30. Совершенное недоразумение

В тот день, когда Петербург узнал о кончине Александра, "русский завтрак" Рылеева, несмотря на то, что хозяин чувствовал недомогание, затянулся до поздней ночи.

Первым привез весть о смерти царя Пущин.

Не успел он досказать всех связанных с нею слухов, как примчались братья Бестужевы.

- Вы уже знаете?!

- Нынче в семь утра вбежал к нам Якубович. Думали - убьет. Зубами скрежещет: "Вы,- говорит,- вырвали его у меня. Не дали мне местью насладиться. Умер царь в Таганроге". Выбежал, через короткое время вновь ворвался, как оглашенный, с известием, что во дворце присягают Константину и будто есть слух, что это зря, ибо царем надлежит быть Николаю. Такова, дескать, воля покойного.

- Какая воля! - раздались голоса.- Кто ее слышал? Отчего Александр при жизни не оповестил страну? Вздор. Николай - узурпатор, самозванец.

Приехал Трубецкой:

- Ну, что? Как? Что во дворце?

Окружили. Оглушили вопросами. Затормошили.

- Да все идет как следует. Все присягнули Константину, и Николай Павлович первым...

- Смутное время грядет! - вдруг раздался голос из прихожей.

Вбежал запыхавшийся князь Щепин-Ростовский.

- Николай хочет быть царем! Требуем Константина!

Во дворце никто ничего не знает. Все шушукаются. Трубецкой, Рылеев, говорите, что нам делать.

- Да, да,- поддержали его.- Приказывайте!

Трубецкой прислонился спиной к теплым изразцам печи:

- Погодите, друзья. Дайте нам поразмыслить над совершившимися событиями. Конечно, действие, кое представлялось нам в неизвестной дали, придвинулось. Буде слухи о намерениях Николая справедливы- согласимся, что никакой другой случай не будет столь благоприятен для приведения в исполнение наших целей...

- Правильно! Справедливо! Быть наготове!-покрыли его слова бурные крики.

- Поедем к тебе или к Оболенскому: здесь не дадут поговорить,- вполголоса проговорил Рылеев.

Трубецкой утвердительно кивнул головой.

Их ухода будто и не заметили.

Без конца входили и выходили все новые и новые люди. Некоторые, не снимая шуб, присаживались на минуту, сообщали последние новости, подхватывали те, которые слышали здесь, и вновь исчезали.

Подросток, казачок Петрушка да старая девушка Дуняша к вечеру с ног сбились. И колокольчик в прихожей звякал поминутно, и шубы подавать надобно было, и самовар подогревать, и калачей подкупать.

Наталья Михайловна помотала.

Перекинув через плечо полотенце, мыла чашки, колола щипцами сахар и улыбалась ворчанью Дуняши:

- Чистое светопреставление! День-деньской бестолочь. Где они и слова все разные находят... Кажись, ни разу еще эдакого содома не бывало. Ныне такие гости нашли, что впервой вижу.

- И все хорошие люди,- сказала Наталья. Михайловна.

- Да уже наш-то дурного человека к себе не допустит,- с сердитой лаской проговорила Дуняша, не чаявшая души в Рылееве.- Оттого и идут все к нему, что уж больно душевный наш Кондратий Федорович. Такого-то человека поискать да поискать.

Наталья Михайловна повесила полотенце и ушла в детскую.

Проходя через коридор, заглянула в узенькую щель не совсем притворенной двери. Синий туман табачного дыма мешал рассмотреть лица.

Ближе к двери сидело несколько человек, которые показались ей незнакомыми.

Один из них вдруг; обернулся лицом к лампе.

- Князь Оболенский!- обрадовалась Наташа.

Она знала, что князя Евгения Петровича муж очень любил и рассказывал о нем много замечательных историй. В особенности поразил Наташу один поступок Оболенского: юноша Кашкин, единственный сын у матери, был вызван на поединок офицером, опытным дуэлянтом.

Оболенский принял вызов на себя и убил на дуэли офицера. Мать Кашкина целовала ему руки, считала его спасителем жизни и чести своего сына. Но Оболенский не мог простить себе убийства человека, который ничего плохого ему, Оболенскому, не сделал. И с тех пор дух его был всегда неспокоен: Оболенский искал для себя нравственных вериг. Его лицо с безукоризненно правильными чертами только изредка освещалось печально-ласковой улыбкой. По этой-то улыбке Наташа сразу узнала его в клубах табачного дыма.

"Кондратий, наверное, рад-радешенек, что князь Евгений приехал",- подумала она, зная, что Рылеев очень ждал приезда Оболенского.

В детской был полумрак от горевшей голубой лампады. Настенька спала, крепко обняв желтую байковую собачку с тускло блестевшими бусинками вместо глаз.

Поздно вечером Рылеев на минутку забежал в комнату жены. Она сидела на низенькой скамеечке перед изразцовой печкой и помешивала кочергой нагоревшие угли.

- А Настенька спит? - спросил Рылеев.

- Давно,- коротко ответила Наталья Михайловна. Рылеев вдруг опустился перед нею на колени.

- Ты что?- ласково провела она рукой по его тем ным густым волосам и, улыбаясь, заглянула в глаза.

Лицо ее, зубы и гладко зачесанные за уши волосы - все отливало розоватым подвижным блеском огня.

Несколько мгновений Рылеев молча смотрел на нее.

- Никак не привыкну я к твоей красоте, Наташа,- с серьезной страстностью проговорил он.- Каждый раз как будто впервой тебя вижу. А вот нынче какая-то особенная сладостная боль охватывает при взгляде на тебя.

Наталья Михайловна еще раз погладила его по голове и лицу.

- Полно, родной. Что это ты? Никак слезы на глазах?

- Нет, друг мой, нет, ангел-утешитель,- зашептал Рылеев и положил голову к ней на колени.

- У тебя голова что-то горяча,- дотронулась Наташа губами до его лба.- Право, жар,- она заботливо отвела издающие на его лоб пряди.

- Нет, ничего, погорячились мы там...- он чуть двинул рукой в сторону кабинета.

- Нынче новые у тебя. Кто это - глаза глубокие, хорошие?

- О ком бы это? Что-то невдомек...

- А тот, что позже приехал, некрасивый такой и на всех так смотрит, будто отец на расшалившихся ребятишек. Дуняшка его шубу в кухню внесла: "Неровен час, стащит кто",- говорит. А шуба, правда, целый клад. Лисицы чернобурой. Чудо как хороша!

Рылеев улыбнулся.

- Это Трубецкой.

- Тоже сочинитель?

- Да, ангел мой, только он не стихи, а... конституцию сочиняет.

Наташа широко раскрыла глаза. Рылеев поцеловал их и, уходя, сказал:

- Ложись, милый друг. Я приду попозже.

Отвечая кому-то на один из бесчисленных вопросов, Рылеев вдруг взялся за горло, будто сдавленное сухими, шершавыми пальцами.

"Нет, видимо', Наташа права. Простудился я. Вот и озноб",- подумал он.

Хотел пройти к жене, чтобы взять теплый платок, но кто-то резко дернул за полу фрака. Рылеев обернулся.

Сердитые глаза в упор смотрели на него.

- Ты что, Каховский?

- Послушай, скоро ли эти болтуны уберутся восвояси?

- Что ты, голубчик? Чего сердишься?

Наклонился и погладил по плечу, но Каховский сбросил ласкающую руку и продолжал тем же недовольным тоном:

- Сам знаешь, о чем речь должна быть.

- Так ведь поутру с Трубецким обо всем условились...

- Ни о чем не условились. Ахали и всякие превыспренние речи произносили... Пусть уходят!

- Да ведь не выгнать же их?

Презрительная улыбка шевельнула сухие губы Каховского:

- Невежливо? От князей вежливостью заразился?

Те и помереть готовы из вежливости.

Каховский отвернулся сердито и ни слова не сказал, ока не разошлись все те, при ком нельзя было говорить о самом главном.

Как только наступила эта минута, Каховский встал, подошел к столу и, не садясь, впился в Трубецкого взглядом. Трубецкой вдруг покраснел, но глаз не опустил.

- Нынче нам Рылеев сказывал,- медленно заговорил Каховский,- что Северная директория назначила вас, князь, в диктаторы. Отдавая всего себя служению на благо отечества моего, осмеливаюсь спросить, какими силами мы располагаем, какие действия решено предпринять для успеха затеваемого дела? И еще: что надлежит исполнить мне, человеку одинокому, без богатства и знатности, уволенному за болезнью от службы Астраханского кирасирского полка поручику Каховскому?

Рылеев пристально смотрел на него и не понимал, а сердцем чувствовал, что за этим нарочито деловым тоном Каховский прячет острую муку сомнения и в Трубецком, и в нем, Рылееве, и в Оболенском, и во всех тех, кто здесь только что спорил, восклицал и клялся заветными клятвами.

- Ну, что же. Будем отвечать по пунктам,- снисходительно улыбнулся Трубецкой.- Наши Силы... Морские... Лейтенант Завалишин принят в Общество. Но держится в стороне и успехов своих в распространении наших идей среди матросов не объясняет. Но лейтенант Торсон завербовал изрядное количество лейтенантов и мичманов. Среди них Дивов...

- Дивов - мальчишка, ракета. Если и привлечет к себе внимание, то лишь на краткий миг,- сказал Бестужев.

- Но возмутить матросов он сумеет,- проговорил Рылеев, зябко поеживаясь.- А сменить начальство и захватить крепость сможешь ты, Бестужев.

- Ни меня, ни Завалишина матросы не послушают,- спокойно ответил Бестужев.- Им нужен приказ их же на чальников.

- Пустяки вы говорите,- рассердился Рылеев.- Гвардейский экипаж будет наш.

По причине того, что ты сего желаешь?- с иронией спросил Каховский.

- Ты, братец мой, ходячая оппозиция,- полусердито ответил Рылеев,- тебя не переговоришь.

- Итак, князь? - снова обратился к Трубецкому Каховский.

- За Московский полк я ручаюсь,- начал Трубецкой.

- Финляндский лейб-гренадерский тоже наш,-прибавил Рылеев.

Трубецкой подробно пересчитывал батальоны и роты полков, в которых среди офицеров многие были членами Тайного общества.

Но, вслушиваясь в интонации его голоса, всматриваясь в длинное усталое лицо и в особенности в очертания бесхарактерных губ, Каховский ничему из того, что тот говорил, не верил.

- Что же касается вооруженных сухопутных сил на юге,- после небольшой паузы продолжал Трубецкой,- то они давно готовы. Сергей Иванович Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин надеются произвести военную революцию без малейшего кровопролития. Оба они убеждены, что угнетаемые помещиками крестьяне, притесняемые начальством солдаты и офицеры, а также разоренное дворянство по первому знаку возьмут сторону восставших. Павел Иванович Пестель сетовал, правда, что Муравьев больно скор и что ему с большим трудом удается сдерживать южан от их нетерпеливого стремления выступить. Но если это все же случится невдолге, Пестель, разумеется, тоже подымется, а за ним большая сила... Никита Муравьев недавно показывал мне письмо Павла Ивановича, в котором он напрямик спрашивает, готовы ли мы к выступлению, а ежели нет, то когда, именно сможем выступить.

- А что ему ответил Никита?- спросил Оболенский.

- Никита прислал мне в Киев для окончательного согласования свой проект конституции. Мне не нравится излишняя его предосторожность и стеснение для народа... А сам Никита, к сожалению, снова повез свою супругу в орловскую деревню... Александра Григорьевна очень хворает после неблагополучных родов,- сочувственно проговорил Трубецкой.

- Так,- сказал Каховский.- Крысы начинают покидать корабль.

- Теперь касательно вашего третьего пункта,- делая вид Что не слышал последней фразы Каховского, продолжал Трубецкой.-Меня, право, смущает ваш вопрос. Мы все положили отдать себя на служение'отечеству. И я не понимаю... почему вы, Каховский...

- Извольте, я изъяснюсь. Для блага моего отечества я готов бы и отцом моим пожертвовать. Но мне надо быть твердо уверенным, что я не паду жертвой ради тщеславия других.

- Экой, право,- с досадой сказал Рылеев.- Бери пример с Якубовича. Тот, однажды доверившись нам, без рассуждений готов всячески жертвовать собой. Он давно предлагал убить государя, да мы не допустили.

- Что же так?

- Время не пришло.

- А когда придет, тогда кого удостоите?

- Обстоятельства покажут,- в один голос сказали Трубецкой и Оболенский, переглянувшись между собой.

Каховский заметил это.

- Прошу вас, господа,- бледнея, заговорил он,- запомнить однажды и навсегда: если вы разумеете меня кинжалом, то, пожалуйста, не уколитесь. Я готов жертвовать собой отечеству, но ступенькой к возвышению ни даже тебе, Рылеев, ни кому другому не лягу.

Оболенский с жалостью глядел в его искаженное злобным страданием лицо. Захотелось успокоить его.

- Чудной вы: то пожертвовать жизнью собираетесь, а то самолюбие ставите выше... Право, зря раздражаетесь, Петр Андреевич.

- Я не Андреевич, а Григорьевич!- бешено крикнул Каховский.- А жертвовать собой - не значит жертвовать честью. Помятуйте это, ваши сиятельства!

Резко повернулся и выбежал в прихожую. Там, оборвав вешалку на воротнике шинели, схватил ее и ринулся вон...

В то время как курьеры везли в Варшаву, новому царю Константину, письма из Таганрога и Петербурга, в то время как на монетном дворе чеканились рубли с изоб ражением "похожего на папеньку" профиля и все витрины петербургских магазинов выставили наскоро отпечатанные портреты Павла "в издании исправленном и чудачествами дополненном", как выражались столичные остряки,- сам Константин неистовствовал от злобы и досады, запершись в кабинете своего варшавского дворца.

"Насильно с престолом лезете,- грозил он кулаком невидимым верноподданным,- а потом, как отца, задушите. Ведь я-то Николая знаю! Он ни перед чем не остановится. Еще неизвестно, не его ли рук дело, что Александр так внезапно к праотцам отбыл. Уж больно невтерпеж Никсу на трон усесться... И письмо какое любезное прислал! Все для того, чтоб потом всякие подозрения отклонить. Посмотрим, посмотрим",- часто переми-гивая коротенькими светлыми ресницами, теребил он оставшиеся вокруг лысины волосы. И вновь хватал письмо Николая, в котором тот умолял: "Arrivez au nom de Dieu^*.

^* (Бога ради приезжай! (франц.) )

"Сейчас, сию минутку поскачу к вам удавливаться!- кривлялся Константин.- И матушка кличет. Будто моих писем об отречении от престола ни Дибич, ни Волконский, ни сам братец Нике не получали. Ведь я же велел Михаилу категорически передать, что никакая сила не может поколебать моей решимости. Опочинина прислали. Думали растрогать воспоминаниями юности".

В дверь осторожно постучали.

Константин замер.

Стук повторился.

- Кто?- испуганно крикнул Константин.

- Флигель-адъютант его высочества Лазарев с эстафетой из Санкт-Петербурга.

Константин на цыпочках приблизился к двери и приложил ухо. Несколько голосов шушукались, но о чем - разобрать нельзя было.

Так же бесшумно отошел и приказал:

- Просунь, что привез, под дверь внизу.

Зашелестела бумага, и невидимая рука просунула конверт.

Константин схватил его обезьяньим движением.

"Его императорскому величеству государю Константину Павловичу от председателя Государственного совета князя Лопухина",-увидел он на конверте.

"Так, так..." - и, не читая, разорвал в куски.

Как дразнящий язык, высунулся из-под двери другой длинный конверт.

И снова:

"Императору Константину от великого князя Никол а я".

Вскрыл. Снова уверения в верноподданстве, братских чувствах и любви и во имя всего этого настойчивые уго- o воры прибыть в столицу, "ибо упорство твое оставаться ,в Варшаве будет причиной несчастий, которых последствий я не отвечаю, но в которых, по всей вероятности, сам первый паду жертвой..."

- Трусит братец! Ах, как явно трусит!- бросая письмо на стол, проговорил Константин.

И сразу же вспомнил, что и сам сидит запершись. Покраснел всей головой и ринулся к двери. Ключ щелкнул.

- Ну-с, пожалуйте, ваше превосходительство,- широко распахнул дверь Константин перед Лазаревым.

Тот вздрогнул и, шагая по-военному, переступил порог.

- Честь имею явиться, ваше императорское величество!

- Как, как, как?!-скороговоркой переспросил Константин.

Лазарев выпятил грудь и вздернул плечи:

- Ваше императорское вел...

Но Константин, быстро сложив два кукиша, поднес их к самым губам генерала.

- А это видал?! Я тебе покажу "величество"! -он за топал ногами и забрызгал слюной парадный генеральский мундир.- Я вам всем покажу такое "величество"... Узнаете вы у меня, как моей воли ослушиваться!

Лазарев дергал головой, как взнузданный конь, и выпученными глазами водил за бегающим по комнате Константином.

- Я тебя под арест засажу! И всех, всех под арест!

Ступай в комендантскую! Скажи, чтоб немедля под арест, Дабы одумался в одиночестве. Все вы прохвосты! Все кобели...

Генерал щелкал шпорами. - Прочь! Чтоб глаза мои не видели... Генерал спиной пятился от наступающего на него Константина.

Константин хотел снова запереться на ключ, но послышались легкие шаги, шуршанье шелка, и приятный женский голос попросил по-польски:

- Позволь войти. Нельзя же так.

- Входи, не заперто.

Вошла жена Константина, княгиня Лович, статная, полногрудая, с круглым выхоленным лицом, которое немного портил высокий лоб. Но княгиня знала этот недостаток и закрывала лоб целой гирляндой подстриженных густых завитков. К тому же золотисто-карие глаза ее казались еще красивей из-под этих доходящих почти до бровей кудряшек.

- Ты все еще сердишься, коханый мой?-спросила она.

- Надоели, покою не дают. С "величеством" лезут...

- Послушай, может быть... Ведь я знаю, что русские цари должны непременно жениться на принцессах. И то, что я... Одним словом, ты сам понимаешь, о чем я хочу сказать.

Константин остановился перед ней, растопырив ноги и наклонив голову. Круглые навыкате глаза его зашныряли по ее осанистой, красивой фигуре. Кустики его бровей казались совсем белыми на покрасневшем лбу.

"Опять не верит",- подумала Лович.

- Да, я вас хорошо понимаю, княгиня,- заговорил Константин, часто перемигивая короткими выцветшими ресницами.- Вы сначала надеялись, что я сяду на трон и вас посажу рядом русской государыней. Затем вы убедились из дальнейших событий, что сему не бывать. Теперь вы положили освободить себя от уз с полковником

Константином Романовым, ибо сей несчастный не то что царем быть не может, а даже и супружеские обязанности по причине своего тщедушия не всегда исполнять в силах...

Лович поджала яркие губы и возмущенно повела полными плечами

- Ну что, угадал?

Она молча повернулась к выходу.

- Постой!

Константин хотел схватить ее за плечо, но рука скользнула по шелковому платью и зацепила длинное жемчужное ожерелье, на котором висел веер. Ожерелье порвалось, и крупные жемчужные бусинки рассыпались по паркету.

Лович повернула голову через плечо и смерила Константина презрительным взглядом с головы до узких, с кисточками ботфорт.

В прошлом Лович знала много мужчин, а натуру своего нынешнего супруга изучила в совершенстве. Она знала, что, когда он разбушуется, робость и подобострастие бывали только маслом, подливаемым в огонь его самодурства. В таких случаях нужен ушат холодной воды. И таким ушатом облила:

- Ты но зробил? Пся крев...

Константин заползал по ковру и паркету, собирая бусинки, и каждый раз, когда клал их в теплую, надушенную ладонь Лович, терся щекой о шелестящий шелк, покрывающий ее колени.

- Ну-ну, кисанька, не сердись,- лебезил он,- прости своего котика, погладь по шерстке, а то все против... против...

- Давай вместе напишем Николаю,- примирительно предложила Лович.

Она была не злопамятна. Жизнь любила всякую: и прежнюю, когда была маленькой актрисой с большим числом поклонников, и нынешнюю - жены наследника Российского престола. Она непрочь была надеть на свои по-мальчишески подстриженные кудри корону русской императрицы, во-первых, потому, что очень любила крупные бриллианты, а во-вторых, такие головные уборы можно видеть не на многих женщинах.

Но если этого почему-то нельзя, то и не надо. В Варшаве можно жить даже веселей, чем в холодном и чопорном Петербурге да еще будучи императрицей, у которой вся жизнь на виду.

- Ну, хочешь написать?

- Хорошо, хорошо,- обрадовался Константин.- Только условие: официальное письмо с тобой. А частное Уж я сам. Хочу душу отвести.

Через час Лазарев был снова введен в кабинет Константина.

- Вот, дорогой генерал,- нарочито вежливо загово-рил Коистантин,- письма: князю Лопухину-- одно, брату Николаю - другое.

Протянул, но сейчас же отдернул.

- Впрочем, это частное вслед за вами свезет мой курьер. Это - августейшей родительнице. А сие третье,- помахал перед самым носом генерала большим конвер- . том,- сие его величеству государю императору. Понял?

- Так точно, ваше императорское...

- Ну?

- Высочество!- выпалил Лазарев.

- То-то же, да чтоб больше меня не беспокоили, а то я вас всех пошлю...- и выругался так крепко, что стоявший по ту сторону дверей часовой неволько крякнул от удивления.

Через неделю Николай Павлович слушал проект нового манифеста к народу по поводу своего восшествия на престол.

Карамзин и Сперанский каждый представили свой текст, но Николаю не нравился ни тот, ни другой.

- Уж очень много у вас о любви да о сердцах невинных, Николай Михайлович.

Обиделся на Карамзина за то, что в тексте манифеста он написал: "Да благоденствует Россия истинным просвещением умов и непорочностью нравов, плодами трудолюбия и деятельности полезной, мирною свободою жизни гражданской и спокойствием сердец невинных". И далее: "Да исполнится все, чего желал тот, коего священная память должна питать в нас ревность и надежду стяжать благословение божие и любовь народа..."

- Точно о "бедной Лизе", которая стяжала себе любовь Эраста,- презрительно усмехнулся Николай.

Но Сперанский подправил, подчистил, влил в карам-зинскую слащавость и чувствительность строгую деловитость, усвоенную при управлении Сибирью, где народ независим, крепок и в случае чего прет на рожон, как медведь в тайге. В общем вышло так, как хотелось царю.

Николай взял перо.

- Какое нынче?

- Тринадцатое, ваше величество,- разом откликнулись оба сановника.

- Не люблю этого числа,- и царь опустил перо.

- Ах, кабы его высочество Константин Павлович изволил лично, то сего совершенного недоразумения не произошло бы!-вздохнул Карамзин.

- Кабы, кабы,- передразнил Николай.- Прочтите вот...- и он протянул сановникам письмо Константина.

Сановники столкнулись лбами.

"Приглашение ваше приехать не может быть принято мною, и я объявляю вам, что удалюсь еще дальше, коли все не устроится согласно воле покойного императора..."

Сановники вздохнули с облегчением.

- Осмелюсь спросить, ваше величество,- заговорил Сперанский,- слышно было, что экстренный курьер привез еще одно письмо, частного характера. Быть может, бнародование сего последнего...

Деревянная колотушка вдруг заколотила в горле Николая.

- Уморил, Михайло Михайлыч, право, уморил,- хохотал он. И стал шарить в карманах.

Наконец достал измятый лист бумаги, покрытый шутовским, прыгающим почерком Константина:

- Нате обнародуйте.

Сунул к серьезным голубым глазам Сперанского набор остроумных, но цинично-грубых фраз, пересыпанных самой изысканной руганью по адресу престола, Государственного совета, митрополита, войск и всех тех, кто поспешил с присягой на верность царю Константину.

Сперанский протянул листок Карамзину. Тот, по старческой дальнозоркости, стал читать его, держа в вытянутой вперед руке.

- Это вам не сентиментальный брульончик, коим изъясняются героини романов,- тяжело дыша от смеха, проговорил Николай.- А как Лопухина отбрил? Читали?

Ведь Константин прав: Государственный совет не смел присягать, не спросясь его воли, а лишь по моему приказанию. Где ж это видно было, чтобы по распоряжению на следника присягали царю? Ну, дело прошлое. А теперь...

Взял перо. Обмакнул и подписал: "Дано в С.-Петербурге. Декабря 12, в лето от Р. X. 1825. Николай".