Библиотека
Ссылки
О сайте






предыдущая главасодержаниеследующая глава

26. "Ни сосенки, ни ивки"

В маленькой усадьбе Криница, принадлежащей вдове бывшего директора императорского Царскосельского лицея, Василия Федоровича Малиновского, наступили тяжелые дни: старшая дочь Анна Васильевна, по мужу баронесса Розен, которая с самого момента ссылки мужа в Сибирь жила у матери с маленьким сыном Евгением, прослышала, что молодая жена Якушкина на свои просьбы разрешить ей ехать к мужу с детьми получила от Дибича положительный ответ.

Анна Васильевна, не уехавшая вслед за мужем только по его настоятельной просьбе не покидать беспомощного ребенка, теперь решила немедленно последовать примеру Якушкиной. Покуда Дибич все еще заменял уехавшего отдыхать в свое имение Фаль Бенкендорфа, она заторопилась в Петербург хлопотать об отъезде в Сибирь.

Теперь не только не надо было из-за этого расставаться с сыном, но он был уже настолько крепок и здоров, что опасений за предстоящий долгий путь не возникало. Мальчик знал отца по рассказам матери и по большому портрету, висевшему над ее кроватью. На этом портрете отец был в темнозеленом мундире с золотым воротником, доходящим до темнорусых вьющихся бакенбардов. Такие же вьющиеся завитки спадали на его высокий лоб. Глаза же были изображены так, что куда бы мальчик ни отходил, они глядели на него отовсюду внимательно и ласково.

По настоянию матери баронесса должна была сделать несколько самых необходимых визитов: старику Муравьеву-Апостолу, генеральше Раевской, посылавшей с Анной Васильевной в услужение своей дочери Волконской девушку Улиньку, которая давно уже выражала добровольное желание ехать в Сибирь, и к дядюшке Малиновскому. Дядюшка был должен ей пять тысяч ассигнациями. Долгов он платить не любил, но мать Анны Васильевны надеялась, что для такого экстраординарного случая, как отъезд племянницы в Сибирь, он, быть может, и сделает исключение.

Скрепя сердце Анна Васильевна подчинилась -совету матери и, взяв с собой отцовского камердинера Федора, поскакала в старой, кряхтевшей на ухабах карете к дядюшке в Мурзиху.

Мелкий, как пыль, дождик дрожащей сеткой стлался над скошенными полями, на которых кое-где торчали подсолнухи с оборванными шапками и ненужные уже пугала.

Ни лая собак - этого традиционного туша, которым обычно оглашался усадебный двор при появлении на нем чужого экипажа, ни возгласов дворни, ни топота многочисленных ног и хлопанья дверей - ничего этого не было слышно на безлюдном барском дворе и в доме, когда карета Анны Васильевны остановилась у крыльца.

- Должно, нет дома барина,- сказал Федор.- Так бывало завсегда: как выедут, так словно вымрет все.

Оставив Анну Васильевну в карете, Федор вошел в дом.

В сенях на лавке, закинув голову с открытым ртом, спал казачок-мальчик. У вешалки с платьями в вольтеровском кресле сидя спал лакей в ливрее с медными, похожими на бляхи пуговицами. Федор напрасно пытался разбудить слуг,- они только отталкивали со сна его руку и что-то мычали.

Федор направился в комнаты. В них было полутемно и безлюдно. Пройдя большую залу, он увидел полосу света, проникающую из-за неплотно прикрытой двери. Открыв ее, Федор замер на пороге.

Посреди комнаты, по обеим сторонам неуклюжего бюро, освещенного тремя горящими в старинном шандале свечами, стояло по два мужика, вооруженных большими дубинами.

- Здравствуйте, православные,- испуганно проговорил Федор.

Мужики пошевелили дубинами.

- Что тебе надобно? - со строгой важностью спросил один из них.

- Барина вашего повидать бы...

- Ан нету его. К соседскому помещику на крестины уехал.

- А вы что же стоите здесь навытяжке?

- На карауле мы, казну господскую стережем,- с достоинством ответил самый бородатый из охраны.

- И давно барин ваш в отлучке?

- Почитай, с неделю.

- Что же, так бессменно и стоите?

- Для чего бессменно? По очередке сменяемся.

- А ожидаете когда барина?

- А на кой он нам, чтоб его ожидать... Коли тебе надобен - попытайся Митьку добудиться, Митька завсегда касательно бариновых дел сведущ.

- Я пытался будить, да все зря. Никак толку не добиться...

- Ни в какую,- согласились караульщики.

Когда Федор рассказал Анне Васильевне, как обстоит дело, она решила не дожидаться дядюшки, а ехать прямо к Муравьеву-Апостолу.

После трагического 1825 года, когда старик Муравьев-Апостол потерял сразу трех сыновей,- Сергей погиб на виселице, Ипполит застрелился, а Матвея сослали в Сибирь,- он безвыездно жил в Бакумовке вдвоем с Олесей. После смерти братьев Олеся написала своему жениху, графу Капнисту, что постигшее ее семью горе вытеснило из ее души все чувства, кроме одного - желания скрасить старику-отцу остаток его жизни.

Капнист примчался в Бакумовку, чтобы повлиять на невесту через отца. Но когда тот попытался было говорить с ней о замужестве, она с твердой решимостью проговорила:

- Папенька, я покуда хочу остаться в девичестве. Не гоните меня замуж, позвольте жить при вас.

Уезжая, Капнист просил Олесю не снимать обручального кольца и разрешить ему считать ее своей невестой. Он уверял, что сама жизнь приведет ее к радости и счастью. Об этом он писал ей позже и в письмах, но ни на одно из них Олеся не ответила.

Она вся ушла в осуществление своего желания - посвятить жизнь заботам об отце.

Предоставив все хлопоты о сосланном в Сибирь брате старшей сестре, Екатерине Бибиковой, она совсем не разлучалась с отцом. Он только с ней разговаривал, только из ее рук принимал пищу, только на нее подымал отяжелевшие веки. Она умела ласково, но сильно взять его под руку и увести на прогулку. Она не давала ему впадать в мрачную задумчивость, заставляла рассказывать о чем-либо из его богатой событиями жизни. Сначала он неохотно и отрывисто отвечал на вопросы, но позже стало случаться так, что ей удавалось вызывать его на долгие разговоры:

- Пойми, Олеся, я родился с пламенной любовью к моей родине. Воспитание мое возвысило во мне сие благородное чувство, достойное быть страстью души сильной. И почти полвека не уменьшили его ни на искру. Каким я был в двадцать лет, таким точно остался и теперь. Готов, как Курций, броситься в пропасть, как Фабий - обречь себя на смерть. Но правительство не призвало меня. Оставленные мне скромные семейственные добродетели не смутили моего чувства любви к родине. Я обрел мой удел в намерении так вырастить детей моих, чтобы они были достойными умереть за Россию.

- Разве Сережа и Ипполит не совершили этого? - прервала отца Олеся.

Старик потер горло.

- Конечно, конечно, дружочек,- переведя дыхание, проговорил он,- но я взрастил трех сыновей моих, как три лавровых дерева, полных силы и юной красоты. Они росли на гордость мою, сплетаясь ветвями и устремляясь к небу. Они стояли крепко, прямо... и должны были стать славой отчизны.- Старик поднял руки кверху, и в голосе его зазвучал гнев: - Но Зевс грянул молнией в древа, посвященные Фебу, и поразил их до корня. Они потеряли красу свою и теперь повержены на той земле, которую должны были любить и защищать. Какова же участь взлелеевшего их?! Осиротелая голова моя клонится под их пеплом.

- Папенька, голубчик мой папенька,- со страхом и сожалением глядела Олеся в искаженное отчаяньем лицо отца,- папенька, ведь я с вами! Возьмите мои руки, видите, какие они сильные...

Она сжимала дрожащие руки отца, подносила их к своим губам. Он втягивал голову в плечи и неровными шагами послушно шел за дочерью. Она усаживала его в мягкое кресло, подставляла под ноги скамеечку и, примостившись возле, клала свою голову к нему на колени.

В пасмурный августовский день Олеся сидела с отцом в гостиной.

В этот день впервые затопили камин. Старик зябко кутался в плед и был особенно грустно настроен.

- Хотите, спою? - спросила Олеся, зная, что пение всегда успокоительно действовало на отца. В маленьких комнатах бакумовского дома часто звенел ее чистый, как звон хрусталя, голос.

- Очень хорошо, дружочек.

Закрыв глаза, старик слушал пенье.

Когда она умолкла, он попросил:

- Ну, а теперь ту, что любил Сережа.

- "Среди долины ровныя"? - спросила Олеся и, не дожидаясь ответа, запела о могучем дубе, растущем одиноко, "как рекрут на часах".

Этот дуэт часто певали они с Сергеем.

Ни сосенки кудрявые, ни ивки близ него...-

хотел было подтянуть отец, но голос задрожал, и старик умолк.

- Ивушка ты моя печальная! - нежно сказал он, покрывая поцелуями тугие косы дочери.

Олеся очень боялась, что посещение Анны Васильевны, в связи с ее отъездом в Сибирь, разбередит душевную рану отца. Но галантность кавалера екатерининского времени заставила его взять себя в руки и быть бодрым и любезным хозяином.

Он даже сыграл с Анной Василъевной старинный гавот в четыре руки и очень упрашивал ее остаться погостить несколько дней. Но Анна Васильевна сказала, что ей надо еще заехать в Болтушку к старухе Раевской, которая, наверно, захочет передать что-нибудь своей дочери.

- Бедная Волконская! - вздохнула Олеся.- Недаром говорили, что во время венчания она была очень грустна, а когда от неосторожного обращения со свечой вспыхнула ее фата, все решили, что брак этот не к добру.

- Слышно, Раевские очень нуждаются ныне,- сказал Муравьев-Апостол.- Генерал не оставил долгов, но не оставил и достаточных средств к существованию. И кто же? Раевский - герой двенадцатого года!..

Он горестно поник головой.

На заре, когда баронесса завязывала дорожный капор, вошла Олеся. По ее усталому лицу видно было, что она совсем не спала.

Кроме письма и денег для брата Матвея, она держала в руках еще маленький серый конверт.

- В нем записка брата Сергея, которую после его казни переслала дочь плац-майора Петропавловской крепости к Ивану Ивановичу Горбачевскому.

Олеся протянула было конверт, но снова отдернула и крепко прижала к губам записку.

- Если ее у вас отберут,- стараясь побороть волнение, сказала она,- знайте, что в ней покойный Сережа просит Ивана Ивановича написать для потомства о намерениях и целях Тайного общества, о его заветных помышлениях, о его любви, преданности и готовности для блага отечества на любые жертвы...

В имение вдовы Раевской Болтушку Анна Васильевна заехала уже с сестрой Марьей Васильевной и сыном. Старуха Раевская была предупреждена, что баронесса пробудет у нее только несколько часов, так как очень торопится до наступления осенней непогоды добраться в Москву, где предполагала оставить ребенка с сестрой на время поездки в Петербург к Дибичу.

Покуда мальчика кормили и забавляли подарками, Софья Алексеевна повела Анну Васильевну на могилу мужа и, показывая на прикрепленный к кресту прекрасно вышитый бисером образ Сикстинской мадонны, сказала:

- Машенькина работа, из Сибири прислала. Перед смертью, глядя на Машин портрет, муж мой сказал: "Вот самая замечательная женщина, которую я когда-либо знал". Видимо, совсем простил ей, что она уехала в противность его воле. Он надеялся, что Волконский не будет настолько эгоистичным, чтобы удерживать ее...

Анна Васильевна взяла с могилы для Марьи Николаевны горсть земли.

- В одном из свертков,- сказала Софья Алексеевна,- я посылаю Маше табаку, который курил отец. Она хочет слышать этот запах. А мундштук взял себе сын Алексаша. Он не хочет, чтобы Волконский имел его.

Она сердито сдвинула брови. Гнев на зятя, отнявшего у нее дочь, поднялся в ней с такой силой, что она разразилась горькими упреками по его адресу, как это часто бывало с ней, когда разговор касался Волконского. Злобные фразы слетали с ее губ:

- Не много добродетели нужно было иметь, чтобы не жениться, если человек принадлежал к этому проклятому заговору. И он не смел увлечь за собой в Сибирь Машу, когда у нее был грудной младенец...

Анна Васильевна с нежностью вспомнила о своем муже, который настаивал, чтобы она оставалась при маленьком сыне. И муж показался ей еще лучше, чем она о нем думала раньше.

Старуха Раевская все соображала, что бы подарить Анне Васильевне на память, и, наконец, решила благословить ее старинной иконой Василия Блаженного, которой когда-то любовался покойный отец Анны Васильевны, большой ценитель старинной иконописи. Но старая француженка Жозефина, которая, после того как маленький сын Волконских, оставленный на ее попечение, умер, вернулась доживать свой век при Софье Алексеевне в качестве компаньонки, решительно запротестовала против подобного подарка.

- По-моему, совсем неудобно для молодой скромной дамы глядеть постоянно на хотя и святого, но все же обнаженного мужчину.

- Но ведь этот святой - покровитель ее покойного отца,- защищала свой подарок Раевская.

Древний старик с изжелта-коричневым тощим телом глядел на нее с иконы угасшими, беззрачковыми глазами.

Узкая седая борода закрывала его до впалого живота, перетянутого широким кушаком с ниспадающими до колен концами.

- И вовсе он не так уж гол,- возразила Софья Алексеевна, Жозефина поджала губы и упрямо тряхнула седыми букольками.

Все же эта икона была заменена другой, которую Раевская велела снять со стены своей молельни. Это был тоже Василий, но не "Блаженный", а "Великий" со многими накладного золота ризами на очень толстой доске. Последнее обстоятельство и подало Раевской мысль воспользоваться этой иконой для тайной пересылки денег дочери.

Средина иконы была выдолблена по размеру пачки ассигнаций, а затем снова заклеена тонкой дощечкой и украшена золотыми ризами.

Из всех обитателей Болтушки только бывший лакей Волконского, Степан, попросил Анну Васильевну передать "его сиятельству, князю Сергей Григорьевичу с низкой любовью поклон". Остальные, зная нелюбовь Софьи Алексеевны к этому ее зятю, не обмолвились о нем ни единым словом.

Улинька уже давно готовилась к отъезду - с того самого дня, когда получила обещание "при оказии" отпустить ее в Сибирь.

Когда, наконец, пришла эта долгожданная оказия, Улинька торопливо снесла в коляску Анны Васильевны узел со своими вещами, среди которых была и лисья шуба - подарок Аглаи Давыдовой, когда та приезжала в Каменку попрощаться с больной свекровью, перед тем как отправиться к отцу в Париж.

Улинька с сыном Анны Васильевны первой села в карету. Душа ее была до краев переполнена нежностью к тому, кого она надеялась теперь скоро, совсем скоро увидеть. Избыток этой нежности она отдавала ребенку, сидящему у нее на руках.

- Гляди, Женюшка, гляди, сколько народу вышло нас провожать,- указывала она мальчику на оживленный двор.- Вон и бабушка, и мадам Жозефина. Смотри, вон и гуси чего-то лопочут, и бычок выбежал из коровника, и кот Пушок. А солнышко-то, солнышко как греет!

Осень как будто выплакала все свои дожди, и с этого утра до самой Москвы небо по ночам сияло яркими звездами, на зорях украшалось малиновыми облаками, а к полудню поднималось необъятным бирюзовым куполом.

В Москве карета остановилась на Самотечной улице, у огромного дома графов Чернышевых, в котором теперь жили только две сестры Александрины Муравьевой - Наташа и Вера. Они встретили любимую подругу Александрины и ее сестру, как родных.

Вместе с женихом Марьи Васильевны, гвардии полковником Вальховским, они уговорили Анну Васильевну оставить на время ее отъезда в Петербург сына и сестру у них в доме. После некоторого колебания Анна Васильевна согласилась. Она была уверена, что петербургские ее хлопоты у Дибича продлятся не более нескольких дней, а затем она вернется в Москву и помчится с сыном в Сибирь к своему Андрею, которого любила теперь еще глубже, еще сильней.

предыдущая главасодержаниеследующая глава





Пользовательский поиск




© Ist-Obr.ru 2001-2018
При копировании материалов проекта обязательно ставить активную ссылку на страницу источник:
http://ist-obr.ru/ "Исторические образы в художественной литературе"


Поможем с курсовой, контрольной, дипломной
1500+ квалифицированных специалистов готовы вам помочь