15. Незадача

Старшая горничная старой барыни, татарка Куля, советовала девицам умыться чистым снегом в первую утреннюю зарю после поворота солнца на весну. От такого умыванья лицо должно принять на себя всю снежную белизну, а румянец побледнеет лишь тогда, когда зацветут первые розы. Тогда придет время девушкам любить, и уж дело юношей вернуть румянец на их побледневшие щеки. Надо только, чтобы по снегу этому еще не ступала человеческая нога.

Слушая Кулю, барышни смеялись и обещали выскочить на рассвете за чистым снегом. Но в заветную зарю они крепко спали. Только Улинька еще затемно сошла во двор с малого крыльца. Набрав в пригоршню снега, она потерла им свои розовые щеки.

Во дворе уже было движение. Несколько распряженных крестьянских лошадей стояли под навесом, а у саней с широкими разводьями возились люди.

"Это не наши,- присматриваясь к их зипунам и высоким шапкам, подумала Улинька.-Должно, из дальних деревень ходоки".

Она обмотала вокруг шеи конец теплого платка и окликнула казачка Гриньку, вертящегося среди приехавших:

- Чьи это?

- Москали из Курской вотчины к барину Василию Львовичу,- переминаясь с ноги на ногу, ответил Гринька.- Я им объясняю, что барин в столицу уехал, а они свое долдонят: "Барина нам надобно".

Гринька подкинул вверх стоптанную баринову туфлю и ловко поймал ее босой, красной, как у гуся, ногой. Один из мужиков, сухонький старичок, подошел к Уле.

- Врет холоп аль правду байт? - испытующе глядя ей в лицо, спросил он.- Нам и староста сказывал, что уехал, дескать, барин. Да не верим мы. Ведь и по весне, когда приходили, то ж было. Как ни кинемся, все нету... Будь милостива, покличь.

- Да взаправду нет их. Коли согласны, барыне Екатерине Николаевне доложу,- предложила Уля.

Подошли другие мужики, поглядели молча на Улю, обвели глазами многочисленные окна господского ома.

Вишь, незадача вышла,- обернулся к ним старик.- А когда барина назад ждете?

- Неизвестно,- вздохнула Уля.

Мужики еще постояли молча. Старик поковырял кнуовищем тонкий ледок у крыльца.

- Ну-к что же, зови барыню.

- Обождите, они почивают еще. Да вы бы в людскую ли. Гринь, скажи Арине Власьевне, чтобы обогреться устила, да самовар, который побольше, поставь.

- А я што, кухонный мужик, что ли, чтоб самовары раздувать? - весело скаля зубы, отозвался Гринька.- Я барский казачок!

- Ладно, ладно, знаем, кто ты,- тоже улыбнулась Уля,-однакож проводи мужиков.

- Шагом марш,- шутливо скомандовал Гринька.- Ать-два, лапотники! За мной!

Екатерина Николаевна не пожелала принять ходоков в доме.

- От них все мебели мужичьим духом пропитаются,- сказала она Улиньке.- Я лучше сама к ним во двор выйду.

Накинув шубу узорного бархата на лисьем меху, она вышла на парадное крыльцо. Лакей Степан подал ей покрытый сукном табурет и стал поодаль вместе с дворней, собравшейся поглядеть на ходоков.

Мужики по знаку дворецкого подошли все вместе и, скинув шапки, заговорили:

- Матушка барыня, оглянись на наши горькие слезы. Защити от твоих поверенных - приказчиков. Разоряют они нас. Невмоготу стало. А суда на них не сыщешь, хоть лоб взрежь. Как приезжают за оброком, винища навезут уйму. Мужиков, ребят споят, и даже бабы которые, и те пить горазды стали. А воры твои тому и рады - всё в заклад берут. Вот какое разорение наше получается...

- Постойте,- поморщилась Екатерина Николаевна,- пусть говорит кто-нибудь один.

- Для чего же один? Дело наше общее. Как мир нас всех к твоей милости послал, все и гуторим. Ведь вон даль экую до тебя добираться пришлось.

- Откуда вы? - обратилась Екатерина Николаевна к маленькому старику, слегка выдвинувшемуся вперед.

- Из вотчины твоей Маквы, матушка. Запрошлым летом был у нас сынок твой, Василий Львович. Опосля его побывки облегченье у нас вышло. Да опоили нашего старосту Василия Кондратьевича поверенные твои, сломали его душу. Вовсе шальной стал мужик. Ему ныне только и любо, что с твоими поверенными гульбу заводить, песни распевать да винище хлестать, раздуй их...

Старик бросил оземь сношенную шапку и, приставив коричневые пальцы к носу, протяжно высморкался.

Екатерина Николаевна сделала брезгливую гримасу.

- Невежество,-сочувственно проговорил лакей Степан.

Старик понял гримасу Екатерины Николаевны по-своему:

- Не сердись, матушка, на глупые речи, что тебе наскучили. Мы люди, стало быть, несмысленые.

- Куды! - хором сказали мужики.

- А ты заступись за Нас. Пошли сынов дела нашинские разобрать,- продолжал старик, не сводя глаз с лица старой барыни.

В голосе его была мольба, но глаза смотрели требовательно и строго.

- Коли узнает староста, что били мы тебе челом, озвереет, сгинь его голова. Сынов наших в набор рекрутский всех забреет. А ты заступись.

- Заступись, матушка,- опять разом сказали мужики и поклонились до земли.

Екатерина Николаевна послала Степана позвать Александра Львовича.

- Экие вы неудалые! - раздумчиво сказала она мужикам.- Уж за такой госпожой, как я, людям будто и сетовать не на что. Я ли вас не жалею...

- Матушка, мы не об тебе толкуем,- ответил старик.- Продли господь тебе живота и веку. Милует царь, да не жалует псарь. Опузател староста наш. Убери его. Невмоготу нам.

Екатерина Николаевна нетерпеливо оглянулась, "Да что же он нейдет?" - подумала о сыне.

- Сбегайка, Улинька, поторопи барина.

Уля метнулась в дом.

Наверху, у комнат Александра Львовича, стоял Степан. - Звал?

- Нет. Постучал я, а они дверь приоткрыли и прочь прогнали. С Аглаей Антоновной разговор у них сурьезный идет. Страсть какой сердитый Александр Львович.

Уля осторожно подошла к двери.

Из-за нее слышались сердитый, хриплый голос Александра Львовича и отрывистые реплики Аглаи.

"Пушкин, Пушкин",- несколько раз уловила Уля среди французских фраз.

Уля постучала.

- Убирайтесь вы все к чорту!-рявкнул Александр Львович, распахивая дверь.

- Маменька просят к мужикам выйти. Из Курской они.

- К чорту, всех к чорту! - затопал ногами Александр Львович и захлопнул дверь.- И если вы не прекратите свои шашни,- весь багровый, подходя к жене, продолжал он прерванный разговор,- я поступлю с вами по-русски.

Аглая закрыла хорошенькое личико розовыми в кольцах руками и заплакала.

- Вы настоящий деспот. Вы тираните ваших слуг, вашу жену. Я умру со скуки, живя в этой Каменке. То, что во Франции считали бы грациозной шалостью, свойственной молодой женщине, у вас за это побить могут...

- Перестаньте лгать. Ваши отношения с Пушкиным - не шалость. Вы слишком опытны в таких делах, чтобы не понимать этого!..

- О, как меня оскорбляют! - истерически воскликнула Аглая.- Мой бедный отец... Если бы он слышал...

- Ваш отец, промотавшийся кутила, рад был сбыть вас с рук любому жениху, а не то что мне, Давыдову!

- Александр! - умоляюще протянула руки Аглая.

Александр Львович отвернулся от нее так быстро, что тяжелые кисти его халата, взлетев, ударились о голое Аглаино плечо. Она потерла ушибленное место и, натянув на плечи кружевной пеньюар, испуганными, заплаканными глазами следила за грузной фигурой мужа.

- Даю три дня на сборы,- бросил он,- в воскресенье мы уедем в Петербург.

Аглая едва сдержала радостное восклицание и только с робостью спросила:

- А наша дочь?

- Ей здесь будет лучше.

- Нет, нет,- загорячилась Аглая,- Адель мы возьмем с собой.

Давыдов, заложив руки за спину, остановился против жены.

- Я никак не могу решить, чего в вас больше: распущенности, наглости или глупости,- проговорил он, не сводя с нее тяжелого взгляда.- Вы ревнуете к Пушкину девочку...

- К этому самонадеянному мальчишке! - возмутилась Аглая.

"Я многое отдал бы, чтобы этот "мальчишка" не был Пушкиным",- подумал Давыдов, снова принимаясь шагать по спальне.

У него в кармане лежала эпиграмма Пушкина на Аглаю. Он не знал, как она попала к нему. Вчера вечером, взяв по привычке французский роман, чтобы просмотреть несколько страниц перед сном, Александр Львович обнаружил в книге этот злополучный листок. Давыдов сознавал, что в эпиграмме не было клеветы, и не чувствовал гнева против ее сочинителя. Но чем дольше шагал он по спальне, тем большая ярость закипала в нем против

спокойно спящей жены. Он несколько раз останавливался возле кровати и смотрел на Аглаю. И ему казалось, что она и во сне улыбается своей дразнящей улыбкой, что поза ее слишком фривольна, что и чепец у нее такой, какие носят шикарные парижские кокотки.

Сжав кулаки, он заставлял себя вновь и вновь до самой зари удерживаться от того, чтобы не разбудить жены. Но утром, как только он услышал ее грассирование: "Bon jour, mon ours"^*,- вся напряженность сдерживаемого гнева прорвалась.

^* (Здравствуй, мой медведь (франц.). )

Он резко отшвырнул протянутые с сонной негой розовые руки и осыпал ее самыми грубыми ругательствами, мешая французские с русскими, забывая, что жена не понимает по-русски.

По выражению его лица Аглая видела, что ее страшно оскорбляют. Глаза ее, еще по-сонному томные, налились слезами. Она вскочила с постели и всю ссору просидела в одном кружевном пеньюаре, прикрыв голые выше колен ноги ковриком из белого меха.

Она злилась на мужа, злилась на Пушкина за то, что он совсем не тот рыцарь, какого она ожидала найти в каждом новом поклоннике. Злилась на всех русских и на все русское, сложное и непонятное, о чем только можно было догадываться и что никак не умещалось в ее пустой головке...

Как только Александр Львович, стукнув дверью, вышел из комнаты и его тяжелые шаги затихли, Аглая быстро пересела к туалетному столику и с беспокойством впилась в свое отражение.

Она провела пальцами у глаз, потом потерла покрасневший нос.

"Конечно, от слез портится кожа,- вздохнула она.- В Петербурге прежде всего заеду к Полине Гебль. Она знает чудесный крем. А жаль, что из-за того, что Александр так рассердился, мне не удастся побывать в Киеве на свадьбе у Marie. Впрочем, это не будет веселая русская свадьба. Marie так грустна. Она совсем не влюблена этого генерала Волконского. И я тоже терпеть не могу таких слишком умных, слишком серьезных и слишком воспитанных мужчин".

Когда в спальню вошла Клаша с кофе и сухариками, обсыпанными строганым миндалем, Аглая, стоя перед зеркалом, расправляла голубой бант на пеньюаре и весело мурлыкала шансонетку.

- Eh bien, comment ca va?^* - встретила она Клашу.

^* (Ну, как живем? (франц.). )

- Сова хорошо,- улыбнулась девушка и, поставив серебряный поднос с завтраком на круглый столик, стала прибирать спальню.

Отпивая маленькими глотками душистый кофе, Аглая рассматривала свежее остренькое личико Клаши, следила за легкими ее движениями.

"И зачем этой девчонке такие маленькие стройные ножки,- думала она,- зачем ей эти золотистые завитки на затылке?"

Аглае очень хотелось поболтать с Клашей, поделиться радостью - o тем, что, наконец-то, она, Аглая, уезжает из этого захолустья в блестящий Петербург. И ей было очень досадно, что Клаша не понимает по-французски.

"Ужасная, ужасная страна! Чтобы горничные не говорили по-французски!"

У окна бильярдной, выходящего к тому берегу Тясмина, где новая мельница с белыми колоннами, стояла Маша. Ее пальцы быстро перебирали бахрому накинутой на плечи бабушкиной кашемировой шали.

Бросив на зеленое сукно бильярдного стола перчатки и шляпу, Пушкин, уже одетый в дорожную шинель, исподлобья пристально смотрел на Машу.

- Горше всего,- волнуясь, говорила она,- что ведь вы, Александр Сергеич, несравненно лучше того, чем по казываете себя в подобных произведениях. Так зачем же, зачем вы...

Пушкин сокрушенно вздохнул:

- Поймите же, Мари, что проклятая эпиграмма эта не должна была попасть в ваши руки, а тем более Александру Львовичу. В дружеском обращении я предаюсь резким и необузданным суждениям, но когда б вы знали, как, мне нестерпимо досадно, что со мной поступают, будто с умершим. Мои стихи - моя бедная собственность. Зачем же друзья мои самовольно распоряжаются ими?

Горечь и раздражение звучали в голосе Пушкина. Его утомленное бессонницей лицо было бледно и уныло.

- Прощайте, Мари,- после долгой паузы тихо сказал он.

Маша подняла на него большие черные глаза и протянула руку.

- Увидимся ли? - нежно пожимая холодные тонкие пальцы, спросил Пушкин.- Нынче я уезжаю в Кишинев.

Куда ушлют оттуда и когда - не знаю. А вы скоро едете в Киев... Там вас ждет счастье. Не так ли?

Маша глубоко вздохнула.

Пушкин еще на одно мгновенье задержал ее руку, прикоснувшись к ней горячими губами. Потом, выпрямившись, схватил со стола шляпу и перчатки и быстро вышел.

Бильярдный шар, задетый его резким движением, медленно покатился по столу и, столкнувшись с другим,-остановился.

Маша глядела на него полными слез глазами.

У крыльца звякнул и залился колокольчик.

Смахнув слезы, Маша бросилась наверх, в комнату бабушки, но, когда выглянула в окно, во дворе, кроме казачка Гриньки и двух дворовых девушек, уже никого не было.

А через несколько минут из-за поворота показалась неуклюжая кишиневская колымага. Серая накидка пушкинской шинели, поднятая ветром, прикрыла его плечи и голову.

Кучер высоко занес кнут, и прыгающая на скверных рессорах колымага скрылась за косогором...