17. Беседа

Сергей Муравьев и ефрейтор Никита, бывший семено-вец, поджидали в условленном месте, на опушке леса, группу солдат своего полка.

Давно не было дождя, и трава, на которой они сидели, поредела и пожелтела. Пожелтели и свернулись листья на деревьях. Затих птичий гомон. Было душно.

Очень далеко звучал гром, и в небе то появлялись, то исчезали небольшие тучи, похожие на клочья запыленной ваты.

- Так как же, Никита? - и в голосе Сергея звучала нетерпеливая настойчивость.

- Опасливый народ, ваше благородие, не доверяются.

- Чего же они боятся?

- Барская, говорят, затея.

- А ты им из моего "Катехизиса" читал? О боге говорил?

Никита махнул рукой. - Паренек один самый что ни на есть сметливый в роте такое мне сказал: "Бог,- говорит,- тот же царь. Ежели что не по его воле, так лбом оземь". Вишь какой народ, ваше благородие...

- Что ж, по-твоему, и затевать нечего?

Никита с жалостливой усмешкой посмотрел в огорченное лицо Сергея и, как ребенка, успокоил: - Для чего не затевать. Вишь, что сказали... Затевать беспременно. Народ - он раскачается.

Солдаты подошли по три в ряд и дружно поздоровались с любимым офицером. Сергей испытующе поглядел в потные от жары лица.

- Садись, ребята,- делая вокруг себя жест рукой, сказал он.

- Ничего, постоим,- послышались голоса.

Однако один за другим стали опускаться на траву.

"Сказать им напрямик все как есть,- подумал Сергей,- открыться и в существовании Тайного общества. А если отпугну? Ведь вот вижу, что не свой я им..."

Он снова пытливо оглядел лица.

Солдаты сидели как будто вольно, но поза была у всех одна и та же: плечи неподвижны, грудь вперед, голова вполоборота к офицеру и носки запыленных тяжелых сапог вывернуты в стороны.

- Есть среди вас грамотные? - спросил Сергей.

- Так точно, ваше благородие. Панфилов грамотей.

- Панфилов, ты библию читаешь когда-нибудь? Солдат вскочил на ноги и вытянулся во фронт:

- Никак нет, ваше благородие.

- Да ты сядь.

- Несподручно сидючи отвечать,- застенчиво улыбнулся Панфилов.

- Садись,- потянул его за полу Никита. Панфилов посмотрел на солдат.

- Ничего, садись, Панька,- одобрили они. - А почему не читаешь? - спросил Сергей.

- Где же читать, ваше благородие,- вздохнул Панфилов.

- Нешто при нашинском житье полезут в голову книжки,- заговорили в тон ему и другие,- одну муштру только и знаем. Она все из нас выбила. Шагаешь, а у самого на уме: таков ли размер шага, не опущено ли плечо, не сдвинулся ли ремень? А чуть зазевался - получай в ухо, вроде как бы в задаток, а за сотней палок не забудь опосля прийти. А то и вовсе шкуру спустят...

И начались жалобы. Сначала робкие, отрывистые, потом гневные, похожие на угрозы. И шершавые слова "муштра", "шеренга", "строй", "шпицрутен", "цыцгаус" повторялись множество раз с одинаковой злобой и ненавистью.

Слушая солдат, Сергей испытывал смутное чувство растерянности.

"Ведь вот он - горючий материал, коего пламя должно испепелить тиранию,- размышлял он,- но отчего же искры, бросаемые в него, вызывают лишь чад угрюмого

брожения, лишь вспышки одиночных расправ, а не яркое зарево восстания? Отчего? Отчего?"

- А вы понимаете, что служит причиной вашего бедственного положения?

Его вопрос повис без ответа.

- От бога, что ли, так положено? - Сергей приподнялся с травы.- Как полагаешь ты, Панфилов?

Прежде чем ответить, Панфилов снова взглядом спросил товарищей. И те поддержали:

- Бог тут, ваше благородие, ни при чем вовсе. Начальство вредит.

Сергей встал, отряхнулся и, шагая по пыльной траве, стал говорить.

Все, что передумал, что перестрадал за них, все старался выразить в словах. И сидевшие на выгоревшей траве люди поняли его, потому что почувствовали любовь и муку в его задушевном голосе, в опечаленных глазах.

- Бог запрещал клясться,- бросал Муравьев короткие фразы,- а цари заставляют присягать им на верность. Бог создал человека свободным. Для чего же русское воинство и русский народ несчастны? Цари похитили их свободу, сделали рабами. Цари - нарушители воли бога, и прокляты они суть как притеснители парода. Так я говорю, друзья мои?

- Правильно! Верно!

- Цари окружают себя телохранителями, велят молиться за них по церквам, приказывают помещикам и всякого рода начальству народ в крепости и страхе держать... Тиранствовать над ним...

- Супостаты! Известное дело! - откликались солдаты.

- Что же делать вам - силе, на которой зловластие зиждется? - спросил солдат Сергей.

- Известно чего,- густо краснея, проговорил Панфилов и с корнем выдернул несколько пучков травы.- Вот чего с ними делать,- отшвыривая их один за другим в сторону, сказал он.

- Правильно! Верно! До смерти, что ли, терпеть их? - раздались голоса.

- Пойдете за мной? - весь загораясь и чувствуя, что зажигает других, воскликнул Сергей.

- Куда угодно веди нас, ваше благородие.

- Верите мне?

- Верим. Куда скажешь, пойдем,- отвечали солдаты.

- Ополчимся против тиранства,- опускаясь на колени, как для молитвы, продолжал Сергей,- отвратим раболепство, выберем новых апостолов из простого народа, а не из знатных господ. Подвигом этим очистимся. И горе тем, кто нам воспротивится! Как вялую траву, долой их, продавших души свои и торгующих душами ближнего своего. Страшное наказание постигнет их!

Крепко сжатые кулаки поднялись над головами.

- Правильно рассудил, ваше благородие! Выдавай оружие! Веди,- наши черниговцы все за тобой пойдут!

- А за вашими и наши встанут! - твердо сказал Никита.

- Гуртом выходит, ребята! Важно!-счастливо улыбнулся Панфилов.

- Скорей бы только!

- Давно пора! - раздавались нетерпеливые восклицания.

Сергей, радостно улыбаясь, вытирал платком разгоряченное лицо.

- Теперь уж скоро, братцы! Ждите - скоро!

Расходились, когда вокруг все потемнело от прибли жающейся грозы.

Солнце, еще с утра тускло светившее сквозь разорванные облака, будто черным абажуром, прикрылось большой тучей. Дождь зашептался с верхушками деревьев, зашуршал по сухой, выжженной траве. Крупные капли падали на дорожную пыль и расплывались большими, похожими на стертые пятаки пятнами.

Держа фуражку в руках, Сергей неторопливо возвращался в Бакумовку. Ушедшие далеко вперед солдаты сняли рубахи и подставили дождю голые спины и плечи'.