31. Чрезвычайные обстоятельства

Трубецкой, узнав от своего шурина, австрийского посла, о решительном отказе Константина от престола, поспешил прямо из дворца к Рылееву.

В столовой было, как всегда, шумно и людно. Трубецкого будто не заметили. Он прямо прошел в маленький кабинет. Князь Оболенский выжимал в тазу салфетку, снятую с горячего лба больного Рылеева.

- Обстоятельства чрезвычайные и для видов наших решительные,- заговорил Трубецкой, подходя к дивану, на котором лежал Рылеев.- Цесаревич отрекся бесповоротно. Нынче поутру прибыл курьер...

Рылеев быстро спустил ноги.

- Постой, Евгений,- отстранил он руку Оболенского с мокрой салфеткой.- Коли так, нам надлежит непременно сим воспользоваться. Такого случая упустить нельзя. Когда переприсяга?

- Манифест поручено заготозить Карамзину совместно со Сперанским. Завтра будет присягать двор, а на четырнадцатое - войска.

Рылеев, вскочив с дивана, на миг почувствовал головокружение, но преодолел его. Схватил из рук Оболенского мокрую салфетку, быстро провел ею по лицу и шее, отбросил и с неожиданной силой крепко обнял, стиснул разом обоих - Оболенского и Трубецкого.

- Четырнадцатого и начнем...

Сказал тихо и просто, но Трубецкой вздрогнул и побледнел, как будто что-то громыхнуло над ним.

- Что вы, Кондратий Федорович! Так сразу и начинать?.. А как же... А как же?..- обернулся растерянно, как будто отыскивая что-то, и обрадовался,- нашел: -

Как же начинать, когда еще ни один из проектируемых законов для будущего государственного устройства России не получил окончательного согласования...

Рылеев отмахнулся от этих слов:

- Наше дело допрежь всего разрушить деспотическое правление, ныне существующее, а уж Великий Собор, руководствуясь лишь единым стремлением - гражданственного благоустройства россиян, решит, какой государственный устав принять!

- А как же без южан? - так же растерянно спросил Трубецкой.

Рылеев, торопливо переодеваясь, продолжал:

- Пора, друзья! Пора! Сейчас выйдем к ним,- он кивнул на запертую дверь столовой,- и объявим, что пробил час. Я убежден, вспыхнет и на юге зарево мятежа...

- При моем последнем свидании с Пестелем он, правда, сказал, что и у них за начатие действия положена смерть императора, однако...- помогая Рылееву завязать шейную косынку, все с той же растерянностью проговорил Трубецкой.

- Я опасаюсь Пестеля. Куда бы лучше Михайло Орлов,- сказал Рылеев.- Сами знаете, что Пестеля по многим его чертам недолюбливают.

Трубецкой вспомнил Орлова, каким видел его недавно в Киеве.

Сидит в кругу семьи Раевских-Волконских на низенькой скамеечке у ног своей жены "Марфы Посадницы". В растопыренных пальцах держит моток розового гаруса, с которого Екатерина Николаевна наматывает клубок. За целый вечер ни разу не спросил о делах Общества. Был серьезно занят обсуждением вопроса, в каких костюмах кому быть на предстоящем костюмированном балу у графини Браницкой.

И решил прямо сказать:

- Для нас Орлов потерян. Его взяла в плен семья Раевских, но я через Матвея Муравьева-Апостола послал письмо к его брату, Сергею Ивановичу.

Когда вошли в столовую, гул голосов утишился на миг. Так замирает костер, в который подбросили хвороста, только на миг, чтобы снова вспыхнуть ярко и неудержимо.

- Наконец-то! Дожили!

- Вольность грядет! Вот она, Россия! Vivat!

Жали друг другу руки. Обнимались. В смехе прятали слезы радости.

- Послушайте вы, д©н-кихоты российские,- пьяным от счастья голосом крикнул Александр Бестужев,- вы представляете, как четырнадцатого сего декабря народ Русский всесокрушающей лавиной двинется ко дворцу добывать себе волю! А с ним вместе воинство, приносящее на алтарь свободы свою жизнь... А мы с вами идем впереди и кликами свободы...

- Ну, уж клики выкликать ни к чему! - резко оборвал Каховский.- Русский народ не мыслит свободу абстракцией. Скажите ему: "Братцы, царевич Константин за народ! Не выдавать его Николаю!" - и народ не пустит Николая на трон. Скажите ему: "В Сенате воля спрятана",- и это сделает большее действие, нежели сто катехизисов, сочиняемых Сергеем Муравьевым-Апостолом, твердящих о свободе, равенстве и братстве. Да еще надобно, чтобы народ видел, что среди нас есть люди, значащие в государстве, достойные уважения!

- Ты еще азиатец, Каховский,- улыбнулся Рылеев.- Тебе обязательно нужны звезды да седые кудри.

Каховский провел языком по сухим губам:

- Мне, Кондратий Федорович, этого не нужно. Я-то хорошо понимаю, что и под седыми волосами могут быть пустые головы.

- Ладно, ладно, не волнуйся. У нас есть и звезды, и седины: Ермолов, Сперанский, Раевский...

Каховский недоверчиво взглянул на Рылеева:

- Сперанский и Раевский наши?

- В генерале Раевском я не сомневаюсь,-ответил Рылеев,- он, наверно, примкнет к нам, когда придет время действовать. И Сперанский тоже. Как вы думаете, Гавриил Степанович,- обратился он к Батенкову,- встанут эти замечательнейшие русские патриоты во главе народа, когда он двинется на штурм твердынь самовластия?

Батенков, сблизившийся со Сперанским во время его генерал-губернаторства в Сибири, по возвращении Сперанского в Петербург был сделан членом Совета военных поселений, но долго на службе у Аракчеева не удержался: с детства не мог без слез видеть птицу в клетке, а аракчеевский "едикуль" приводил его в полное расстройство. В степенном Батенкове жил чувствительный энтузиаст.

Это почуял в нем Рылеев с первой встречи и без колебаний принял в Общество.

- Что вам сказать о Сперанском? - попыхивая трубкой, ответил Батенков.- Разве у этого старика выведаешь, что он думает. За годы изгнания Сперанский научился глубоко таить свои мысли и чувства. При одном частном разговоре по сему поводу он полушутя сказал: "Одержите сперва верх, а тогда многие на вашей стороне будут". Нечто подобное пришлось мне слышать и от Мордвинова: "Сперва одолейте противника, а там уж кому чем быть покажут обстоятельства".

- Народ сам укажет своих избранников,- твердо произнес Каховский.

Батенков быстро обернулся к нему:

- Вы все о народе да о народе. А я скажу, что перевороты снизу, от народа, опасны. Зачем нам французский восемьдесят девятый год? Лучшее средство - овладеть самым важным пунктом в деспотическом правлении, сиречь верховной властью. Для этого надо употребить, если нет достаточной силы, ловкую интригу. И Каховский прав, предлагая выдумку с актом о воле, хранящимся в Сенате. А уж ежели Сперанский и иже с ним увидят себя окруженными приведенным в борение народом и войском, то подпишут и тот манифест, который мы им поднесем.

Князь Щепин-Ростовский с шумом отодвинул стул, обежал вокруг стола и схватил большую руку Батенкова обеими горячими руками.

- Как хорошо вы сказали, Гавриил Степанович! Все меры для свержения тирании хороши. Интрига, так интрига. Убийство, так убийство...

- Что вы, князь! - испуганно остановил его Трубецкой.

Но Щепин отмахнулся. Его лицо красивого цыгана так и пылало.

- По-моему: убить цесаревича и пустить в народе слух, что это сделано по наущению Николая Павловича.

За Щепиным повскакали другие.

- Дело! А тем временем в Польше извести Константина!

- А с прочими членами императорской фамилии что Делать?

- Истребить в Москве во время коронации!

- Нет, лучше раньше захватить у всенощной, когда будут в церкви Спаса. У нас все дворцовые перевороты происходили ночью.

- Я предлагаю,- громче других раздался голос Каховского, и все обернулись к нему,- я предлагаю всеми силами итти ко дворцу, а то как бы нас всех не перецапали поодиночке, покуда мы будем здесь разглагольствовать.

- Да мы уже и заявлены,- сказал Рылеев.- Ростовцев сам признался мне и Оболенскому, что он изустно и письменно выдал нас Николаю.

- Видите, я прав,- проговорил Каховский,- нас арестуют прежде, нежели мы успеем сделать что-либо значительное.

- Сейчас не арестуют,- с уверенностью возразил Пущин.- Николай теперь в рассуждении охотника: ему хочется выследить, чтобы захватить целиком весь выводок...

- Но каков Ростовцев! Попадись мне этот подлец! -' Щепин-Ростовский поднял кулак.

- Вы все с царями возитесь,- хмуро прогорорил Каховский.- Будто в них дело. Придет время - ужо возьмем меры...

- Якубович давно рвется посчитаться с Романовыми,- сказал Оболенский.- Только я почему-то вовсе не верю ему.

- Не веришь сему храброму кавказцу? - удивился Рылеев.

- Кавказец, может быть, и храбр, да одно дело храбрость дуэлянта, а другое - храбрость заговорщика,- ответил Оболенский.

- Да и вы, Каховский, сколько мне известно, пожалуй, непрочь сыграть русского Брута? - спросил Николай Бестужев.

Каховский вспыхнул:

- Как прикажете вас разуметь, милостивый государь?

- Что вы, Петр Григорьевич, горячитесь!-успокаивающе опустил к нему на плечо руку Пущин.- Мы все против самодержавной власти. Бестужев просто пошутил. У него юмор в характере.

- Юмор висельника,- сердито бросил Каховский и вновь уселся в темном углу на стуле, втиснутом между шкафом и стеной.

Рылеев встал. Похудевшее за болезнь лицо его с резко обозначившимися скулами стало покрываться неровными пятнами румянца. Глаза засветились светлым и ярким огнем.

"Попробуй описать эти пламенеющие, звезды",- пронеслось в мыслях Александра Бестужева, засмотревшегося на рылеевские глаза.

- В силу стекшихся обстоятельств,- начал Рылеев,- надлежит нам отбросить все фразы и принять такое решение: арестовать всю императорскую фамилию и задержать ее в крепости до съезда Великого собора. К народу от имени Сената написать манифест, в котором изложить, что Константин и Николай от престола отказались, а посему он, Сенат, почел необходимым задержать императорскую фамилию и созвать представителей всех сословий, которые должны будут решить судьбу российского государства. К сему присовокупить, что для сохранения общественного устройства Сенат передает власть Временному правительству. Способнейшим для написания такого манифеста я почитаю старейшего из членов нашего Общества - Владимира Ивановича Штейнгеля, которому и предлагаю это препоручить.

- Позволь, Кондратий Федорович,- сказал Пущин,- разве тебе неведомо, что над проектом этого манифеста давно работает Трубецкой? Что же вы молчите, Сергей Петрович?-обратился он к Трубецкому.

- Он у меня все еще в наброске,- покраснел тот,- но мы можем заняться им вместе с Владимиром Ивановичем. Тем более, что мы все знаем вкус и изящество его письма по его отличным журнальным статьям...

- Полно льстить,- отмахнулся Штейнгель.- Однако, если уж мне оказывается такая честь, я и сам сочиню манифест. Вы тут договаривайтесь, а я пойду писать.

Он поднялся и, поклонившись низким поклоном, пошел к выходу.

- А если нас ожидает неудача?-спросил Кюхельбекер, наклоняясь через стол к Багенкову.

- Если неудача-тогда ретироваться на военные поселения,- ответил тот.- Многие из вас знают, что поселения являют собой страшную картину несправедливостей, притеснений, все виды отъявленного деспотизма.

Я провел в них несколько лет и знаю, какой ненавистью к существующему строю дышат поселенцы. Там и ждать покуда подойдет Пестель со Второй армией и Ермолов с Кавказским корпусом.

- Неудачи быть не может,- таким тоном произнес Рылеев, что все обернулись к нему. Подавшись вперед, он продолжал с величавым спокойствием:-Что почитаете неудачей? Ежели возможность быть не поддержанными войсками, то такая возможность вероятна. Ежели мыслите, что мы падем жертвами наших замыслов, скажу, что и сие возможно'. Что полковник Пестель не отклик нется на наш призыв? Что убиение царской фамилии не сходно ни с нашими правилами, ни с сердцем? Что неизбежный акт этот бросит тень на святое дело вольности?

Сие ли почтем неудачей?

"Так, должно быть, течет с огнедышащей горы расплавленная лава",- думал о речи Рылеева Александр Бестужев.

- Ежели все перечисленное постигнет наше начинание,- говорил Рылеев,- все же это не будет неудачей.

И, повинуясь вещему чувству, я провозглашаю: начинать!

Непременно начинать!

Как будто вместе с этими словами в душную комнату ворвался вихрь. Пахнул, сорвал всех с мест, закружил, завертел. И возгласы один другого зажигательней взлетали, как языки пламени над пылающим костром:

- Начинать, непременно начинать! Если хоть один взвод солдат придет, и то начинать! Искра рождает пожар! Уничтожим дворцовую нечисть! А потом и умереть не жаль!

- Ах, как славно мы умрем! - в упоении воскликнул Одоевский.

- Нет, нет! - крикнул Вильгельм Кюхельбекер.- Мы будем очевидцами высочайшей степени благоденствия Руси! Бег не вотще даровал русскому народу его чудесные способности!

- Итак, ножны изломаны и сабли спрятать некуда,- торжественно говорил Рылеев.- Сбор наших войск назначаем на Петровой площади, против Сената, коего не допустим до присяги Николаю и заставим выдать манифест о созыве народных представителей от всех сословий.

- Какие войска будут выведены на площадь? - спросил Николай Бестужев.

- У нас есть сведения, что полки Измайловский, финляндский, егерский, лейб-гренадерский и Московский безусловно не будут присягать второй раз,-с уверенностью ответил Рылеев.

Бестужев вздохнул, но не сказал, что командир второго батальона Финляндского полка, несколько дней тому назад бывший "в наилучшем расположении" к предстоящему восстанию, утром пришел к нему с заявлением, что "не намерен принимать участие в таком деле, где голова нетвердо держится на плечах".

- Выведя измайловцев из казарм, мы пойдем с ними к московцам,- продолжал Рылеев,- и, увлекая одни воинские части примером других, будем направлять их на Петрову площадь. Как ваша рота, Сутгоф?

- Я непременно приведу ее на площадь,- по-военному вытягиваясь перед Рылеевым, отвечал Сутгоф.- Мы с лейтенантом Арбузовым займем дворец. Я был нынче в Морском экипаже и удостоверился в полной готовности людей следовать за своими командирами.

При последних словах Сутгофа вошел Якубович, черноусый, черноволосый, с черной повязкой на глазу. Его не любили за многие неблаговидные поступки.

"У него и душа будто черная",- сказал о нем Александр Бестужев, когда узнал, что Якубович намеренно прострелил Грибоедову руку, когда дрался с ним на дуэли.

- Завтра я приведу артиллерию,- заявил Якубович с важной непреложностью.

- Он нас погубит,- шепнул Бестужев Оболенскому.

- Сейчас уже заполночь, друзья, пора расходиться,- закончил Рылеев,- а завтра...

- Завтра...

- Завтра...

- Завтра...

Когда остались впятером, Трубецкой стал записывать на бумажке названия полков, которые завтра будут выведены на площадь и против каждого ставил фамилии тех офицеров, которые за них отвечали.

- За Финляндский лейб-гренадерский и Московский полки ручаюсь. Они присягать не будут,- заглядывая в записку, еще раз подтвердил Рылеев.

- Но ежели увидим, что на площадь выходят мало, рста или две, то мы не должны итти туда и не должны действовать,- кладя карандаш, проговорил Трубецкой.

- Не должны действовать? - угрожающе произнес Каховский.- Всё будете разговаривать? Мне эти филантропические разговоры досмерти надоели. Дела хочу, а не слов

Рылеев пристально посмотрел на него и взял из рук Трубецкого список.

- Мало, очень мало,- вздохнул он.- Но это ничего. Все будет ладно. И мы сумеем показать, что дух вольности уже реет над родной землей...

- Хорошо сказал, милый друг,- обнял его Пущин.- И если завтра мы ничего не предпримем, то во всей силе заслужим название подлецов.

Трубецкой вздохнул:

- А знаете, я уверен, что полки на полки не пойдут, и междоусобие не возгорится. Сам царь не захочет кровопролития, отступится от самодержавной власти. И все обойдется без огня...

Говорил так, как будто уговаривал сам себя. Как уговаривал себя в детстве не бояться грома. "Не дрожи, Serge, не дрожи. Ведь учители изъяснили тебе, что грохот этот сам по себе не опасен",- но все-таки голову под подушку прятал.

- Мы должны действовать с обдуманной постепенностью,- продолжал он,- сосредоточив войска на площади перед Сенатом, мы поставим их под ружье и попытаемся добиться переговоров с властями.

- А если с нами не пожелают разговаривать?! - спросил Каховский, сдерживая гнев.

- Оставим войска на бивуаках и сделаем ту же попытку на второй день и при этом заявим, что хотим дождаться приезда Константина. Нам чрезвычайно важно сохранить в наших действиях вид законности.

- А если Константин не приедет? - выкрикнул Каховский.

- Ну, как не приедет? Обязательно приедет. Вы его не знаете,- не замечая тона Каховского, ответил Трубецкой.

-А все же?! - спросил Рылеев.

- Обстоятельства покажут, что тогда делать,- сказал Трубецкой, обматывая вокруг шеи Каташин шарфик.

- А твоя тактика, Кондратий? - с отчаянием спросил Каховский.

- Моя тактика заключается в одном слове - дерзай! - медленно, но твердо проговорил Рылеев.- Это тактика революции. Итак, до завтра, Трубецкой?

И никто не понял, был ли то ответ на вопрос или Трубецкой по рассеянности повторил:

- Обстоятельства покажут,- и стал застегивать шубу на чернобурых лисах, заранее принесенную из прихожей, чтобы нагрелась.

Пожав руки Рылееву и Оболенскому, Трубецкой поклонился Каховскому.

"Этот, пожалуй, может не протянуть мне руки,- подумал Трубецкой,- уж больно злобно он на меня глядит. Ну и бог с ним".

- Чудной он какой-то,- сказал Оболенский, как только за Трубецким закрылась дверь.- Точно из ваты сделан, право...

- А в деле храбр до самозабвения,- с улыбкой проговорил Пущин.- Под Бородином он полсуток под ядрами и картечью провел. В другой раз без единого патрона с одной ротой прогнал французов из лесу.

- А все же для диктатора он слишком мягок. Право же, из ваты,- повторил Оболенский.

- Зато в случае успеха в Наполеоны не сыграет,- возразил Пущин.

- Да, это не Пестель,- тоже усмехнулся Оболенский.

- Я пойду,- проговорил Каховский, когда Рылеев, проводив Трубецкого, вернулся в кабинет.- Распоряжения какие будут назавтра?-он коротко исподлобья взглянул на Рылеева.

Тот медленно подошел к нему. Положил руки на плечи и заглянул в мрачные глаза.

- Ты все дела хочешь, Каховский? Слушай. Я знаю твою самоотверженность. Знаю - ты сир на сей земле.

Так вот, сделай завтра, истреби императора.

- Удостоили! - выдохнул Каховский и снял со своих плеч руки Рылеева.- Убить царя - мудреного ничего нет. И всех их зарезать нетрудно. Я льстил себя мечтой

убить тиранство, а не единичного тирана. Но... может ли положение России при каком бы то ни было перевороте быть хуже, как теперь? А потому... Много не рассуждаю и соглашаюсь.

Рылеев вынул из кармана кинжал и, держа его в руке, обнял Каховского. За ним потянулись остальные.

- Пустите,- резко освободился Каховский.- Что задабриваете? Небось, думаете: "Не наш он. Пришелец со стороны. А мы, дескать, люди чистые". Рано радуетесь. Кинжал свой оставьте при себе,- бросил он и ринулся прочь из теплой комнаты в холодно-мутную темь декабрьской ночи.