9. Сочинитель Пушкин

За дверью послышались чьи-то легкие шаги, и молодой мужской голос спросил разрешения войти.

- Легок на помине,- ласково встретила Пушкина Екатерина Николаевна.

- Проститься пришел,- почтительно кланяясь ей и девушкам, сказал Пушкин.

- Куда это торопишься, батюшка?- прищурилась Екатерина Николаевна.

- В проклятый Кишинев, а то Инзов рассердится за длительную отлучку и посадит на гауптвахту или на несколько дней оставит без сапог.

Бабушка и внучки рассмеялись.

- Он тебя будто мальчишку школит,- сказала Екатерина Николаевна.- Да оно и стоит. Наслышаны мы через Мишеля о твоих кишиневских проказах.

Глаза Пушкина весело блеснули.

- Надеюсь, Орлов не о всех моих проделках рассказывал?

- Достаточно и тех, о которых поведал,- с ласковой насмешкой ответила Маша.

- Меня увлекает образ Калипсо,- задумчиво проговорила Елена.- Правда ли, что она была любима лордом Байроном, когда жила в Константинополе?

Пушкин залюбовался устремленными на него серьезными голубыми глазами.

- Ты его о таких вещах не спрашивай,- с шутливым испугом предупредила внучку Екатерина Николаевна.

- Отчего же,- улыбнулся Пушкин,- весьма возможно, что гречанка эта целовалась с Байроном. Однако не это меня пленило в ней, а ее пение. Она исполняет сладострастные турецкие песни несколько в нос, под аккомпанемент жестов и глаз, которые при этом сверкают таким огнем, что за пылкий темперамент ей можно простить и ее длинный нос, и...

- Полно, Александр Сергеич, полно,- остановила Екатерина Николаевна.- Расскажи-ка нам лучше, чем тебя у кишиневских хозяев угощали, какие там вина или, может быть, особенные блюда какие?

Усевшись на низеньком пуфе, Пушкин стал подробно рассказывать о кишиневских каймаках, мамалыге, о восхитительном варенье - дульчацы и крепком молдавском кофе, который нигде не бывает так приятно пить, как лежа на широком, покрытом пестрым ковром топчане, в салоне кишиневского боярина или будуаре его супруги.

- Если бы вы видели этих боярынь-кукониц!- прерывая свой рассказ, воскликнул Пушкин.- Они разряжены в аляповатые венские моды, нарумянены, набелены, глаза подведены. И при этом на плечах неизменная турецкая шаль, а на ногах папучи - этакие смешные сапожки. Одна бояресса, усевшись на диван, незаметно сняла свои папучи. А я их спрятал...

Дамы расхохотались.

В комнату, грузно ступая, лениво вошел Александр Львович.

- Вот опоздал,- встретила его Екатерина Николаевна.- Александр Сергеевич здесь по твоей части интересное насчет бессарабских кушаний рассказывал.

- Он и то обещал мне мамалыгу собственноручно приготовить,- ответил Александр Львович.

- Друзья мои, все эти восточные яства надоедают так же быстро, как пряная любовь восточных женщин,- сказал Пушкин.- Твоих же обедов, Александр Львович, не превзойти никому во всем свете. А молдавского вина, разведенного водой, после твоего лафита и кло-де-вужо никто из вас не пригубил бы даже.

- Нет, эту самую мамалыгу у них славно подают.- Александр Львович прищурился и стал поразительно похож на Потемкина.- Да, да,- повторил он,- умеют. А тебя, голубчик, мы так скоро не отпустим. Я, maman, хочу написать к Инзову, чтобы он не подумал, что Пушкин куда-нибудь сбежал...

- Прекрасно придумал,-одобрила Екатерина Николаевна.- Там у меня найдешь бумагу, а перьев вели из кабинета подать.

Александр Львович подошел к палисандровому бюро и шумно отодвинул тяжелое кресло.

Маша потянула ручку звонка, висевшую на широкой малиновой ленте. Явился Степан. Александр Львович молча сделал рукой несколько движений, выражающих намерение писать.

Степан подал большой лист синеватой шершавой бумаги и несколько хорошо очиненных гусиных перьев. Александр Львович так же молча указал ему на незажженные свечи.

- От меня генералу поклон напиши,- велела сыну Екатерина Николаевна.

Пока Александр Львович писал, Пушкин вполголоса убеждал Елену не уничтожать ее переводов из Вальтер Скотта и Байрона, называя их превосходными.

Елена, краснея, упрекала его за то, что он подбирал эти разорванные ею переводы.

- Но, мадемуазель Элен,- оправдывался Пушкин,- поймите же, что страстность моей натуры проявляется и в любви к английской поэзии... Разве вы не заметили этого, когда в бытность мою у вас в Гурзуфе вы обучали меня английскому языку по "Чайльд Гарольду"?

- Помнишь, как в день твоего рождения Александр Сергеич прочел наизусть "From Anacreon"^* Байрона и ты так хвалила его произношение?- спросила сестру Маша.

^* ("Из Анакреона" (англ.). )

При упоминании о Гурзуфе лицо Пушкина, за минуту перед этим дышащее неудержимым оживлением, вдруг затуманилось.

- Гурзуф!- страстно вырвалось у него.- Прелестный край! Любимая моя надежда - опять увидеть его полуденный берег... Проснуться ночью и слушать шум моря... Заслушиваться им целые часы... А утром выйти на балкон и заглядеться пленительной картиной: разноцветные горы сияют, плоские кровли татарских хижин кажутся издали ульями, прилепленными к горам... Тополи, как зеленые колонны, стройно возвышаются между ними. Слева - Аюдаг. В тумане - Чатырдаг. Кругом синее чистое небо и светлое море, и блеск, и воздух полуденный... Сбежать вниз и, как друга, обнять мой кипарис...

"Кто мог находить его некрасивым?"-думала Маша, заглядевшись на Пушкина.

- А знаете, Александр Сергеевич,- прервала она на ступившую тишину,- когда Катиш с Мишелем были в Гурзуфе, тамошние татары уверяли их, что на кипарис, под которым вы так любили сидеть, постоянно прилетает соловей и поет... поет...

Пушкин глубоко вздохнул.

- Пернатый гость моего кипариса счастливей меня...

Простить себе не могу, зачем я наслаждался гурзуфской природой с беспечностью неаполитанского lazzaroni^*. He для того ли, чтоб мой жадный взор ныне вновь стремился увидеть таврические волны и чтоб чувство, столь мучительное в своей неудовлетворенности...- он вдруг замол чал и остановил на Маше долгий взгляд.

^* (Бездельник (итал.). )

Она смутилась.

Снова наступила тишина, нарушаемая скрипом гусиного пера в руке Александра Львовича.

Вошел Степан с горящей свечой и зажег стоящий на бюро канделябр. Александр Львович продолжал писать, уткнув двойной подбородок в ослепительно белое жабо.

- От тебя что передать?- неожиданно обернулся он к Пушкину.

Тот вскочил с места так быстро, что длинные полы темного его сюртука взметнулись над малиновым пуфом.

- Напиши к нему, что

 Я стал умен и лицемерю,
 Пощусь, молюсь и твердо верю,
 Что бог простит мои грехи,
 Как государь - мои стихи...

И еще что:

 Я променял Вольтера бредни
 И лиру - грешный дар судьбы -
 На часослов и на обедню
 Да на сушеные грибы...

- Браво! Браво!- захлопали дамы.

Александр Львович, тряся складками жирного подбородка, залился хохотом.

Отдышавшись и поохав от смеха, он посыпал письмо из серебряной песочницы и посушил над горящей свечой.

- А теперь послушайте мой экспромт,- предложил он, сдувая с письма крупицы песку:- "Милостивый государь мой Иван Никитич! По позволению Вашего Превосходительства Александр Сергеевич Пушкин доселе гостит у нас, а с генералом Орловым намерен был возвра титься в Кишинев. Но, простудившись очень сильно, он не в состоянии предпринять обратный путь. О чем долгом своим поставляю уведомить Ваше Превосходительство и при том уверить, что коль скоро Александр Сергеевич получит облегчение в своей болезни, тотчас же не замедлит отправиться в Кишинев".

- Очень хорошо написал,- похвалила Екатерина Николаевна.- Святки Александр Сергеевич у нас погостит, на Крещенье все в Киев съездим, а там видно будет... Так как же, Машенька,- обратилась она к внучке,- так и не споешь нынче?

- Спою непременно, только в гостиной, под новые клавикорды.

- А кишиневские певицы аккомпанируют себе на кобзах и тростянках,- сказал Пушкин.- Эти инструменты настоящие цевницы.- Он вполголоса пропел отрывок дикого напева, закончив его словами: "Ардема... фридема", полными страсти и отчаяния.

- Это напоминает цыганскую песню, которую вы нам однажды спели,- вспомнила Маша.- Там еще были слова: "Режь меня, жги меня". Помнишь, Элен?

Но Елена не слышала этого вопроса. Стоя у окна, она пристально глядела на поданный к крыльцу небольшой экипаж. Возле экипажа человек в высоких ботфортах, согнувшись, что-то исправлял у заднего колеса. Рядом стоял Василий Львович в накинутой на плечи шинели и без шапки. Он с кем-то оживленно разговаривал, но с кем, Елене не было видно из-за навеса над крыльцом.

Наконец возившийся у экипажа человек выпрямился, потрогал молотком железный обод колеса и обернулся. Елена узнала в нем механика Шервуда, уже несколько месяцев жившего в Каменке.

Василий Львович протянул руку и свел с крыльца невысокого коренастого полковника.

"Так и есть - Пестель!" - подумала Елена и невольно прижала руку к забившемуся сердцу.

Незаметно для других она протерла концом голубого шарфика запотевшее от ее дыхания стекло.

Ей показалось, что, вскочив в экипаж, Пестель поднял глаза к окну, у которого она стояла, и, чуть-чуть улыбнувшись, прикоснулся к козырьку своей фуражки.

Вспыхнув до корней волос, Элен медленно наклонила голову.