15. "Окончательная сентенция"

День 12 июля, как и обычные дни, император Николай, несмотря на сильное беспокойство, начал с приема воспитателей своего сына Александра.

Первым пришел штабс-капитан Мердер. Сделав с пота установленные три шага вперед, он начал рапорто-ать:

- Его высочество встать изволил в исходе седьмого часу. Тягости в себе никакой не чувствовал. Читал с его преподобием отцом Вениамином священное писание. В двенадцатом часу пойти изволил в церковь, где и ее величество слушать обедню изволили. После обедни говорил его преподобие отец Вениамин проповедь о сребролюбии и расточении.

- И его высочество слушал внимательно? - спросил Николай, неотрывно глядя на золотую иглу Петропавловского собора, воткнувшуюся в блеклосинее небо.

Мердер осклабился:

- Их высочество разочек-другой зевок подавить изволил, а затем сказал: "Отец Вениамин имел, должно быть, скучные мысли, когда говорил проповедь..."

- А каковы успехи в математике? - сохраняя все ту же неподвижность во взгляде, спросил Николай.

- Нынче за завтраком его высочество, увидя, что ножик его лежит в параллель к вилке, а ложка поперек их, изволили вспамятовать о предложенной ему на сих днях геометрической теореме, что когда две линии идут одна к другой параллельно, а третья их пересекает, то...

- Так,- оборвал Николай,- следовательно, ты полагаешь, что в математических науках способности у наследника изрядные?

- Отменные, ваше величество! И не токмо что в математике. А намедни их высочество ненароком сделался прямо-таки изобретателем новых тайн в натуре...

Николай вопросительно приподнял брови.

- До отбытия в церковь,- поспешно докладывал Мердер,- государь цесаревич, забавляясь у себя в комнатах, одевал кресла сукном, представляя себе, будто сани покрыты полстью. В сие время изволил он приметить, что как сукно с кресел сдергивал, то из дерева, на коем была позолота, сыпались искры. Сие электрическое явление сообщено было господину Жуковскому. И он очень тому удивлялся, уверяя, что еще доныне неизвестно было, что от трения сукна с шелковою материей столь сильное электрическое действие произойти может.

- Хорошо,- чуть двинул царь подбородком,- я доволен.

Мердер, не оборачиваясь., направился к выходу. В распахнувшейся амбразуре дверей мелькнула черная грива на кивере стоящего на часах гренадера. Через минуту дежурный флигель-адъютант доложил:

- Василий Андреевич Жуковский.

Поэт вошел, неслышно ступая в мягких сафьяновых штиблетах. Вся его благообразная фигура выражала кротость и смирение.

Николай, прищурившись, оглядел его с головы до ног. И вдруг нахмурился.

- Я не доволен, Василий Андреевич. Решительно не доволен.

Жуковский чуть наклонил голову набок:

- Осмелюсь узнать чем, ваше величество?..

Николай оттопырил нижнюю губу, отчего лицо его стало отталкивающе-надменным.

- Вчера мой наследник на просьбу прочесть что-либо наизусть сказал ваши нелепые стихи, те самые, к которым я с давних пор весьма прохладно относился. Что за слова?

Царь вздернул плечами и с издевкой продекламировал:

Лишь в голосе отечества свободном С смирением дела свои читать.

- Нечего сказать, хороши воспитательные внушения для будущего государя.

- У наследника блистательная память,- робко проговорил Жуковский,- и стихи мои были им выучены еще при жизни незабвенной памяти государя Александра Павловича. Не знаю, почему они пришли его высочеству на ум...

Николай положил руку на край стола и, отбивая ею такт, размеренно проговорил:

- Воспитателю наследника надлежит ведать, какими мыслями заполнены ум и сердце вверенного ему дитяти.

Жуковский молчал, а Николай продолжал все более и более озлобленно:

- Нынче все либеральные бредни должны быть вы брошены из голов, а у кого они слишком крепко засели, тем придется расстаться с ними вместе с головой.

Он как будто забыл, что перед ним стоит "его" поэт Жуковский, преображенный сначала, по воле матери царя, Марьи Федоровны, в ее чтеца, а позже, по его воле,- в воспитатели сына царя.

Под конец своей гневной тирады царь почти наступал на Жуковского и вдруг заметил в обычно кротком взгляде поэта выражение горькой укоризны. Оно было так неожиданно, что Николай оборвал себя на полуслове и опустился на упругий кожаный диван.

- Постой, постой Василий Андреевич,-заговорил он через некоторое время, тяжело переводя дыхание.- На днях мне императрица сообщила со слов своей фрейлины

Россет, будто Пушкин пишет сюда ко всем своим друзьям касательно своего желания возвратиться в столицу. И к тебе тоже писал?

- Так точно, государь.

- Что же ты не сказал мне об этом?

- Не счел подходящим ходатайствовать перед вашим величеством в такое время, когда расправа над преступниками так зани...

- Зря,- прервал Николай, пряча последние остатки раздражения,- моим поэтам путь к моему сердцу всегда открыт.

Жуковский только вздохнул.

- Что же пишет тебе Пушкин? - помолчав, спросил царь.

Жуковский опустил руку в карман сюртука и молча протянул недавно полученное пушкинское письмо.

- Много что-то,- поморщился Николай, взглянув на несколько исписанных страниц.- Прочти вслух самое существенное.

Жуковский близко поднес письмо к глазам и медленно стал читать:

- "Вероятно, правительство удостоверилось, что я к заговору не принадлежу..."

- Ага! - с торжеством вырвалось у Николая.

- "...Каков бы ни был мой образ мыслей,- читал Жуковский,- я храню его про себя".

- Однако,- зло засмеялся царь,- если его образ мыслей таков, что он хранит его про себя,- при этих словах Николай ткнул пальцем в пушкинское письмо,- то явно, что с правительственным образом мыслей он не согласуется.

И снова в горле у него будто забила деревянная колотушка.

Жуковский с письмом в опущенных руках молча ждал, пока эта колотушка перестанет стучать.

Николай вытер платком высокий покатый лоб и встал с дивана.

- Оставь мне письмо, я подумаю о нем,- сказал он и сделал тот короткий жест, каким давал знать, что аудиенция кончена.

Едва Жуковский перешагнул порог, как, сверкая золотым шитьем мундира, белыми лосинами и тонким лаком высоких ботфорт, в кабинет вошел Бенкендорф.

- Извольте, ваше величество, подписать окончательную сентенцию Верховного суда,- заговорил он строго деловым тоном и подал Николаю уже знакомый протокол последнего заседания, в котором значилось до полнение:

"Сообразуясь с монаршим милосердием, в сем деле явленным смягчением казней и наказаний прочим преступникам определенных, Верховный уголовный суд по высочайше предоставленной ему власти приговорил: "Вместо мучительной смертной казни четвертованием Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михайле Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому приговором суда определенной, сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить".

Николай вздернул плечами:

- Но офицеров не вешают,- сказал он и хотел было во взгляде выразить то же возмущение, которое сумел придать голосу.

В лине Бенкендорфа появилось так явно выраженное понимание лицемерия и позерства царя, что Николай невольно поспешил отвести глаза в сторону.

Бенкендорф коротко откашлялся и продолжал доклад тем же деловым тоном.

Николай, все время ходивший из угла в угол, вдруг остановился, и каменное лицо его исказилось ехидной улыбкой.

- А что Михайла Сперанский, коему nos amis de quatorze^* уготовили столь почетное место на случай успеха их предприятия, как он себя чувствовал при чтении сентенции?

^* (Наши друзья 14-го (франц.). )

Бенкендорф тряхнул бахромой эполет, и его жестко очерченные губы искривились улыбкой:

- То есть более острой, более раскаленной жердочки для сего кохинхинского петуха, как посадить его в комиссию для определения категории наказаний преступникам, ваше величество придумать не могли.

- Ты полагаешь? - чуть-чуть касаясь пальцами усов, спросил царь, и в его блеклоголубых глазах снова появился самоуверенно-холодный блеск.

- Мне даже известно, что мадемуазель Сперанская жаловалась своей подруге, будто папенька ночи не спит, все плачет...

- Даже плачет? - переспросил Николай и вдруг, откинув голову, расхохотался своим неприятным, деревянным смехом.- А помнишь, Александр Христофорович, как Наполеон при свидании с покойным братом в Эрфурте предложил ему обменять Сперанского на какое-нибудь королевство? Хорошо, что Александр Павлович не согласился. А то как бы мы теперь без Сперанского обошлись? А, Бенкендорф? А каков Мордвинов? Попляшет он у меня...

Бенкендорф подождал, пока царь перестанет барабанить по краю стола, и, обмакнув серебристо-белое перо в чернила, пододвинул ему окончательный приговор.

- Погоди,- царь отстранил перо,- я еще хотел поговорить относительно Пушкина.

Бенкендорф сдвинул густые брови, но тотчас же расправил их, как бы испугавшись этого самовольного движения.

- Жуковский мне покою с ним не дает,- продолжал Николай,- нынче мне письмо его читал. Вон там оно, под "Военными артикулами".

Бенкендорф чуть передернул плечами.

- Ваше величество, письма Пушкина мне известны были ранее, нежели господину Жуковскому.

- И что же ты думаешь?

- Полагаю, что столица не многим пострадает, ежели сочинитель продлит свое пребывание в деревне. Однакоже и в приезде его сюда опасности не вижу. Особливо ежели принять во внимание, что мною в отношении надзора за Пушкиным взяты столь строгие меры...

- Отлично,- оборвал Йиколай по привычке не дослушивать того, что выходило за пределы заданного им вопроса, и, аффектированно подняв глаза к небу, протянул руку к перу.

Бенкендорф, заглянув через царское плечо, увидел листок бумаги, на котором был набросан карандашный чертеж дороги от Алексеевского равелина к Кронверкской куртине крепости. Посреди ее была изображена виселица, а под ней почерком Николая фраза, из которой Бенкендорф сумел прочесть только:

"Обряд казни должен происходить по следующ..."

Остальное покрывал царский локоть.

Сделав свой четкий росчерк, царь, достав платок, вну-шительно, будто в трубу, высморкался.

На его покатом белом лбу вздулись синие жилы, а кровавые волоски на белках глаз стали еще краснее.

- Нынче духота в столице нестерпимая,- сказал он.- Я после полудня уеду в Царское. И о ходе...- он запнулся и, дотрагиваясь концами пальцев до только что подписанного приговора, договорил: - о ходе этого слать мне сообщения с фельдъегерями ежечасно.