34. "Диктатор"

В главном штабе старший адъютант дежурного генерала Яковлев прочел только что полученный из Сената манифест о вступлении на престол Николая, сложил его аккуратно и задумчиво посвистал.

"Выходит, что слухи о волнении в гвардии да о каком-то заговоре - вымысел праздных умов",- подумал он и зашагал по комнате.

Задержавшись у окна, он оглядел площадь и ахнул:

- Батюшки! А ведь и впрямь неблагополучно! Люди, войска! Пойти узнать...

В коридоре встретил князя Трубецкого и поразился его болезненным видом.

- По нездоровью вам и выходить не следовало бы, ваше сиятельство. Присядьте на диванчик. Вот манифест с приложением, извольте почитать. А я пойду разузнаю...- и Яковлев быстро удалился.

Трубецкой опустился на клеенчатый диван, уставился в еще пахнущий типографской краской манифест, но читать не мог. Буквы слились в черные полоски, и от этих черных по белому строк рябило в глазах. В кабинете было тихо, так тихо, что Трубецкому вдруг стало жутко. Он вытащил золотые на вычурной цепи часы. Взглянул на них и снова положил в карман.

"Однако который же все-таки час?"

Он снова достал часы и долго смотрел на стрелки.

"Что-то странное происходит со временем или со мною самим",- подумал он и вдруг прислушался: неясный гул долетал со стороны Дворцовой площади.

Трубецкой быстро подошел к окну, протер затуманившееся от его дыхания стекло рукавом мундира и увидел Дворцовую площадь, заполненную различными войсковыми частями: эскадроны конной гвардии в железных кирасах и касках, кавалергарды в белых колетах... Роты Измайловского полка, батальоны егерского, гренадеры, семеновцы...

Дальнозоркими глазами Трубецкой жадно всматривался в эти войска и узнавал знакомых ему начальников полков.

Перед родным ему Преображенским полком мерно шагал его приятель, весельчак и картежник Славка Исленев.

Возле левофлангового павловца, круто выпятив грудь, стоял граф Ливен. Князь Мещерский о чем-то кричал своим гренадерам. Командир полка граф Апраксин гарцевал перед кавалергардами...

"Но почему же все они в одних мундирах? - удивленно отметил Трубецкой.- Ах да, ведь все сегодня утром были приглашены для присяги во дворец, а вместо дворца очутились на морозе... А рядом с Апраксиным... Нет, не может быть... Анненков?! Но он же наш..."

В воображении Трубецкого всплыла последняя встреча с Анненковым: Полина Гебль, Аглая Давыдова, исполинский ананас в руках Александра Львовича...

- Боже мой, и этот полк! - Трубецкой отшатнулся, протер глаза и снова прильнул к стеклу.

На Дворцовую площадь входили со стороны Невского проспекта стройные шеренги Московского полка, с Михаилом Павловичем во главе.

Навстречу полку двигалась кавалькада всадников. В одном из них Трубецкой сразу узнал Николая, в других - генералов Бенкендорфа, Васильчикова, Толя, Ко-маровского. Трубецкой не спускал глаз с Николая. Вот он поднял руку и что-то говорит солдатам. Вот отъехал с Михаилом в сторону, и сейчас же возле них очутился Толь. Генерал что-то сказал, и Николай, как бешеный, помчался к бульвару, Комаровский следом... Вот он оста-новился, и перед ним...

"Нет, не может быть... Я, конечно, обознался... Якубович! Он, он! Его повязка, его черная голова. Что-то белое на кончике его сабли... Так вот оно что! Вместо обещанного предводительства артиллерией - парламентер! Николай протягивает ему руку, значит мир заключен,- проносились у Трубецкого отрывистые мысли. И когда рассмотрел в стороне одинокую фигуру полковника Булатова, уже не удивился: Булатов предупреждал, что если увидит у Сената мало войска, "не станет себя марать".- А у Сената дела, видимо, совсем плохи... Да и сам диктатор хорош! - упрекнул себя Трубецкой, чувствуя, как кровь горячим потоком прихлынула к лицу.- Гляжу на площадь, как на шахматную доску, и мечтаю, как бы сыграть хотя бы вничью..."

Словно в ответ на эту мысль за окнами грохнули пушечные выстрелы...

Батарея артиллерии, тускло освещаемая мерцанием сумерек, повернула жерла пушек к Сенатской площади.

- Больше нельзя терять ни минуты,- категорически заявил царю князь Васильчиков.- Немедленно картечь!

- Хорошо начало царствования,- поморщился Николай.- Картечь против подданных...

- Для того чтобы спасти престол,- торопливо подсказал Васильчиков.- Смотрите...

Без шапки, с растрепанными волосами, белый, как мел, галопом примчался Сухозанет.

- Сумасбродные! Требуют конституции,- едва мог он выговорить и закашлялся до синевы.

Николай стиснул зубы.

- Батарея, орудия заряжай! - зычно раздалась его команда.- С зарядом - жай!

А оттуда, из предвечернего серого тумана с чернеющим силуэтом вздыбленного коня, грозный отклик рокочущего:

- Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а-а!

- Пальба орудиями по порядку. Правый фланг начинай! Первая!

- Первая, первая, первая! - пронеслось от Адмиралтейства и замерло у Невского проспекта.

Но выстрела не было. Пальник Серегин бросил уже зажженный фитиль в снег и придавил сапогом.

Николай пригнулся с седла к поручику Бакунину:

Так вот как у вас...

Виноват, ваше величество. Бакунин метнулся к пушке.

- Ты что же? - встряхнул он пальника за грудь.

- Свои, ваше благородие.

- Я тебе, сволочь... Если бы я сам стоял перед дулом- и то должен палить.

Схватил фитиль. Серегин успел подтолкнуть дуло вверх. Грянул выстрел. Первый снаряд ударился в сенатскую стену. Многократным эхом откликнулись ему ружейные выстрелы.

Николай спрыгнул с лошади и сам подбежал к пушке. Пригнул дуло. И снова скомандовал:

- Вторая, жа-ай - пли! Третья, жа-ай - пли!

Царь уже не смотрел туда, где падали люди, корчась в лужах крови с выкатившимися от ужаса и боли глазами. Он все повторял, притопывая правой ногой:

- Жа-ай! Пли! Жа-ай! Пли-и! У Дворцового моста, куда кинулись обезумевшие толпы, тоже зарявкали пушки. Часто, оглушительно.

- Пали, пали! - кричал фейерверкеру Левашев.- Жай! Пли!

- И наводить не надобно! - кричал на ухо Николаю Васильчиков.- Расстояние - рукой подать...

- Вся эта шваль стадом держится! - орал в другое царское ухо Толь.- Давно бы так...

Николай приказал выкатить пушки на набережную, и картечь завизжала вдоль Невы. Рвала лед и взметала его острыми зеркальными осколками. Люди падали в мутночерную воду, окрашивая ее струями крови.

"Ишь, разгулялся как!" - с невольной брезгливостью подумал Михаил о брате, который не переставал топать ногой и, как одержимый, неистово вопил с пеной на посиневших губах:

- Жай-жай! Пли-и-и!

В Главном штабе вздрагивали стены, и окна дребезжали и звенели.

- Значит, все-таки началось! И началось страшно! - шептал Трубецкой, вытирая со лба капли холодного пота.

Постоял несколько минут в остолбенении, потом схватился за голову и ринулся вон. А навстречу испуганная стая военных чиновников. Лица бескровные, хохолки на головах торчком, фалды мундиров, как петушиные крылья при переполохе.

- Куда вы, ваше сиятельство! Не ходите! На Петровой площади бунт! Слышите, пушки палят?

Но Трубецкой, крепко держась за перила, спустился с лестницы.

У самого выхода столкнулся с правителем канцелярии:

- Не ездите, ваше сиятельство,- схватил тот Трубецкого за рукав.- Ужас что творится... На Морской, у Сената, у Адмиралтейства, да, кажется, по всей столице пальба! Всюду войска, народ, убитые... Я своими глазами лужу крови видел... Слышите - пушки!

- Я тут неподалеку, к полковнику Бибикову,- отвечал Трубецкой.- Он должен быть в курсе...

У Бибикова пробыл несколько минут. Невпопад отвечал на вопросы и ничего не понимал из того, что говорил полковник.

Извозчик отказался везти на Миллионную.

- Помилуйте, ваш бродь, что ж под пули ехать! - И, хлестнув мерина, свернул в переулок.

И снова двор Главного штаба. Какие-то ящики, обитые железными обручами. Замерзшие лужи, кирпичи. Потом витая лестница и открытая дверь в канцелярию. А там суетящиеся люди, бледные и говорливые. И все о том же, о том:

- Убитых сотни!

- А сколько потопленных в Неве!

- И всех хватают, всех тащат в крепость!

- Не в крепость, а во дворец!

- Стюрлера, говорят,- наповал!

- А Милорадович еще жив, но помрет не нынче завтра. Арендт, говорят, рукой махнул, как увидел рану...

Трубецкой прислонился к стене. Перед глазами поплыли оранжевые круги, сердце забилось где-то около горла, и темное забытье обморока заволокло сознание.

Когда он открыл глаза, увидел себя в какой-то каморке на деревянной скамье, а возле старик,- должно быть, сторож или дворник.

- Вот и очнулись, ваше благородие. Я вас и водицей сбрызгивал. Вишь, сердце зашлось как...

- Да, я очень нездоров,- слабым голосом ответил Трубецкой и стал застегивать шинель.- Помоги, братец, спуститься да кликни извозчика.

- Сейчас-то, пожалуй, можно и ехать. Пальба вовсе утихомирилась. А куда прикажете нанимать?

- На Миллионную, к дому австрийского посольства.

-Тогда пущай через Аглицкую набережную везет, а иначе не проехать: пикетов наставлено видимо-неви-димо...

Как Трубецкой и надеялся, Катерина Ивановна, едва только узнала, что он ушел из дому, а в городе беспокойно, тотчас же поехала к своей сестре - жене австрийского посланника Лебцельтерна, который всегда обо всем знал.

Здесь с волнением обсуждали события, и отсутствие Трубецкого всех тревожило.

Когда он, наконец, появился, Каташа бросилась ему навстречу, хотела попрекнуть за то, что заставил ее так беспокоиться, но, взглянув на него, сразу умолкла.

- Что с тобою,Сержик?- Ты очень бледен...

Трубецкой устало опустился на близстоящее кресло.

- Тоска, Каташа... Лютая тоска...

- Пойдем в гостиную, мой друг,- звала Катерина Ивановна.-Там папа, мсье Воше и секретарь французского посольства. Мсье Легрен и мсье Воше были сами очевидцами того, что творилсь на Сенатской площади...

- Мне никого не хочется видеть, Каташа...

- И напрасно, Сержик. Пойдем - на людях развлечешься.

- Что за ужасная история, князь? Отчего она вдруг возникла? - встретили Трубецкого возмущенными вопросами Лаваль и Легрен.- Почему бунтуют гвардейцы?

- Вероятно, в некоторых ротах забыли прочесть завещание покойного императора относительно его преемника,- не глядя никому в глаза, ответил Трубецкой.

- Полно, князь,- возразил Легрен,- дело совсем не в нескольких ротах. На мой взгляд, у мятежников было не менее трех тысяч штыков и при этом из привилегированных полков и Гвардейского экипажа. Да и среди тех, кто стоял у дворца, тоже было немало колеблющихся. Я собственными ушами слышал, как некоторые солдаты говорили: "Вот стемнеет, и мы туда перейдем", то есть к мятежным войскам.

- Но у мятежников не было артиллерии,- сказал Лаваль.

- Я знаю точно, что и артиллерия колебалась,- заявил Лебцельтерн.- У двух батарей при выезде ока-вались перерезанными постромки, а у тех, что прибыли на Дворцовую площадь, не было снарядов... Мой атташе видел, между прочим, перед каре противуправитель-ственных войск также и штатских, которые держались весьма воинственно.

- Да, да, я с графом Шварценбергом проходил близко и узнал среди этих штатских некоторых молодых людей, которых встречал у вас, князь,- обратился Воше к Трубецкому.- Все они точно ждали чего-то или кого-то.

Трубецкой покраснел, а Воше, принимая из рук Катерины Ивановны, чашку душистого чая, продолжал:

- Я видел там князя Александра Одоевского. Он был очень оживлен. Мне, между прочим, говорили, что два эскадрона конной гвардии прорвались на быстром аллюре между Сенатом и мятежниками и сразу же стали их окружать. В общем слухов масса - и все такие ужасные...

- Да, тяжелый день,- вздохнул старик Лаваль.- Несомненно, что у мятежников был какой-то замысел, но что-то мешало им проявить должную инициативу.

- Вероятно, они убедились, что их средства несоразмерны их замыслам,- глухо произнес Трубецкой.

"Он совсем болен",- тревожно всматриваясь в лицо мужа, решила Катерина Ивановна.

- Que diable! - с сердитой насмешкой проговорил секретарь французского посольства.- Si on a voulu faire une revolution, се n'est pas comme cela qu'il fallait s'y prendre!^*

^* (Чорт возьми! Если хотели сделать революцию, то разве так надо было за это браться! (франц.) )

- А быть может, неудача произошла оттого,- возразил Воше,- что у них не было смелого и энергичного диктатора.

Трубецкой поперхнулся чаем и закашлялся. Потом извинился перед хозяйкой и, ссылаясь на сильную головную боль, вышел вместе с Каташей.

В квартире Рылеева стояла необычайная тишина. Хозяин и гости устало обменивались словами. Горела одна свеча, кем-то небрежно сдвинутая на край стола.

- Не могу забыть глаз Яригина,- сжимая виски, с тоской говорил Бестужев.- Когда мы добежали до середины Невы, уже против самой Петропавловской крепости я остановил людей. Я решил занять крепость. Стали строиться. И в этот момент ядро - в самую гущу. Огонь, кровь... Вдруг лед стал опускаться, и жадная вода... Нет, не могу...- он схватился за голову и застонал.

- Чудо, что из нас никто не ранен,- проговорил Пущин.

- Как не ранен? - откликнулся Рылеев.- Дух мой смертельно ранен. А это хуже, тяжелее ран телесных!

- А вы, Владимир Иванович, так и не дописали манифеста? - насмешливо спросил Каховский.

- Да ведь оказалось, что и дописывать было не к чему,- теребя по привычке очки, ответил Штейнгель.

- Так, так,- Каховский пристально рассматривал свой кинжал.

Штейнгель тоже посмотрел на его клинок и, не подумав, сказал:

- Впрочем, и вы не выполнили порученного.- А сказавши, тотчас же пожалел; по худому, за один этот день постаревшему лицу Каховского прошла болезненная гримаса.

- Будет с меня, двоих на душе имею,- глухо произнес он и протянул кинжал: - Возьмите эту вещицу на память обо мне. Ведь вы-то спасетесь...

Штейнгель взял кинжал и положил возле себя.

Помолчали.

Рылеев опустил руку Бестужеву на плечо: - Я написал нынче Сергею Ивановичу Муравьеву-апостолу, предваряя его, как нехорошо все получилось у нас и чтобы они того же не натворили. И чтобы осторожно полагались на таких людей, каким оказался наш Трубецкой,- как будто с трудом выговорил он последние слова.

Штейнгель собрался уходить. Каховский заметил, что он прикрыл кинжал салфеткой и оставил лежать на прежнем месте.

Каховский промолчал и вскоре после ухода Штейнгеля тоже стал прощаться.

- Увидимся ли, Петя, друг? - крепко сжимая его руку, спросил Рылеев.

Каховский сунул кинжал в карман. Постоял у порога.

- Поклонись от меня Наталье Михайловне и Настеньке.

И ушел.

Всю ночь он бродил по улицам, пустынным и тихим. Костры, зажженные расставленными пикетами, горели, как погребальные факелы над одетым в снежный саван Петербургом. Надрывно завывала поднявшаяся метель. Каховскому хотелось скрежетать зубами, как скрежетал кто-то невидимый там, у памятника Петру.

- Ужели я лишаюсь рассудка? Но нет же, нет,- я явственно слышу скрежет...- И Каховский быстро побежал к памятнику.

- Что же это? Кто там скрежещет так страшно? - крикнул он, и сам испугался своего голоса.

А из темной амбразуры ворот кто-то ответил:

- Это, батюшка, кровь соскоблить велено. Чтоб к утру и следов не осталось. Вот саперы да хожалые и стараются... работают...

"Дорогой, дорогой Константин! Твоя воля исполнена, но, боже мой, какою ценой! - писал брату Николай.- Будем надеяться, что этот ужасный пример послужит к обнаружению страшнейшего из заговоров. События вчерашнего дня все же лучше безъясности, в которой мы находились. Революция была на пороге России. Но она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока я буду императором. Мне доносят, что Мило-радович скончался, Стюрлер тоже в отчаянном положении. Какие чувствительные потери! Временным военным генерал-губернатором я назначил Голенищева-Кутузова.

Он единственный человек, на которого я могу положиться в настоящий критический момент.

У нас имеются доказательства, что все велось неким Рылеевым, статским, и что много ему подобных состоят членами этой гнусной шайки..."