Якушкин.

- Что же не поехали?

- У нас в Смоленской губернии голод был, надо было поддержать крестьян.

- А Испания,- снова заговорил Пушкин,- разве она не доказала, что значит дух народный, что такое любовь к отечеству? Мне говорил Чаадаев, что в примере Испании есть кое-что очень близко касающееся нас, русских.

- А то как же,- насмешливо подхватил Александр Давыдов,- и в Греции, и в Испании сам народ восстал против тирании, и успех революции сделали не Ипсиланти и Риего, а именно сам народ. Вожди только подхватили его чаяния, а наш народ дай бог чтобы через столетие додумался до того, до чего додумались уже итальянцы и испанцы.

- Следовательно, мы должны на целый век оставить всякие помыслы о свободе, так что ли? - с горечью спросил Басаргин.

И снова заспорили.

Слова "Россия"... "народ"... "мятеж"... "революция"... "свобода" вырывались, как искры из костра, и вызывали новые вспышки спора.

- Вы ожидаете гражданских подвигов от нашего народа, загнанного в крепостное ярмо, а сами-то мы, разве мы вольны не то что поступать, а даже думать о том, что не угодно поставленной над нами власти? - упрекал товарищей Басаргин.- Разве, говоря по совести, сами мы не рабы?!

- Российское дворянство искони было свободолюбиво,- возмущенно возразил Бестужев-Рюмин.- Не из рядов ли дворянства вышли первые российские просветители Новиков и Радищев...

- Исключение не делает правила,- откликнулся все; время молча сидевший в углу кудрявый офицер с длинными украинскими усами. И вдруг, выскочив на средину кабинета, заговорил, краснея от гнева: - А в большинстве все вы рабы! Только рабы, пользующиеся до поры до времени милостями своего рабовладельца. Вас задарили земными благами - почетом, богатством, крепостными душами. Ешьте доотвала! Спорьте до одурения! Гремите на балах шпорами, кутите, развратничайте и... коли вам угодно, мечтайте по своим усадьбам и столичным салонам о благе народном! Разве из таких людей вырастают революционеры и республиканцы?! Вам и революция нужна салонная, на розовой воде, бескровная. Вы будете все ждать, покуда сенат выйдет к вам и любезно осведомится: "Что вам угодно, ваши сиятельства и ваши превосходительства?!"- при последних словах кудрявый офицер подобострастно поклонился, копируя представляемых им сенаторов.

- Кто этот Цицерон с маленькими эполетами и большим темпераментом? - на ухо спросил Пушкин Волконского.

- Подпоручик Горбачевский,- так же шопотом ответил Волконский.- Он милейший, но крайне экзальтированный субъект. Между прочим, сам он оригинальнейшим образом освободил своих мужиков, доставшихся ему в наследство от матери: вышел к ним на крыльцо и произнес вовсе не цицероновскую речь: "Я вас не знал и знать не хочу. Вы меня тоже не знали и дальше не знайте. Убирайтесь куда хотите, хоть к чорту, а я еду в свой полк и к вам никогда больше не заявлюсь!"

- Каков молодец! - засмеялся Пушкин.- Право, он мне нравится...

- А мне не очень,- откликнулся Волконский.

- Не мешайте слушать! - остановил их Орлов.

- До каких же пор вы будете выкликать: "Конституция! Установление! Предначертание!" - с тем же возбуждением продолжал Горбачевский.- Кажется, куда проще,- объявить своим крепостным, что они могут жить как хотят, слушаться кого хотят, управляться кем хотят. А все эти глупости - комиссии, наказы, положения и прочее и прочее,- все это к самому дьяволу на рога. Мы ничего этого знать не хотим!

- Вот они, "славяне"! - с сокрушением произнес Волконский.

- Да, вот мы какие! - сверкнул на него карими глазами Горбачевский.- У меня от всех этих бесконечных словопрений, от вашей благоразумной постепенности такая скука и тоска делается, что я охотно отдал бы их любому помещику, который не хочет освободить по-добру своих крестьян. По мне лучше уж бунт подавайте! Чтобы все вверх дном перевернулось, чтобы каждый мужик с дрекольем! Чтобы каждая баба с ухватом да с вилами!

- Держите его! - сердито пошутил Александр Давыдов.

Басаргин переглянулся с Якушкиным. Оба вспомнили слова Сергея Муравьева-Апостола: "Вы этих "соединенных славян" держите на привязи. Их можно спустить только тогда, когда наступит время действовать".

- Бездушные вы, господа, вот что я вам скажу! - бросил Горбачевский.

- Это Давыдовы-то "бездушные"? Да у них с бабушкой не одна тысяча душ,-скаламбурил Александр Раевский.

Его острота никому не понравилась, а Горбачевский ответил ему с суровой гордостью:

- В вашем смысле я и мои товарищи "славяне" самые бездушные из всех здесь присутствующих. От позорного звания рабовладельцев большинство из нас избавлено не только милостью властей, но и собственным воле изъявлением...

Волконский подошел к нему и положил руку на плечо:

- Успокойтесь, Иван Иванович. Придет время, подождите немного...

- Когда же и почему оно придет, это желанное время? - громко переводя дыхание, спросил Горбачевский.- И неужто нам ничего не нужно делать, а дожидаться его спокойно, вот так, между балами и обедами, раскуривая люльки?!

- Ведь вы же знаете, что это не так,- возразил Волконский.- Ведь вам отлично известно, что число членов Тайного общества непрерывно растет, что силы его, следовательно, крепнут... Я был на Кавказе, и там у Ермолова тоже есть наши единомышленники...

- Так, значит, это правда, господа! - радостно воскликнул Пушкин, вскакивая с дивана.- Тайное общество действительно существует?! А ведь я думал, что присутствую всего лишь при одном из обычных демагогических споров. Как я счастлив, что вижу, наконец, свой жизненный путь, облагороженный высокими устремлениями! Вы, князь,- обратился он к Волконскому,- совершите надо мною все формальности... И прошу - не медлите!

Волконский смутился: он не заметил, что, успокаивая Горбачевского, проговорился о Тайном обществе.

Якушкин поспешил вывести его из неловкого положения:

- Удивительно, насколько поэты могут быть наивны желая усмирить Горбачевского, князь прибегнул к шутке, а Александр Сергеевич принял ее за подлинную правду.

Пушкин побледнел и медленно переводил свой взор с одного лица на другое. Но все, словно сговорившись, сидели с опущенными глазами. Молчание длилось не* сколько минут.

- Так вы, оказывается, изволили шутить, господа? - с глубокой обидой и печалью заговорил, наконец, Пушкин.- А ведь я поверил! И эти мгновенья был безмерно счастлив. Будто светлый луч озарил мое будущее, такое безотрадное доселе...

Александр Раевский и Давыдов подошли к поэту:

- Полно, Саша, успокойся, друг...

Волконский тоже попробовал успокоить:

- Вам ли, Александр Сергеевич, печаловаться о будущем! Вас знает и любит вся Россия.

Но Пушкин никого не слушал. Он обвел всех вспыхнувшим гневом взглядом, стиснул зубы и, высоко подняв голову, стремительно вышел.

Раевский бросился за ним:

- Саша! Подожди! Да подожди же!

Пушкин обернулся только у винтовой лестницы, ведущей в верхний этаж.

- Я все понимаю,- взволнованно проговорил он.- Конечно, вы все можете заниматься благородными делами... Я же такой чести, видимо, недостоин. Мне, значит, только и остается, что марать бумагу да еще...

Голос его оборвался. Он взбежал наверх. И тотчас же в захлопнувшейся за ним двери щелкнул ключ.

Раевский пожал плечами и, подождав немного, быстрыми шагами вернулся в кабинет.

- Ну, что? - встретили его нетерпеливые вопросы.

-Чорт знает, как нехорошо получилось,- сердито проговорил он.

Постойте, я его утешу,- сказал Александр Львович, попыхивая трубкой.- Нынче жена моя получила из Парижа письмо от отца. Между прочим он сообщает, что Дюпре де Сен-Мор, известный критик, напечатал о нашем Пушкине нечто крайне восторженное.

Все с живостью обернулись к Давыдову:

- Что же именно?

- Как, хвалит?

- Пишет, что поэма русского поэта Пушкина "Руслан и Людмила" является новым доказательством того, что полуночное небо в состоянии расцветать поэтическими вымыслами, украшенными всем великолепием живого и богатого воображения. Он сравнивает нашего Пушкина с пылким итальанцем Ариосто...

- Вот уж зря,- запротестовал Бестужев-Рюмин.- Александр Сергеевич много глубже и значительнее блистательного своего итальянского собрата. И тем не менее - я очень рад, ибо не сомневаюсь, что мнение этого французского критика положит начало всемирному признанию гения нашего русского поэта!

- Во всяком случае,- вмешался в разговор Волконский,- за границей перестанут, наконец, думать о русской литературе, что она является подражательной то французской, то немецкой, то английской.

- И слава, великая слава Пушкину, слава его волшебной музе, которая представит всему миру российскую словесность в столь прекрасном виде! - Произнося эту восторженную тираду, Бестужев-Рюмин вскочил с места.- Надо не медля ни секунды сообщить об этом Александру Сергеевичу!

- Вот и пойди к нему,- сказал Василий Львович.

Да еще скажи ему,- прибавил Александр Львоич, чтобы не мешкал и одевался к балу, а то хорошенькие женщины все танцы другим кавалерам раздадут. Впрочем, лучше я сам снесу ему письмо тестя.

Александр Львович запахнул халат и тяжело поднялся с места. За ним вышли оба Раевские.

- В самом деле, господа, пора переодеваться к оалу,- потягиваясь, протянул Орлов.- Пойду Барятин-кого будить. Без него мазурка не выйдет...

Едва закрылась дверь, Василий Львович предложил:

- А теперь, когда остались только свои, можно и Павла Ивановича попросить. Пожалуйста, Якушкин, пройдите за ним.

Якушкин слегка наклонил голову и тотчас же вышел.

- А все-таки мне больно за Пушкина,- со вздохом произнес Бестужев-Рюмин,- не бережем мы его самолюбия.

- Мы его самого бережем,- строго сказал Волконский.

Басаргин пожал плечами:

- Странно... Если мы на алтарь свободы нашей отчизны готовы принести любые жертвы и даже собственную жизнь...

- Полноте, Басаргин! - перебил Горбачевский.- Мы - заговорщики, и в нашем деле прежде всего нужна суровая дисциплина, конспирация... А Пушкин прежде всего сочинитель. И кто может поручиться, что, поддавшись минутному порыву...

- Что вы хотите сказать? - заливаясь краской гнева, подступил к Горбачевскому Бестужев-Рюмин.- Извольте взять свои слова обратно!

Горбачевский исподлобья смотрел на него.

- Успокойтесь, Бестужев,- становясь между ними, примирительно заговорил Волконский,- Горбачевский,-вероятно, имел в виду вспыльчивость и неуравновешенность характера нашего поэта...

- Пусть господин Горбачевский сам объяснит свои слова! - не унимался Бестужев.

Волконский с укоризной глядел на спорящих:

- Все вы не правы, господа. Если бы мы ценили лиру Пушкина только за ее сладкозвучность, быть может, мы и приняли бы поэта в наши ряды. Но все вы знаете, сколь ценна для наших целей каждая его строка, направленная против деспотизма. Его свободолюбивая поэзия разносится по всей России. Она действует зажигательно на молодежь. Она волнует души, трогает сердца... И именно по этой причине для нас Пушкин-поэт ценнее Пушкина,- рядового члена Тайного общества, который в любой момент по прихоти Аракчеева может быть посажен в крепость или сослан в Сибирь.