24. "Нечаянно пригретый славой"

Александр ничего не мог поделать с собой: он непрерывно ощущал неминуемо грозящую ему опасность. Всюду ему чудились заговоры, возмущения. В любой шутке придворных находил он скрытый намек, замаскированное недовольство, упрек... Петербург стал для него враждебным и чужим, и он переехал в Царское Село. Царскосельский дворец сделался его любимой резиденцией. Здесь царь не чувствовал того тайного страха, который в Петербурге полз за ним от мрачного Михайловского замка, от холодного блеска Невы, от высоких парадных комнат Зимнего дворца.

Полз невидимо, как ядовитый, бесцветный пар, и от него некуда было скрыться. Всюду - ив душных ризницах Александро-Невской лавры, и в благоухающих будуарах светских красавиц и на улицах и площадях столицы,- всюду ужас перед грядущим тревожил усталый мозг, давил слабеющее сердце.

В Царском Селе Александр ввел в дворцовую жизнь однообразный порядок и принимал лишь самое необходимое участие в государственных делах.

Управлял Россией Аракчеев, видевший в ней огромное военное поселение, в котором людям надлежало мыслить, чувствовать и действовать по тем самым артикулам, которые были введены в его собственной вотчине.

К Александр, решив, что только железная рука Аракчеева способна подавить проявления общественного недовольства, выдал временщику бланки за своею подписью, наперед санкционируя все, что вздумается занести на чистую бумагу всеми ненавидимому и всех ненавидящему Аракчееву. Все представления министров, все решения Сената, Синода и Государственного Совета, все объяснительные записки отдельных членов этих государственных учреждений и их личные письма к Александру доходили до него только по усмотрению Аракчеева.

И в то время как Грузино и мрачный дом Аракчеева в Петербурге, на углу Литейной и Кирочной, служили суровой школой "уничижения и терпения" для всех - от фельдмаршалов и генерал-губернаторов до фельдфебелей и мелких чиновников; в то время, как вся Россия стонала под ударами палок, и ни седины старости, ни детская слабость, ни женская стыдливость не избавляли от применения этого средства; и битье процветало в школах, в деревнях, на торговых площадях городов, в помещичьих конюшнях, у барских крылец, в сараях, на скотных дворах, в лагерях, казармах - всюду по спинам людей привольно гуляли палка, шпицрутен и розга,- в Царскосельском дворце, окруженном тенистым парком с кристально-чистыми прудами, по которым бесшумно плавали величавые черные и белые лебеди, царили покой и тишина.

В шесть часов утра камердинер Анисимов вошел в кабинет, когда царь еще спал, и стал приводить комнату в порядок.

Шум его движений не мешал Александру спать, не только потому, что он был глуховат, но и потому, что бабка Екатерина нарочно заставляла шуметь в детской маленького Александра, чтобы приучить его спать при всяких условиях.

Поставив на столик возле узкой походной кровати душистый зеленый чай с густыми сливками и с поджаренными гренками из белого хлеба, Анисимов придвинул медный таз со льдом, положил на спинку кровати чистые полотенца и громко позвал:

- Ваше величество!

Александр открыл глаза.

- А, хорошо,- проговорил он и, быстро спустив ноги, скинул ночную рубашку.

Анисимов стал растирать его желтоватое тело прозрачными кусками льда.

- Виллье приехал? - спросил Александр.

- Так точно, ваше величество. Ожидает приказания войти.

Александр пил чай, похрустывая сухариками.

В это утро Виллье впервые после долгого перерыва разрешил царю утреннюю прогулку.

Широкая аллея, по которой, слегка опираясь на трость, шагал Александр, вела к плотине на большом озере. Там жили белые и черные лебеди. Александр любил кормить их собственноручно, для чего к его приходу приготовлялись корзинки с кормом.

И на этот раз, как только он подошел к зеленой скамье на берегу озера, величавые птицы медленно подплыли к нему. Их красноклювые головки качались на длинных тонких шеях, как фантастические цветы на тонких стеблях.

Царь подошел совсем близко к воде. Следовавшие за ним лакеи подали корзинку с пищей.

Натянув перчатки, Александр брал из корзинки ломти хлеба и бросал птицам. Они, грациозно изогнув шеи, погружали в воду свои плоские алые клювы и с журчанием вылавливали пищу. На их лоснящихся черных и белых перьях сияли крупные капли воды.

Александр долго любовался лебедями. Потом, бросив испачканные перчатки в пустую корзину, медленно пошел вдоль пруда, чуть-чуть прихрамывая.

К девяти часам ко дворцу начал съезжаться генералитет, чтобы сопровождать царя на ученье гвардейской артиллерии.

Офицеры разбились группами, вполголоса обсуждая последние новости.

В это время на взмыленной лошади прискакал фельдъегерь с известием о смерти царской дочери, Софьи Нарышкиной.

Ставленник Аракчеева, барон Дибич, недавно назначенный начальником главного штаба, с ядовитой любезностью обратился к князю Петру Волконскому:

- Государь так интимен с вашим сиятельством, что вам более, нежели кому иному, следует сообщить ему сию прискорбную весть.

Волконский посмотрел не в глаза барону, а выше, на дыбом торчащие пряди жестких волос.

- Иной раз, ваше превосходительство, тяжеле быть оповестителем несчастья, нежели самому его испытать,- холодно проговорил он и отошел к медику Виллье.

Через приемную быстро прошел лакей, несший на большом серебряном подносе чернослив и простоквашу.

- Монашеская трапеза,- насмешливо подмигнул Михаил Орлов своему адъютанту Охотникову.

- Спасается в миру,- тоже шопотом ответил адъютант.

Вдруг все смолкли.

На пороге стеклянной двери, ведущей из парка, показался Александр.

Отвечая на приветствия, он, как всегда, картинно наклонял голову, чуть дотрагиваясь кончиками пальцев до красного околыша фуражки. Вскинув лорнет, он бегло оглядел присутствующих и прошел к себе. Виллье последовал за ним.

В то время как царь завтракал, лейб-медик с помощью камердинера перебинтовывал его больную ногу.

- Дело заметно идет на поправку, ваше величество,- сказал Виллье с облегченным вздохом.- Слава богу, слава богу...

- А разве было опасно? - спросил Александр, отодвигая тарелку с недоеденным черносливом.

- Я опасался антонова огня, ваше величество.

Вошел Волконский и молча остановился против царя.

Тот с удивлением поглядел на него. Волконский перевел дыхание, но продолжал молчать.

- Что? Что случилось? - тревожно вырвалось у царя.- Почему это молчание? Говорите же, я вам приказываю отвечать!

- Ваше величество... Гонец от Марии Антоновны-Мадемуазель Софи...

- Умерла?! - упавшим до шопота голосом спросил царь.

Волконский низко опустил голову. Александр отшатнулся. Лицо его побледнело до синевы. Грудь порывисто вздымалась.

- Вам дурно, государь? - наклонился над ним Виллье.

Александр полуоткрыл полные слез глаза и жестом попросил оставить его одного.

- Что же, вероятно, артиллерийское учение будет указано? - спрашивали в приемной Волконского после того, как он рассказал о случившемся.- Можно и по домам?

Волконский неопределенно разводил руками.

Ho царь вышел, как и было назначено, ровно в поло-вине одиннадцатого. Как всегда, туго затянутый в мундир; как всегда, держа шляпу так, чтобы между двумя раздвинутыми пальцами приходилась пуговица от галуна кокарды; как всегда, слегка надушенный "Английским медом".

Мерным шагом, ни на кого не глядя, он дошел до середины приемной и, вскинув голову, не то приказал, не то спросил:

- Отправимся?

В В этот момент, как и в течение всего смотра, лицо его ничего не выражало, кроме обычной любезности и привычного желания пленять и очаровывать.

На пятой версте по петергофской дороге от непомерно быстрой езды пала одна из четверки лошадей, мчавших Александра на дачу Нарышкиной.

Кучер Илья соскочил с козел и торопливо отстегивал упряжь.

Царь даже не взглянул на бившегося в предсмертных судорогах коня.

- Скорей, Илья! Торопись! - приказал он.- Режь постромки!

Снова замелькали будки, шлагбаумы, верстовые столбы. Зазвенел в ушах ветер. И снова остановка: упала вторая лошадь. Кровавая пена заклубилась на ее оскаленных зубах. Бока ввалились.

Вытирая глаза рукавом зеленого бархатного камзола, Илья отрезал куски упряжи дрожащими руками.

- Скорей, скорей! - требовал Александр.

Марья Антоновна Нарышкина, одетая в глубокий траур, стояла у гроба дочери, когда по шороху осторож-ных шагов и смятенному вокруг шопоту поняла, что приеал царь.

Не дожидаясь приказания, все вышли.

Александр показался на пороге.

- Она... наша девочка...- указала Нарышкина на гроб и зарыдала.

Александр сделал несколько быстрых шагов и наклонился над покойницей.

- Софи! - тихо позвал он.- Софи! - И слезы живого стали падать на мертвые щеки и скатываться к золотистым прядям у крошечных мраморных ушей.

Марья Антоновна провела платком по лицу царя. Он выпрямился.

- С нею оборвалась последняя нить, которая привязывала меня к жизни,- глухо проговорил он и опустился на колени.

Крестясь, он припадал лбом к полу, и огни горящих возле покойницы свечей дрожали в золотой бахроме его эполет.

- Государь,- спустя несколько дней сказал князь Васильчиков,- осмелюсь высказать вашему величеству совет об облегчении душевной тяжести.

Царь молчал.

- Архимандрит Фотий,- вкрадчиво продолжал Васильчиков,- видел новое откровение, прямо касающееся вашего величества. Царь поднял голову.

- Графиня Орлова писала графу Аракчееву, советуясь, доложить ли о сем вашему величеству. Но, видя грустное вашего величества расположение, я счел долгом предложить вам, государь, снова принять Фотия... Можно было бы даже нынче ввечеру ввести его тайным образом с секретного хода, дабы посещение это не стало гласным...

- Разве он в Петербурге? - со вздохом спросил Александр.

- Так точно, государь. У графини Анны Алексеевны Орловой.

- Хорошо, привози...

Реакционная клика всех стран и всех эпох имеет своих типичных представителей. Таким был в конце царствования Александра I невежественный и дерзкий монах Фотий.

Головокружительная его карьера объяснялась тем, что направляла ее всесильная рука Аракчеева.

Аракчеев, стремясь все к большему влиянию на царя, убирал со своего пути всех, кто мог бы в той или иной степени мешать ему в осуществлении полного своего владычества.

После того как ему удалось добиться значительного отдаления от царя его постоянного советника и спутника во всех путешествиях князя Петра Волконского, Аракчеев задумал устранить министра народного просвещения и духовных исповеданий князя Александра Голицына. Голи-цын был другом царя с детских лет, а в последние годы дружба их окрепла еще больше на почве увлечения мистицизмом.

Аракчеев старался убедить Александра, что все предприятия Голицына по части духовного просвещения - не что иное, как революция под прикрытием религии.

Для полного успеха своих намерений Аракчеев решил использовать графиню Орлову, богатую и фанатически-религиозную истеричку.

Влюбившись в красивого и беспутного монаха, она возила его по салонам светских женщин, где Фотий, разыгрывая роль вдохновенного обличителя нечестия, произносил безудержно-наглые речи, густо пересыпанные бранью. Речи производили на слушателей ошеломляющее впечатление.

Вскоре Фотий окончательно поселился в доме "дщери-девицы" графини Орловой и получил доступ не только в ее девическую спальню, но и ко всему ее колоссальному состоянию.

Слава Фотия достигла, наконец, своей вершины: монах был приглашен к самому царю.

После первой аудиенции Александр призывал его не раз для душеспасительных и покаянных бесед.

В этот последний визит Фотий был полон аракчеевскими наставлениями, а царь был охвачен мрачной меланхолией, и чувствовал себя несправедливо обиженным и обозленным на всех и на все.

Когда Фотий вошел в освещенный одним канделябром кабинет, царь молча подошел под его благословение. Потом взял его за руку и усадил на диван. Сам сел напротив поставил локти на колени и, подперев ладонями щеки, пристально уставился в красное, слегка опухшее лицо монаха.

- Страждешь, государь? - спросил Фотий сиповатым голосом.

- Стражду, отче,- тихо ответил Александр.

- Смиреннейший царь,- начал Фотий,- царь, яко кроткий Давид, царь мудрый, царь по сердцу божию, достойный сосуд благодати святого духа, облегчи душу свою, пролей слезу, яко росу, на руно окрест сходящую. Господь узрит скорбь своего помазанника. Он поразит врази твои внутренние, кои, яко гады, клубятся в гнездилищах революции.

Александр закрыл глаза, а Фотий продолжал все с большим и большим жаром:

- Пресеки мановением десницы своея нечестие. Да падут богохулы и да онемеет язык расколов. И общества богопротивные, яко же ад, сокруши. Ты, победой над Наполеоном возвеличенный, убоишься ли зверя рыси, горлинкой прикинувшегося? Не отринешь ли министра духовного? Один у нас министр - господь Иисус Христос...

Все тише, но все явственней долетали до царя слова Фотия.

Они ударяли в сердце, и оно содрогалось тоскливым ожиданием грядущих бед.

Фотий сам испугался, когда увидел, что сделал с царем своими зловещими предсказаниями.

Положив руки крестом на склоненную почти к коленям голову царя, Фотий заменил исступленный шопот умильной речью:

- Вижу над тобой благодать святого духа, яко фимиам кадильный. Твори молитву, царь! Господь с тобою...

Александр упал на колени и, подняв глаза ввысь, заговорил в тон Фотию:

- Господи, буди милость твоя ко мне! Я же готов исправить все дела и твою святую волю творить.

Не вставая с колен, он обернулся к Фотию и так же растроганно попросил:

- Сотвори о мне здесь молитву ко господу, да осенит меня сила всевышнего на всякое благое дело!

- Царю небесный, утешителю... -начал нараспев Фотий.

А через полчаса, уверив Александра, что "не токмо в душе царя, но и на небесах велия радость ныне", Фотий уезжал с приказанием царя, чтобы относительно увольнея Голицына Фотий сам сочинил план "для свершения мерения в дело".