17. По бескрайным трактам

С лета 1826 года покатилось через Урал в Сибирь небывалое множество кибиток с опущенными кожаными и холщовыми пологами в сопровождении фельдъегерей и жандармов.

Большие станции кибитки эти проскакивали без остановок. Ямщики торопливо меняли у застав лошадей, и возки мчались дальше, пряча в клубах пыли своих таинственных седоков.

Вслед за кибитками, еще с осени, тоже сломя голову, понеслись уже не казенные возки, а собственные экипажи, в которых сидели молодые грустные женщины, хрупкие и изнеженные, но, к удивлению видавших виды сибирских ямщиков, не желавшие передохнуть лишнего часа под кровлей почтовой станции даже в темные осенние ночи.

От начальства строго-настрого запрещалось подходить не только к седокам в казенных кибитках, но и к этим "барыням", скачущим им вослед. Но, как ни строги были начальнические указы, они нарушались по всему следованию таинственных путешественников.

Начиная от вотяцких сел, возки окружали белокурые женщины в берестовых, обшитых кумачом головных уборах, позвякивающих серебряными монетами; приподняв полог, вотячки с поклоном подавали проезжающим кто гороху вареного, кто квадраты сотового меда или каравай хлеба, обернутый полотенцем домотканного полотна с китайковой обшивкой по краям. Иные вынимали из-за пазухи печеные яйца, другие подавали еще теплые конопляные лепешки и шаньги. Расталкивая женщин, к возкам подходили крепкие, коренастые вотяки, высыпали из кисетов бурый табак и молча протягивали его сидящим в глубине кибиток путникам.

И так от села к селу, до самого Прибайкалья, где разбросаны бурятские улусы. В этих местах из юрт выбегали скуластые, безбородые буряты, мужчины и женщины в одинаковых ватных штанах, в стеганых халатах и низко надвинутых на самый лоб шапках, из-под которых блестели сочувствием и любопытством узкие глаза.

Жестами и непонятными словами зазывали в юрты, угощали жареным мясом и вяленой рыбой, кирпичным чаем, заправленным салом и молоком. Как умели, старались выразить привет и ласку. Провожали далеко по дороге и долго махали вслед меховыми шапками и пестрыми кушаками.

Ямщики узнавали один от другого, кого они день и ночь, в буран и метель мчат в бесконечную даль сибирских дорог.

О проезде "пострадавших от буйства духа" прослышали семейские и старожильские раскольники, выселенные в Восточную Сибирь еще при Екатерине.

В длиннополых кафтанах, длиннобородые и благообразные, встречали они повозки декабристов земными поклонами. Если удавалось заполучить изгнанников в просторные чистые избы, угощали перво-наперво жарконатопленной баней, потом потчевали усердно "чем бог послал". А "посланного богом" было вдоволь.

Столы заставлялись залитыми жиром селенгинскими утками и гусями, жареным омулем, налимами и карасями, горячими, "с пылу", пельменями, солеными грибами и всякого рода сушеной, моченой и пареной ягодой.

Чтобы фельдъегери не торопили с отъездом, ублажали их - кто шкуркой подлеморского соболя, кто чи-койской темноцветной белкой, кто бронзово-пегой выдрой.

На дорогу насыпали гостям кедровых орешков, нарезали пироги с разной начинкой, рассовывали между ними остуженных куропаток и рябчиков. А старухи подавали в тряпицах "пользительных" лекарственных трав и злаков - облепихи, дикой яблони и бадана. Ни денег, ни какого-нибудь иного вознаграждения ни один хозяин с этих гостей ни при каких уговорах брать не соглашался.

- Пошто обижаете,- с упреком говорили хозяева,- не нам брать, не вам подавать...

Провожать за околицы выходили целыми семьями, и пожелания счастливого пути сопровождали поясными поклонами.

И катились возки все дальше от села к селу, от улуса к улусу, и выходило как-то так, что слухи о странных пассажирах обгоняли быстрых сибирских ямщиков, как будто передавали их не люди, а парящие высоко в небе беркуты и степные орлы.

В промежутках между кибитками и возками мели дорожную пыль и снег кандалы гонимых туда же, в Сибирь, "нижних чинов", участников войсковых мятежей на Сенатской площади и на Украине, близ Трилес.

Приговоры военных судов разметали их по самым отдаленным и глухим местам Сибири. Шли они то в сумрачном молчании, то с песнями, которые прежде певали в деревнях и селах и новыми, услышанными от офицеров в пути.

Лучшими запевалами были солдаты Черниговского полка и среди них - маленький рябой паренек, бывший денщик и соратник Сергея Муравьева-Апостола.

На одобрительные по поводу его пения замечания он всякий раз говорил:

- Хиба це писня? Ось як бы вы почули ти, шо мы их благородием спивали! - он махал рукой и, стараясь скрыть наползавшие слезы, опускал глаза.

На редких привалах обсуждались события, связанные с восстанием. Беззлобно упрекали друг друга за ошибки. Больше всего попадало измайловцам.

- Раз пушки без снарядов выволочь решились, так уж надо было держаться по совести, чтобы...

- Мы и то по совести,- оправдывался бывший из-майловец пальник Серегин.- Я вот зажег было фитиль, а потом бросил в снег и сапогом придавил, а когда поручик Бакунин меня за это "сволочью" обозвал и сам запал поднес, я успел жерло вверх подтолкнуть. Сами, чай, знаете, что первое ядро поверх голов под сенатскую крышу порхнуло.

- Это-то так,- соглашались с ним,- а все-таки...

- Что "все-таки"? - продолжал Серегин.- Как по второму разу вдарили, народ во все стороны прыснул... А вы хоть бы што. Стоите будто завороженные.

- А потому, что не все знали, за что кровь пролить следовало...

- А то вам наши офицеры не сказывали, зачем из казарм вас вывели? - возражали московцы.

- Нам Якубович приказывал: раз Константину присягнул, то и держитесь присяги. А глядим - этот самый Якубович перед Миколаем лебезит. А наши ребята так рассудили: кто ни поп, тот батька. Кто бы ни муштровал, кто бы сквозь строй ни гонял - все едино. Из-за них, кро-вопийцев, чихнуть иной раз жалко, а не то чтобы кровь проливать...

- А все же пролили,- оборвал пожилой гренадер.

- Дак что ж вы стояли, как к земле примерзшие?! Чистые истуканы. Кабы вы хоть разок...

- Кабы да ежели! - опять сердито прервал старый гренадер.- Кабы на цветы да не морозы, зимой бы цветы расцветали... Неумеючи за дело взялись -вот в чем причина и беда. Хоть и были среди офицеров наших люди совестливые, да разве так-то воюют? Вот мы, бывало, в двенадцатом году... Увидели однажды на заре, что француз, откедова его вовсе не ждали, наступать стал, так, можно сказать, в единый миг сообразили...

И гренадер медленно, с подробностями стал рассказывать о том, какие бывали на войне случаи. Солдаты заслушивались такими рассказами, и спор угасал, как залитый водою костер.

Иногда в этап мятежных солдат вливали "колодников" - уголовных.

Закованные в кандалы, шли эти люди, виновные зачастую только в том, что спросонья оттолкнули разбудившего их барского надсмотрщика; в том, что посмели упрекнуть в алчности попа; в том, что, присутствуя при расправе крестьян с господскими слугами и приказчиками, не помешали расправе; и просто в том, что случилось им попасться на глаза барину "не в добрый час".

Мчались по большому тракту кони, шагали люди, а за ними далеко по всей Сибири, от Урала до Камчатки, от Ледовитого моря до китайских границ, плыла, как тяжелая туча по небу, смутная народная молва.

И как тяжелая туча рвется пред грозой порывистым ветром, так разметалась народная молва на слухи одни других причудливей. И подобно тому, как среди обрывков туч переливается радуга, так на разные лады переливалось в этих слухах заветное слово: "Воля!"

"...Завезли генералы Александра Павловича в Таганрог,- рассказывалось в одном селе,- заманили, а там порешили его за то, что написал он приказ, чтоб ослобо-нить народ от крепости на вольную волю. А Александр Павлович изловчился допрежь погибели своей отдать оную бумагу за тремя сургучными печатями попам в Успенский собор, чтоб сохраняли ее до времени. Попы и выдали ее князьям и генералам. И поклялся им Миколай на кресте, что коль посадят его генералы на престол, не заберет он народ под себя, а оставит у них на веки вечные. Ну, и начали друзья-приятели Александровы супротив Миколая народ мутить. Народ взбунтовался, хотел Константина на престол посадить, а Миколай и ударил по народу из пушек. А Константина в Петербуг не допускает. Тот, не будь дураком, сел на флот и уехал в море-океан, нивесть куда..."

А в другом селе это "нивесть куда" уже обозначалось точно:

"...Выпросил царевич Константин у французского короля и китайского богдыхана помощи себе. И уже плывут в Корею снаряженные корабли, и на первом из них сам Константин сидит. Порешил он поднять Сибирь, чтобы на Расею итти народ слобонить. А этих, что всё по тракту в Сибирь везут, Александровых друзей-приятелей, хотел было Миколай перевешать, да оборвались веревки. Родные, вишь, ихние, богатые, палачей подкупили. Ну, а есть такой закон, что коли упал с петли, второй раз вешать нельзя. Вот и выслал их Миколай в рудники сибирские. Пущай-де под землей покопаются. А эти хоть бы што! Знают, что Константин вскорости тут объявится..."

Странники, идущие от села к селу, подхватывали оборванный на этом месте слух и уже "занаверное" рассказывали в попутных деревнях и поселках о том, что: "В Каменской волости, в деревне Закоуловке, в избе у Ивана Малькова в подпольной комнатушке проживает тихонько да смиренно необычайный человек. Под великим трахом, будто, открылся он хозяину о своем царском происхождении. А тот упреди о нем своих однодеревенцев. Стали те приглядываться к нему да присматриваться. А он народом не гнушается: с одной миски ест и по субботам с другими мужиками в баню ходит. А после бани иной раз и в кабак зайдет, пенного штоф - другой распить. И уж так прост, так прост, что взяло мужиков насчет его сомнение. И решили они допытаться истины. Их подозрение царевич сразу заметил. "Вижу, говорит, братцы, су-млеваетесь вы в истине моего звания".- "Есть тот грех,- ответили мужики.- Маленько сумлеваемся. Бает народ, что твоя милость - царевич Константин, а по кабакам с нами шляешься... На что, к примеру, становой - и то для себя сие зазорным полагает". Царевич смиренно так улыбнулся. "Эх вы, болезные! Привыкли, чтоб с вами как со скотом обращались, а я с вами по Христовой заповеди поступаю. Вот вас сумление и разбирает: как, мол, царевич, а в рыло не бьет?" И распахнул он здесь на груди армяк. "У кого из вас на груди крест волосяной?" И увидали мужики, что у него от шеи до пупа одна густорыжая волосяная черта, а от соска к соску - другая. Поскидали мужики рубахи, оглядели друг друга. Волосатых много, а чтоб крест из волосьев - ан, ни у кого. "Ну, видимо, царевич",- порешили мужики.

И потянулись к царевичу ходоки, понесли - кто рубаху, кто ситцу, кто полотенце, а кто маслица, мучицы и прочей снеди.

Бабам особенно любопытно было взглянуть на царственную примету - животворящий волосяной крест.

Расспрашивали царевича ходоки: станет ли он Сибирь на Россию подымать и верно ли, что из России идут обозы с лаптями и другими снаряжениями и стоят уже в прикаспийских степях верные Константину полки?

Прослышало об этих слухах и начальство. И заметались по волостям, уездам, селам и деревням губернские и полицейские чиновники. Сгоняли на сходы крестьян и вразумляли их не внимать слухам, распространяемым "злодеями". Требовали выдачи передатчиков "сих возмущающих народ бредней". Кое-где выпороли на всякий случай тех, у кого заметили недоверчивые усмешки или чьи глаза явно недружелюбно встречались с глазами начальников.

В деревне Закоуловке, резиденции "царевича", мужики связали двух чиновников, присланных из города, свалили в телегу и, нахлестав лошадей, пустили вскачь по дороге, так что черное облако пыли долго висело над дорожными извивами.

Через несколько дней приехал в Закоуловку губернатор с отрядом казаков. Согнали народ на сход.

Мужики не сговорились, но в коротком обмене взглядами твердо решили меж собой:

"Никого не выдавать".

Из окна старостиной избы губернатор видел их пеструю толпу, подвижную, но безмолвную.

"Точно тесто на дрожжах бродит,- думал он.- А закваской всему, конечно,- сиятельные каторжники".

Когда он вышел на крыльцо, тотчас же над головами крестьян замелькали картузы и шапки.

- Ну, что мне с вами делать, а? - начал губернатор.

Мужики молчали.

- Коли б не были вы за казной,- продолжал губернатор, а принадлежали бы помещику, как в России, знал бы он каждого из вас по имени и по роже, перепорол бы он перво-наперво всех, кто народ к бунту поднимает...

- Всех не перепорол бы,- произнес один голос.

- Розог нехватит,- поддержал другой.

Губернатор приподнял 'голову, отыскивая взглядом тех, кто произнес эти слова.

- Спрашиваю я вас: чего бунтуете, дуралеи, за кем идете? Я вам хочу глаза открыть на затеи сего самозванца, доказать тщету оных, важные понапрасну из-за них издержки по государственной казне, кои с вас же, как с государственных крестьян, и взыщутся. Знаете ли вы, что кто мутит народ, кто нарушает способы, которыми люди соединены в общество и взаимно друг друга защищают,- тот должен быть из общества извергнут, то есть сделаться извергом. Изверг он и есть. Обмозгуйте сами, откуда тут царевичу Константину взяться... Да разве о вас не заботятся? Разве ныне не разрешен доступ до престола монаршего всем сынам отчизны, какого бы звания они ни были? Обижены - идите с жалобой на обидчиков.

- А жалобы нашинские кто разбирать станет? Чиновники дворянские...- опять послышалось из толпы.

И в той ее части, где прозвучал этот голос, стало заметно какое-то движение и возня.

- Да чего там, жить-то мне все едино недолго,- сердито ворчал старик, пробираясь вперед.- Пустите! - оттолкнул он последние удерживающие его руки и отделился от толпы, широкоплечий и коренастый.

Борода его, изжелта-седая, падала ниже груди длинными, как метелки кукурузы, прядями.

- Дозволь тебе речь держать, ваше сиятельство,- покойно проговорил он.- Порядок, оно точно, малость изменили. И насчет жалоб это ты правильно объяснил: облегчение -оно действительно вышло. Да только вот какое: при старых порядках было тяжельше потому более, что в былое время, коли заведется какое дело, то взвалишь на плечи барана, да и прешь к исправнику. А ноне, коли случится какая оказия, возьмешь в руки хворостину, да и гонишь штук пять к окружному. Так оно, знамо дело, легче выходит, потому что ноша тебя не трудит.

- Правильно, куда как облегчили,- насмешливо оддержали в толпе.

- Стар ты, а бестолков хуже молодого! - сверкнул на старика взглядом губернатор. И снова обратился к крестьянам: - Бродягу-вора и самозванца надлежит вам выдать, а не то худо будет!

Мужики молчали, и губернатор, скомкав речь, поспешил уехать, отдав чиновникам строгий приказ арестовать самозванца во что бы то ни стало. Но найти его было не так просто. Мужики прятали его с большим уменьем. И спал он то меж теплыми коровьими брюхами, то в бараньем закуте, покрытый вывернутым наружу овчинным тулупом, то в соломенной скирде.

В избе у Ивана Малькова всё перерыли, переворошили. Ничего предосудительного не нашли, кроме двух истрепанных портретов Константина Павловича, вырезанных, судя по сохранившимся по краям обрывкам текста, из польских газет. Но и по ним сообразили, что напали на верный след, и еще рьяней принялись за розыски. Перед тем как скакать дальше, высекли Ивана Малькова, да так усердно, что после порки жил он только три дня. А когда его похоронили, стали в деревне поговаривать, что по ночам над его могилой задерживается падучая звезда, оборачивается в свечу и горит до тех пор, пока не ударят к заутрене.

"Значит - правильно пострадал за мир Ванюха",- решили мужики и еще тщательней прятали царевича с волосяным крестом. И как усердно ни рыскали по Сибири царские чиновники, самозванец был неуловим.

"Должно, к раскольникам ушел,- решили обозленные полицейские.- А коли так, то и искать нечего".

Однако, чтобы исполнить "высочайшую волю" о непременной поимке "злоковарного сего злодея" и отвязаться от высшего начальства, захватили в одной безна-званной деревушке подходящего "под стать" разыскиваемого преступника бобыля, вывезли верст за двадцать и у деревни Богатырский Бугор, у самой опушки леса, пристрелили его.

Прибежавшим на выстрелы крестьянам заявили, что захвачен ими был вор-самозванец, которого везли они, чтобы представить по начальству, а он вздумал бежать. С беглецами же расправа одна.

В избе у старосты составили соответствующее по начальству донесение, закусили и изрядно выпили. Причем, когда чокались по девятому разу, у полицейского пристава, любителя выпить с непременными прибаутками, ходовых прибауток нехватило, и он то ли из озорства, то ли уже совсем спьяна предложил:

- За упокой души новопреставленного раба... раба... как бишь его?..

- У господа в канцелярии все подушные списки крестьян имеются,- с пьяной улыбкой ответил чиновник государственной канцелярии и, расплескивая по домотканной скатерти водку, звякнул своей рюмкой о рюмку собутыльника.