14. Монаршее "милосердие"

С приближением дня расправы над декабристами Николай проявлял все больше нетерпения и тревоги.

Досконально изучив весь следственный материал и лично услышав из уст многих участников дела 14 декабря правду о Тайном обществе, он начинал приходить к убеждению, что силы у мятежников были большие, что беда их была только в их разрозненности, что вожди Южного Северного обществ не успели сговориться меж собой единовременном и совместном действии... А потому по-беда, которую он одержал над ними, была случайной и пала к его ногам, как сорванный бурей недозрелый плод. "А что, если мы не открыли еще какой-либо ветви аговора? - со страхом думал царь.- Что, если преступ-ик Штейнгель говорил правду в поданной мне записке?" )н вспоминал горячие строки, написанные к нему в пе-иод следствия бароном Штейнгелем:

"Сколько бы ни оказалось членов Тайного общества или ведавших про оное, сколь бы многих по сему преследованию не лишили свободы, все еще остается гораздо множайшее число людей, разделяющих те же идеи и чувствования. Россия, которую я имел возможность видеть Камчатки до Польши, от Петербурга до Астрахани, ак уже просвещена, что лавочные сидельцы читают уже азеты, а в газетах пишут, что говорят в Париже в палате епутатов... Кто из молодых людей, несколько образован-ных, не читал и не увлекался сочинениями Рылеева, ушкина, дышащими свободою, не цитировал басен Дениса Давыдова... Чтоб истребить корень свободомыслия, нет другого средства, как истребить целое поколение юдей, кои родились и образовались в последнее царство-ание..."

"Что, если в тот момент, когда их поведут на казнь,- что поведут, царь знал заранее, о чем и написал еще а несколько дней до приговора в письме к Константину: "...Vien ensuite {'execution, journee horrible, a laquelle je ne puis songer sans fremir. Je suppose la faire sur l'espla-nade de la citadelle"^*,- что, если в тот самый момент вдруг откуда-то из-за угла, как тогда, в декабре, появятся мятежные полки с развевающимися знаменами и неистовыми и отчаянно смелыми вожаками, и снова вспыхнет бунт и на этот раз, быть может, уже роковой для меня и всей нашей семьи..."

^* ("...Затем наступит казнь, страшный день, о котором я не могу думать без содрогания. Я предполагаю произвести ее на эспланаде крепости". )

Такое настроение царя было хорошо известно учрежденному особым царским манифестом специальному составу Верховного уголовного суда, в который вошли члены правительствующего Сената, Синода и ряд сановников во главе со Сперанским.

Председатель этого суда князь Лопухин каждодневно приватным образом совещался о ходе процесса с Бенкендорфом и Дибичем.

Выученик гатчинского двора, князь Лопухин хорошо знал не только императора Павла, но и всех его сыновей: и неуловимо-лукавого, лицемерного Александра, и сумасбродного, бешеного Константина, и кутилу-солдафона, любителя скабрезных историй и анекдотов самодовольного каламбуриста Михаила, знал и этого новоиспеченного царя, который всем своим поведением в отношении деятелей 14 декабря проявлял чудовищное сочетание слащавой сентиментальности голштейн-готорпского дома с жестокостью и лицемерием инквизитора.

Вынося обвинительный приговор декабристам, Верхов-вый суд, находившийся под большим, влиянием Лопухина, как бы держал наготове занавес, при поднятии которого Николаю представлялась полная возможность разыграть комедию милосердия со свойственным ему вероломством.

Царь был в саду возле фонтана, из которого его сын Александр вылавливал сачком веселых рыбок, когда по гравию приводящей ко дворцу аллеи зашуршали колеса кареты; у нее на запятках стоял важный, как монумент, лакеи.

Николай с утра знал, что приговор будет вынесен в этот день, и, увидев выходящих из кареты Лопухина, Дибича и Бенкендорфа, поспешно пошел им навстречу.

Царь был доволен, что суд правильно понял его желание придать расправе с декабристами строгий вид законности.

Все преступления суд разделил на три рода: цареубийство, бунт и мятеж воинский. Каждый из этих родов в свою очередь разделялся на ряд преступлений, которые заключали в себе разные "постепенности".

"Постепенностей" этих в каждом основном обвинении насчитывалось до десяти и более. Так, например, "умысел на цареубийство собственным вызовом" отличался от "умысла на истребление монархии возбуждением к нему других лиц". "Участие в умысле на цареубийство согласием" отличалось от участия в нем "злодерзостными словами", относящимися к цареубийству и означающими не "замысел обдуманный, но мгновенную мысль и порыв".

Участие в мятеже тоже было детально расчленено: "Личное действие в мятеже с пролитием крови и полным знанием сокровенной его цели" разнилось от участия в том же мятеже, но "без знания этой сокровенной цели".

"Личное действие с возбуждением нижних чинов со знанием сокровенной цели" стояло в особом пункте от "участия в мятеже с приуготовлением товарищей планами и советами" и т. п.

"Многовато все же пунктов,- поморщился царь,- но разработаны они отменно..."

- Бездна злобы и нравственного ожесточения все более и более разверзалась перед нами по мере ознакомления с деяниями подсудимых в их ужасной совокупности,- докладывал Николаю Лопухин.- Чувство возмущения и омерзения возбуждается у всех нас с такою силой, что суду начинает казаться, будто роспись определенных наказаний несправедливо мягка...

- Как мягка?! - деланно возмутился царь.- Пятерых четвертовать, тридцати одному отрубить головы, десятки в каторжные работы навечно...

Все три генерала отлично понимали, что сейчас царь начинает играть роль доброго отца, которому с болью в сердце приходится соглашаться на жестокое наказание любимых детей, и все трое, как по уговору, сделали вид, что верят его истинной печали.

- Верховный суд,- говорил Дибич,- своим приговором должен дать заслуженный урок злодеям и навеки утвердить перед россиянами ту истину, что, если мрачный

дух крамолы, подстрекаемый внешними примерами, может вторгнуться в Россию, то, заключенный в тесных пределах отчаянного разврата, он никогда... никогда...-

Дибич замялся, придумывая, как закончить свою высокопарную речь.

Лопухин поспешил ему на помощь:

- Никогда не проникнет в недра нашего отечества,- строго и торжественно проговорил он и взглянул на Бенкендорфа, как бы спрашивая, что делать дальше.

- Однако, ваше величество,- сказал тот,- Верховный суд, в надлежащей соразмерности с разнообразием и многосложностью видов преступлений, довел число разрядов до одиннадцати...

- За исключением тех злодеяний,- добавил Лопухин,- кои, по чрезмерной их тяжести, поставлены вне всяческих разрядов.

- Это первые пятеро в росписи?

- Так точно, ваше величество. В отношении сих злодеев Верховный суд почти единогласно решил...

- То есть как это "почти"? - перебил Николай.

- Мордвинов отказался подписать смертный приговор,- смущенно ответил Лопухин.

Николай стукнул кулаком по столу.

- А делопроизводитель следственной комиссии Боровков уверял, что имя Мордвинова было использовано бунтовщиками лишь на предмет увлечения легковерных... Так вот он каков, этот Мордвинов,- угрожающе протянул царь,

- А как отнеслись к такому приговору отцы из святейшего Синода? - спросил он после долгого молчания, и ехидная гримаса скользнула по его лицу.

- Члены святейшего Синода, входящие в состав Верховного суда,- ответил Лопухин,- почти единогласно заявили: "Согласуемся, что сии государственные преступники достойны жесточайшей казни, и какая будет сентенция, от оной не отрицаемся. Но поелику мы духовного чина, то к подписанию смертного приговора приступить не можем..."

- Экая неземная добродетель,- саркастически проговорил Николай и неожиданно добавил. - Впрочем, я также не могу дать согласие на подобное наказание!

Все три сановника с изумлением воззрились на царя, и у каждого невольно вырвалось!

- Как, государь?!

- Почему, ваше величество?!

- Не соизволяете, государь?!

- Ни на четвертование, ни на отсечение головы не согласен,- ответил царь и уставился неподвижным взгля-дом в растущее перед окном деревцо.

Генералы молча переглянулись, каждый из них сделал вид, что вдумывается в царские слова.

Наконец, решив, что приличествующая данному мо-менту пауза уже может быть нарушена, Лопухин вполго-лоса спросил:

- Тогда расстреляние, ваше величество?

Николай недовольно покачал головой из стороны в сторону и проговорил с раздражением:

- Расстреляние - казнь одним воинским преступлениям свойственная...

- Я полагаю,- начал Бенкендорф,- что чем позор нее и мучительнее наказание, тем с большею пользою оно будет служить примером на будущее...

Царь быстро поднял белый с синеватым ногтем указательный палец и поднес его к самому носу Бенкендорфа,

- Ни на какую мучительную казнь, с пролитием крови сопряженную,- отчеканивал он каждое слово,- я согласия не даю. Вникните в это хорошенько, господа генералы...

И, откинувшись к спинке кресла, закрыл глаза. Тонкие, темные веки подергивались, приоткрывая белки с красными жилками.

Генералы опять многозначительно переглянулись, и снова в их взглядах мелькнуло взаимное понимание. Всем было ясно, что царь продолжает разыгрывать взятую на себя роль, а им надлежит умело подхватывать его реплики.

Глубоко вздохнув, Лопухин заговорил, хотя и почтительно, но придавая голосу непреклонность:

- Простите, ваше величество, хотя милосердию, от самодержавной власти исходящему, закон не может положить никаких пределов, но Верховный уголовный суд приемлет дерзновение представить, что есть степени преступления столь высокие и с общей безопасностью государства столь слитые, что самому милосердию они, кажется, должны быть недоступны.

В неподвижных чертах царского лица мелькнуло злорадное довольство, но в следующий момент лицо это опять казалось вырубленным из белого камня.

Лопухин и Дибич переминались с ноги на ногу, а в лице и фигуре Бенкендорфа было обычное выражение самоуверенности и веселой наглости.

Десятого июля Верховный суд зачитал "Высочайший указ", в котором царь, находя приговор о "государственных преступниках существу дела и силе законов сообразным" и "желая по возможности согласить силу законов и долг правосудия с чувством милосердия", "смягчил" наказания всем осужденным по разрядам: кому предназначалась казнь "отсечением головы", тех ожидала теперь вечная каторга с предварительным лишением чинов и дворянства. Наказание вечной каторгой заменялось каторжными работами на двадцать лет, с оставлением потом в Сибири на поселении. Пятнадцатилетняя каторга заменялась двенадцатью годами, десятилетняя - восемью, шестилетняя - пятью и т. д. Милость к некоторым "преступникам" объяснялась разными причинами. Так, Вильгельму Кюхельбекеру смертная казнь была заменена вечной каторгой "по уважению ходатайства его императорского высочества Михаила Павловича", Никите Муравьеву - "по уважению совершенной откровенности и чистосердечного признания"; Сутгофу - "по уважению молодости лет", князю Щепину-Ростовскому - "из уважения к мольбам престарелой матери, Анненкову - по той же причине...

Вешать Трубецкого и Волконского, носителей старинных русских аристократических фамилий, предки которых имели большее основание претендовать на российский престол, чем бояре Романовы, было зазорно даже для Николая - и не так перед своими подданными, как перед Европой, куда посланники сообщали подробности о ходе всего процесса.

Были и такие "преступники", с которыми царь соглашался поступить соответственно приговору суда, с добавлением от себя: "написать из лейтенантов в матросы", "разжаловать в солдаты и сослать в дальние гарнизоны". решение суда о лишении обвиняемых чинов и дворянства Николай оставил в силе для всех осужденных.

О пятерых же, поставленных вне разрядов, как сказал накануне, так повторил и в указе:

"Наконец участь преступников, здесь не поименованных, кои по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов и вне сравнения с другими, предаю решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится..."

После этого указа никто из членов суда не видел больше смысла продолжать гнусную и жестокую комедию правосудия и милосердия.

Делая вид, что сам решает участь "поставленных вне разрядов", Верховный суд не замедлил на другой же день вынести окончательное свое постановление, которым, вместо смертной казни четвертованием, Пестель, Рылеев, Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и Каховский были приговорены к повешению.