27. Осиное гнездо

В Петербурге Анну Васильевну ждало большое горе.

Дибич находился в Берлине, куда царь послал его для переговоров с Фридрихом-Вильгельмом о совместном выступлении против Франции. Анне Васильевне пришлось по своему делу обратиться к Бенкендорфу. Она слышала, что этот человек продолжал неуклонно вести против всех причастных к декабрьскому восстанию политику, не знающую пощады, и заранее страшилась неудачи.

В назначенный день она долго с трепетом ожидала в приемной Бенкендорфа. Наконец послышался ритмичный звон шпор, и шеф жандармов, распахнув дверь своего кабинета, молча сделал пригласительный жест.

"Какая очаровательная женщина! - подумал Бенкендорф, окинув просительницу с головы до ног своим зорким взглядом.- Блондинка с черными глазами и талия, как у шестнадцатилетней..."

- Прошу,- галантно указал он ей на кресло и стоя ожидал, пока она села.

Волнуясь и сбиваясь, Анна Васильевна изложила ему свою просьбу о разрешении отправиться к мужу в ссылку вместе с сыном Евгением.

Заметив, что при упоминании о ребенке Бенкендорф недоуменно поднял брови, она торопливо проговорила:

- Я надеюсь, граф, что мне не будет отказано в этой милости, потому что жена сосланного Якушкина уже получила такую...

- Разрешив жене государственного преступника ехать в Сибирь с детьми,- строго произнес Бенкендорф,- генерал Дибич совершил недопустимую ошибку, которая мною будет исправлена.

У Анны Васильевны замерло сердце.

- Но ведь Якушкина могла уже уехать,- горестно вырвалось у нее.- Я слышала, что ее задержала болезнь одного из малюток-сыновей...

- Госпоже Якушкиной не будет позволено взять с собой детей в Сибирь,- тем же строгим тоном повторил Бенкендорф и при этом так посмотрел на Анну Васильевну, что холод проник ей в грудь.

- Так выходит, что я должна... должна...- "Нет, ни за что не заплачу". Анна Васильевна делала невероятные усилия, чтобы не показать Бенкендорфу своих слез.- Значит, я должна...

- Вы должны остаться с сыном,- жестко закончил за нее Бенкендорф.

Лицо Анны Васильевны вдруг постарело, вся фигура поникла, но бескровные губы выговорили твердо:

- Тогда я поеду одна.

Бенкендорф встал и выжидательно смотрел на Анну Васильевну, которая, закрыв лицо руками, как будто бы забыла, где она находится.

- Не угодно ли воды? - после долгой паузы спросил шеф жандармов.

Анна Васильевна оставалась неподвижной. Когда Бенкендорф громче повторил свой вопрос, она подняла на него мутные глаза:

- Простите, генерал, но у меня сделался такой шум в голове, что я плохо вас слышу.

- Не угодно ли будет вам просить еще о чем-нибудь? - повысил Бенкендорф голос.- Я доложу его величеству.

Анна Васильевна медленно поднялась с кресла:

- О чем же я могу просить после того, как у меня отняли сына?!

Бенкендорф осведомился о ее петербургском адресе и обещал, если она не изменит своего намерения "добровольно лишить себя высокой миссии воспитания сына", прислать ей все необходимые для отъезда в Сибирь бумаги.

- Присылайте их скорее, генерал,- так же твердо произнесла Анна Васильевна и, как лунатик, направилась к выходу.

Лакей доложил еще об одном просителе, и через минуту в кабинет мелкими шажками вошел Фаддей Булгарин.

Присев на край кресла, он вытер зеленым в желтую клетку фуляровым платком свои лоснящиеся щеки и лоб с начесанными височками.

- Ну-с? - нетерпеливо произнес Бенкендорф.

- Прежде всего, ваше высокопревосходительство,- откашлявшись, заговорил Булгарин,- любопытствую узнать результаты моих домогательств об исходатайствова-нии монаршего соизволения украсить список подписавшихся на мой роман "Петр Выжигин" священным именем его величества.

- Государь всемилостивейше соизволяет,- процедил Бенкендорф.

Булгарин вскочил, вытянул руки по щвам и начал патетическим тоном:

- Ваше сиятельство, я никогда не сомневался в том, что каждый благонамеренный россиянин воистину найдет в вашем лице покровителя своим трудам и предстателя у престола. Смею предположить, что мое намерение обнародовать сию новую высочайшую ко мне милость никто не почтет за нарушение скромности. Пусть каждый читатель "Северной пчелы",- повысил он голос, поднимая кверху руку,- воочию убедится, что за богом молитва, а за царем служба не пропадает. И кроме того...

- И кроме того,- откровенно издеваясь, перебил Бенкендорф,- не подлежит сомнению, что подобная публикация привлечет значительные подписные суммы от всего чиновничьего сословия в ваш издательский карман.

- Милостью божьей и волею властей предержащих мой карман не скудеет,- осклабился Булгарин,- невзирая даже на происки злостных литературных врагов.

"Сейчас начнет жаловаться на Пушкина, а это надолго",- с досадой подумал Бенкендорф.

Он очень устал от затянувшегося в этот день приема посетителей и опасался, что вечером на интимном маскараде у веселой французской актрисы он не сможет как следует изображать гуляку Фигаро, в костюме какового поедет туда вдвоем с царем, наряженным графом Альмавивой. Николай очень любил подобные "дурачества" и только для виду сохранял свое инкогнито. И оба они от души веселились у Марго, называвшей их обоих "mes generals-polissons"^*. Бенкендорф живо представил себе ее лукавые черные глаза, вспомнил подробности последнего свидания...

^* (Генералы-шалуны (франц.). )

А Булгарин продолжал с увлечением:

- Ваше сиятельство изволите знать, как я старался ладить с господами Пушкиным и Дельвигом. Невзирая на возможный материальный ущерб, я приветствовал выход их "Литературной газеты" пожеланием ей всех возможных успехов. И как же ответили мне эти собратья по перу? - Булгарин поджал свой похожий на пиявочную присоску рот и вопросительно заглянул в лицо Бенкендорфа. И хотя в графском лице было какое-то не подходящее к деловому разговору выражение, Фаддей продолжал: - Пушкин осерчал на меня за мои споры с князем Вяземским и облаял мою "Пчелу" зачинщицей журнальной драки, а меня - "Видоком Фигляриным". И уж мерзкая его эпиграмма пошла гулять по столице...

- Видок... Видок...- раздумчиво произнес Бенкендорф,- что-то знакомое...

- Я имел честь,- торопливо проговорил Булгарин,- преподнести вашему высокопревосходительству мемуары начальника Тайной парижской полиции господина Видока...

- Ах, вот что! - играя брелоками своей часовой цепочки, сказал Бенкендорф.

- Кроме сего,- продолжал Булгарин,- Пушкин распространяет обо мне в обществе "китайский анекдот", подрывает мое доброе имя.

- Что за анекдот? - спросил граф и, отцепив один из брелоков - крошечный перламутровый ножичек, стал подчищать им ногти.

- А в городе будто Пекине,- с неохотой стал рассказывать Булгарин,- некто из грамотеев написал трагедию и, прежде чем давать оную в печать, почел за надобность прочитать ее в различных знакомых домах и, кроме того,- Булгарин сделал многозначительную паузу,- вверял ее некоторым мандаринам...

Бенкендорф вдруг ясно вспомнил, что в ответ на сделанный Пушкину четыре года тому назад выговор за то, что он читал в Москве "Бориса Годунова", поэт прислал ему в Петербург эту пьесу для ознакомления. Граф узнал себя в "мандарине", но все же спросил надменно:

- О каком мандарине идет речь?

- По анекдоту-с - о китайском,- ехидно ответил Булгарин.

Бенкендорф в упор посмотрел в его немигающие, круглые, как у филина, глаза. Потом взял из ящика сигару и, закурив, стал шагать из угла в угол по пушистому ковру, устилающему весь его огромный кабинет.

Булгарин следил за ним выжидательным взглядом.

- Что же дальше? - спросил, наконец, граф.

- А дальше и вовсе чушь! - встрепенулся Булгарин.- Дальше Пушкин врет, будто бы другой грамотей взял эту самую тетрадь от мандарина и склеил из нее очень скучный роман, сиречь... мой "Дмитрий Самозванец",- скороговоркой закончил он.

- Фь-ю-ю! - протяжно свистнул Бенкендорф.- Так вот оно что! Ай да Пушкин! Сметлив, каналья! Ведь с его "Годуновым" ты и в самом деле познакомился за несколько лет до выхода в свет твоего "Дмитрия Самозванца". Сейчас я совершенно ясно припоминаю, что, когда Пушкин прислал нам свою трагедию, государь не стал читать ее целиком. Он приказал, чтобы я отдал эту рукопись кому-либо верному для того, чтобы из нее были сделаны такие выдержки, по которым государь смог бы получить представление обо всей пиесе. Таким "верным" я посчитал тогда именно тебя... Видок Фиглярин,- прищурившись, докончил Бенкендорф. Остановившись против Булгарина, он, так же прищурившись глядя на него, продолжал: - Именно Фи-гля-рин, потому что француз никогда не попался бы так с поличным, как ты... Вот так история! Что ни говори, братец ты мой, а пишет Пушкин настолько недурно, что не соблазниться тебе, видимо, было невозможно.

- Но мог ли я ожидать,- вырвалось у Булгарина,- что, невзирая на мой тогдашний отрицательный об этой трагедии отзыв и последовавшую за ним запретительную монаршую резолюцию, "Годунов" все же увидит свет.

- Вот это скандал, так скандал! - снова принимаясь ходить из угла в угол, проговорил с возмущением граф.- Надо незамедлительно взять меры пресечения к дальнейшей огласке всей этой постыдной истории.

- Они уж взяты-с, ваше сиятельство,- хлопнул себя по боковому карману Булгарин.

- Точней,- потребовал Бенкендорф.

- Я заготовил парочку статеек для ближайшего номера моей "Пчелы". В первой я разношу седьмую главу "Онегина", указывая, что при описании московского общества Пушкин взял обильную дань из комедии покойного Грибоедова "Горе от ума"... Затем я в свою очередь пускаю против него анекдотец из жизни, скажем, просвещенной Франции. Появился, дескать, в сей стране стихотворец, долго морочивший публику передразниванием Байрона и Шиллера. Но, упав, наконец, в общем мнении, от стихов схватился за критику, разбранил новое сочинение, к примеру сказать, Гофмана, что ли... И вот, пишу я, будто Гофман отозвался об этом стихотворце, что муза его служит более Бахусу, нежели Аполлону. Что в сочинениях своих не обнаружил он ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной строчки...

На лбу Булгарина набухли тугие жилы, короткие, как обрубки, пальцы сжимались в кулаки.

- И еще,- шипел он,- пишет будто бы Гофман, что сердце у сего писаки холодное, как устрица, голова - род побрякушки, набитой гремучими рифмами, коими он швыряет во все священное. Что хвалится он пред чернью вольнодумством, а тишком пресмыкается у ног сильных мира сего. Что, марая белые листы на продажу, спускает он полученные за них деньги на крапленых картах...

- Ну, это уж слишком,- оборвал его Бенкендорф.

Булгарин, перехватив воздуху, продолжал, захлебываясь злобой:

- И еще решил я напечатать анекдот о некоем испанской Америки сочинителе, который, происходя от мулата, доказывал, что мулат тот был негритянский принц. Одна-коже в городской ратуше доискались, что в старину был в сем городе процесс между двумя шкиперами из-за сего негра. Один из них доказывал, что купил он этого негра за бутылку рома...

- Это ты о пушкинском деде Ганнибале?

- Именно-с, именно-с,- взвизгнул фальцетом Булгарин.- Граф Уваров недавно изволил рассказывать, что Пушкин, будучи в гостях у госпожи Олениной, хвалился своим происхождением от арапа, купленного Петром Великим у кронштадтских моряков. Вот-то взбесится Пушкин, прочитавши мой анекдотец! "Литературная газета" не преминет, конечно, стать на его защиту и тиснет сочиненный им ответ. Что в ответе сем будет много выходящего за грани дозволенного - сомневаться не приходится. А подобные обстоятельства, само собою разумеется, потребуют закрытия сей вредной по своему направлению газеты.

- Так ты полагаешь, что Пушкин сорвется? - спросил шеф жандармов.

- Безусловно, ваше сиятельство,- подтвердил Булгарин.

Остановясь возле него, Бенкендорф хотел поднести ко рту сигару, но ее длинный, испепелившийся конец обломился, и голубоватый пепел посыпался на булгаринский сюртук.

- Виноват,- поморщился граф.

- Ничего-с, ваше высокопревосходительство,- стряхивая пепел, улыбнулся Булгарин,- было бы весьма прискорбно, как бы сим пеплом мне пришлось посыпать свою главу. А так мы еще повоюем... Из имеющихся у меня списанных почтовым чиновником писем Пушкина явствует, что он и его друзья весьма недовольны тем, что "в России могут писать одни Булгарины", коего он называет и "меднолобым", и "полицейским Фаддеем", и...

- Довольно,- оборвал Бенкендорф,- пушкинский язычок мне хорошо известен. Что же касается твоего плана, то он мне кажется достаточно целесообразным. Действуй!

И граф сделал подбородком такое движение, какое делал царь Николай, когда хотел показать, что аудиенция окончена.