28. На долгом переходе

Каретник Рейхардт несколько раз самолично осматривал карету, заказанную ему полковником генерального штаба Владимиром Давыдовичем Вальховским, женихом Марьи Васильевны.

- Вчера для проверки прочности ее с тяжелой поклажей катали по Москве,- говорил каретник полковнику,- надеюсь, что баронесса не только благополучно доедет в ней до Байкала, но и вернется обратно.

Вальховский приказал впрячь своих лошадей в новый экипаж и расплатился с мастером, просившим передать баронессе свои лучшие напутственные пожелания.

Как только из окон дома Чернышевых увидели эту карету, поблескивающую красными спицами колес и черным кузовом, в доме начался горестный переполох, какой бывает при приближении к крыльцу катафалка, на котором увезут гроб с дорогим покойником.

Запричитали горничные девушки, нянюшки, старые слуги. Заплакали обе сестры Чернышевы - Вера и Наташа...

Расставаясь с Анной Васильевной, они как бы снова переживали горестные минуты разлуки с уехавшей четыре года назад сестрой Александриной Муравьевой.

- Аннет, я умоляю тебя в последний раз - возьми меня с собой. Я поеду под видом служанки по бумагам Улиньки. Я даже похожа на нее, право, похожа.

Как ни тяжела была минута, но Анна Васильевна не могла не улыбнуться при этих словах княжны Веры.

Слабогрудая княжна с прозрачными светлыми глазами и бескровными губами совсем не походила на статную крепкую Улиньку. А если и было в эти минуты что-то общее между обеими девушками, то разве только одни заплаканные глаза.

Но княжна Вера плакала потому, что, несмотря на все ее мольбы, ее ни за что не хотели взять в Сибирь, а Улинька плакала от радости, что дождалась, наконец, долгожданного дня. Теперь уж ясно, что каждый следующий день и час будет приближать счастье встречи с Василием Львовичем, которого, несмотря на его женитьбу и долгую разлуку, она попрежнему любила.

Анна Васильевна, делая над собой нечеловеческие усилия, чтобы скрыть от сына слезы, одевала его в беличий тулупчик. Мальчик спокойно относился к предстоящей разлуке. Он верил, что мать уезжает затем, чтобы привезти домой "папеньку", которого он видел на большом портрете в спальне матери.

Было решено, что мать и сын, распростившись, одновременно выедут со двора Чернышевского дома. Мать поедет по Владимирскому тракту, а коляска с сыном, который отныне будет жить у тетки в Петербурге, повернет к Триумфальной Александровской арке на Петербургскую дорогу.

Заканчивая дорожный туалет сына, Анна Васильевна жадно касалась руками его тельца и неотрывно смотрела в розовое круглое личико.

- Маменька, глядите, как солнышко светит,- указывал Женя на веселые солнечные лучи, отражающиеся в гранях зеркала разноцветными радугами.

- Но теперь осень, Женечка, и солнце мало греет,- целуя его ручонки, отвечала Анна Васильевна.

- А когда вы вернетесь, маменька, что будет? - спросил мальчик.

- Будет тепло, сыночек.

- Значит, будет лето? - мальчик внимательно поглядел в печальное материнское лицо.- И папенька приедет с вами?

- Да, Женюша, я вернусь только с твоим отцом.

Марья Васильевна торопила сестру:

- Пора, Аннет. Лошади для нас с Женей поданы...

Анна Васильевна на руках отнесла сына в коляску. Туда же села Марья Васильевна со своим женихом и няней.

В карету баронессы снесли последние вещи. Улинька уже заняла место на передней скамье и разбирала мелкие свертки.

Анна Васильевна, шатаясь, дошла до кареты и почти упала на сиденье.

Дворовые распахнули застонавшие в петлях резные ворота.

Выхоленный шпиц княжны Веры залился длинным, переходящим в вой лаем.

Коляска тронулась и через минуту выехала за ворота.

Карета Анны Васильевны двинулась вслед.

Провожающие заметались из стороны в сторону, потому что тотчас же по выезде со двора экипажи повернули в разные стороны...

Несколько первых дней пути Анна Васильевна не подымала плотных занавесок на оконцах своей кареты.

"Ей, сердечной, и на свет глядеть неохота",- с сокрушением думал Федор. И очень обрадовался, когда она в ответ на сообщение: "Подъезжаем к Казани" - велела остановиться в гостинице на отдых. Улинька тотчас же предложила сходить в баню, а Федора отрядили в лавки купить знаменитого тонкого казанского сукна на подарки.

Федор отсутствовал до сумерек и пришел с пустыми руками, бледный и взволнованный.

- И, матушка, каких я страстей нагляделся! - прижимая обе ладони к вискам, рассказывал он.- Все лавки, не то что суконные, а и иные прочие заколочены, и замки на них понавешены. Я было к самой фабрике сунулся.

А там - казаки, жандармы, у ворот пушки и возы с цепями и прутьями. Бабы мечутся, вопят, ребятишки орут.

А из-за фабричного забора стенания, плач... Народ весь ровно вялая трава у забора клонится, а как кто из толпы высунется, так казаки нагайкой огревают...

Улинька не сводила с Федора глаз, расширенных от жалости и испуга.

Анна Васильевна, страдальчески сморщив лоб, спросила:

- Почему же это происходит?

- Разузнал, матушка. Оказывается, тутошние фабричные суконщики нынешнею осенью, как приезжал сюда царь, подавали ему челобитную, на жисть свою жалились. Уж до того их фабрикант здешний Лобачевский притеснял, что мерли они ровно мухи. С ночи, рассказывает народ, после петухов на работу выгонял и снова чуть не до полночи работать заставлял. А ежели кто слово насупротив такого порядку скажет - ноги в колодки, руки в железа, на голову обруч чугунный. Царь, сказывают, бумагу взял и посулил: "Коли правда в ней,- превращу в ничтожество обидчиков и интересантов. Коли выдумка,- берегитесь!" И прислал из Петербурга своих ревизоров разобрать дело. Лобачевский тем ревизорам перво-наперво пир горой закатил. Денно и нощно музыка гремела. А как принялись за разбор дела, сразу видать стало, куда они его гнут. Так что писарь, который суконщикам челобитную для царя сочинил, первым повесился. И написали ревизоры про фабричных такое, что у тех волос дыбом стал. Куда метнуться? Окромя как к богу - некуда. Соорудили еще бумагу и снесли в монастырь пред лик божьей матери. "Заступись, дескать, за нас, скорбящих". А монашенки возьми эту бумагу - да к архиерею. Тот, известное дело, передал ее полиции. Полиция - следователям, а они и вовсе разъярились. Накатали царю донос преподлейший, а царь в ответ прислал приказ, чтоб главных зачинщиков сквозь строй прогнать, других послать на суконную фабрику в Иркутск, иных рядовыми в дальние батальоны записать, а с остальных поголовно отобрать подписку в том, что ни в жизнь на своего господина никаких жалоб и тяжб подавать не будут. А суконщики уперлись - не хотят такой подписки давать. Вот с ними и расправляются нынче. Иных до смерти запарывают, а все же лишь один паренек в беспамятстве под своим прозвищем крест поставил...

Улинька вытирала слезы, а Анна Васильевна нюхала из флакончика успокоительную соль.

Старик торопил с выездом и с поспешностью, не соответствующей его летам, выносил в карету вещи и помогал ямщикам в упряжке лошадей.

Остальной путь ехали уж без больших остановок и с быстротой, какая была принята на заволжских трактах.

Когда звон колокольчика доносился до станции, целая толпа ямщиков с криками и спорами высыпала встречать приближающийся экипаж, держа наготове лошадей. Кому первому удавалось сговориться с пассажирами, тот и запрягал своих коней. И уж тогда остальные дружно помогали ему. Дикие лошади с трудом вводились в оглобли.

Несколько человек укрепляли постромки. Ямщик садился на козлы и привязывал себя к ним, чтобы не свалиться, и только после его команды: "Пускай!" - державшие коней ямщики разбегались в стороны. Тройка бешено срывалась с места и неслась до следующей станции. А там снова смена лошадей, а за нею - пыль, ухабы, мосты, взлеты и спуски с разновысотных курганов и холмов многоверстного Сибирского тракта.

Приговор по делу 14 декабря был так жесток, что с самого его объявления о нем думали не иначе, как о вспышке исступленного гнева нового царя.

За разрядом этого гнева ожидали его спада, думали, что Николай воспользуется каким-либо предлогом, чтобы проявить милость - по собственной ли инициативе, или под влиянием непрерывных просьб родственников декабристов.

Слухи о смягчении приговора стали ходить по обеим столицам, еще начиная с коронационных торжеств. Но льготы, связанные с этими празднествами, почти не отразились на суровости приговора.

Позже возможность смягчения участи осужденных стали связывать с беременностью царицы: говорили, что царь обещал это смягчение в случае, если родится сын. Когда рождение мальчика не повлекло никаких перемен, начали приурочивать осуществление надежд к благополучному окончанию войны с Персией, затем к удачному исходу Турецкой кампании, к исходу, который непременно должен был расположить царское сердце к великодушию.

Правительство не только не опровергало этих слухов, но даже поддерживало их. Ведь именно благодаря им общественное мнение столиц несколько успокаивалось, а в казематах, куда эти слухи доходили любой почтой, они создавали у заключенных иллюзию грядущего в скором времени облегчения.

Но все заветные даты проходили одна за другой, и чем сильнее связывались с ними надежды, тем мучительнее было разочарование.

Осенью тридцатого года, когда всех заключенных в читинской тюрьме переводили в новый огромный острог специально выстроенный для них в Петровском заводе, и мрачная безнадежность придавила даже оптимистов, известие о французской революции вновь воскресило надежды на изменение судьбы уже не по милости царя, а под давлением зарубежного революционного движения.

Известие это привезла баронесса Розен. Она догнала направляемых в Петровский завод декабристов на одном из привалов, устроенном возле большого табуна бурятских низкорослых серых и пегих лошадок. Осеннее солнце лило тепло и свет на свежую после прошедших дождей траву, блестело в медных кастрюлях, подвешенных над кострами, сияло на штыках часовых, редкой цепью расположившихся вокруг лагеря. Бурятки вышли из своих передвижных войлочных юрт, устроенных на двухколесных арбах, развернули меховые покрывала на грудных младенцах, чтобы подставить солнечным лучам их смуглые спинки. Дети постарше визжали и носились по долине вместе с прыткими и большеголовыми жеребятами, и когда те припадали с разбегу к полному кобыльему вымени, мальчишки, крадучись, тоже подползали под теплое брюхо и ловили губами набрякший молоком сосок. Молодежь толпилась у досок, переброшенных на ящиках с провизией, которые служили этапу походными столами. Мужчины - одни наблюдали шахматную игру, которой увлекались Трубецкой и Волконский, другие следили за работой Николая Бестужева, который и во время путешествия не оставлял своего упорного труда над изготовлением новых часов. Часы эти являлись прообразом какого-то задуманного им хитроумного механизма. Когда он позволил одному из бурят взять эти часы в руки, их тикание вызвало благоговейный восторг. Буряты передавали их один другому, прикладывали к уху, вертели, и металлические крышки часов бросали на горящие любопытством лица блики веселых солнечных "зайчиков". Небольшая группа собралась у повозки, в которой ехал больной Лунин. Буряты почему-то решили, что он и есть самый главный князь, и непременно хотели его видеть. Их гомон не давал Лунину покоя. Он с трудом приподнял кожаную занавеску и громко спросил:

- Ну, чего вы тут толчетесь, узкоглазые друзья мои?

Буряты не поняли вопроса, но улыбка Лунина придала смелость одному из них обратиться к нему через пе-реводчика:

- За что страдаешь, князь?

- Кто такой ваш тайша? - в свою очередь спросил Лунин.

- Тайша - самый главный из бурят...

- А знаете ли вы, что и над самым главным бурятом есть еще тайша? Это русский царь, который всем вам и вашим тайшам может сделать...- и Лунин, как топором, взмахнул рукой над шеей.

- Угей? - с ужасом вырвалось у бурят.

Они склонили набок головы и, подражая мертвым, закрыли глаза.

Лунин утвердительно кивнул головой.

- Я хотел сделать "угей" самому главнейшему тайше, нашему русскому,- проговорил он, и его усталое лицо снова скрылось за опущенной занавеской.

В узких глазах бурят застыло выражение почтения и страха. Они молча отступали от лунинского возка.

Лунин тяжело опустил горячую голову на соломенную подушку и закрыл глаза. Но уснуть не пришлось.

В раздвинутый полог протянулась рука с белеющей в полумраке миской, и задушевный голос Розена проговорил.

- Выпей-ка, Михаил Сергеевич, горячего бульонца.

Но едва Лунин дотянулся до миски, как державшие ее руки дрогнули и рванулись назад. Горячий бульон пролился Лунину на грудь.

- Прости, Михаил...- быстро пробормотал Розен, и полог сдвинулся.- Прости, я слышу колокольчик,- до неслось уже издалека.

Розен метнулся к лесу. Часовые бросились ему наперерез, но он вихрем пронесся мимо, крича в исступленном восторге:

- Это Аннет! Это она, моя Аннет!

Все знали, что он со дня на день ожидает жену, об этом он получил извещение от нее самой. Анна Васильевна писала ему с одной уже близкой почтовой станции, где она задержалась из-за разлива реки после сильных дождей.

Опередившая ее на несколько дней Юшневская тоже подтвердила скорый приезд Анны Васильевны. Последние дни Розен, как помешанный, бродил с места на место, придумывая для себя множество дел. Он с ненавистью косился на солнце, которое как будто нарочно особенно медленно ползло по небосклону.

Николай Бестужев уже перестал отвечать ему на бесконечные вопросы "который час?", а повесил часы к себе на грудь и показывал на них, как только Розен приближался.

Когда Розен кинулся к лесу, Бестужев, услыхав оклики часовых, спрыгнул с телеги, сдернул с шеи галстук и закричал Розену вдогонку:

- Эй, Андрей! Принарядись для встречи с супругой!

Возьми галстук! Слышишь, Андрей!

Этими возгласами он успокоил часовых, которые, вообразив, что Розен покушается на побег, уже приготовились стрелять. Когда в выскользнувшем из-за леса возке Розен увидел свою Аннет, ему показалось, что земля качается под его ногами.

Аннет была в высокой шляпе с синей вуалью, точно такой же, какая была на ней четыре года тому назад. В тот день ей удалось проникнуть в церковь Петропавловской крепости, и они свиделись, когда Розена вели на допрос.

И как тогда, выйдя из каземата в солнечный день, он закрыл руками глаза, чтобы сквозь пальцы дать им возможность освоиться с солнечным светом, так и теперь он на какое-то мгновенье закрыл лицо руками, как будто боялся, что яркое счастье, которое двигалось ему навстречу, может его ослепить. Потом с прежней силой рванулся к возку и упал к ногам Анны Васильевны.

- Амур менду! Амур менду! - сразу разобрав, в чем дело, приветствовали их буряты, когда Розен на руках пес к привалу почти бесчувственную жену.

А за ним спешила Улинька, прямо к той группе, среди которой виднелась ссутулившаяся фигура Василия Львовича Давыдова - не в ловко скроенном гусарском мундире или дорогом бухарском халате, каким она привыкла его видеть в прежние годы, а в каком-то не то подряснике, не то казакине, с широкополой шляпой на голове.

Но если бы он был даже в черном домино, в какое был наряжен когда-то на одном из маскарадов в Каменке, Улинька все равно узнала бы его. Узнала бы не глазами, а сердцем, которое сейчас пойманной птицей билось у нее в груди и рвалось туда, к тем людям, среди которых стоял он, приложив козырьком руку ко лбу.

- Улинька! - узнав ее, вскрикнул Давыдов и протянул к ней руки.

Она подбежала к нему. На миг остановилась. Сделала еще шаг и крепко сжала его руку в своих твердых и горячих ладонях.

- Улинька, Улинька,- повторял он, жадно оглядывая ее всю, от розового платочка на голове, так идущего к ее румяному лицу, до крепких стройных ног, обутых в запыленные сапожки.

Под драдедамовой дорожной кофтой с переброшенными на нее косами так знакомы эти покатые плечи и высокая грудь... Но в лице как будто что-то новое. Что? Глаза - все те же большие лесные фиалки, ресницы - попрежнему мохнатые шмели, то опускающиеся, то вновь взлетающие... Да, вот что: скорбные складочки в углах губ. А губы такие же яркие, с золотистым пушком в уголках. И так же чуть-чуть морщатся, когда Улинька говорит.

Но что же она говорит?

- Что я сказала? - переспросила Улинька с улыбкой.- Ах, да... Я спрашиваю, где же Марья Николаевна и Александра Ивановна?

- Они обе сопровождали нас, а теперь уехали вперед, чтобы подыскать жилища и для себя. Но мы в несколько переходов догоним их. А уж как они будут тебе рады, Улинька!

А глаза его добавили:

"Да что они! Я и сам не думал, что встреча с тобой доставит мне столько счастья..."

Басаргин, исполняющий обязанности старосты, подошел к Улиньке. За ним - другие. Усадили ее за стол, расспрашивали о России, о родных, знакомых и наперебой угощали горячим бульоном, кашей и душистым чаем.

Только Оболенский стоял в стороне и не сводил с Улиньки пристального взгляда.

- Ты что, Евгений? - спросил Басаргин.

- Послушай,- взволнованно заговорил Оболенский,- ты не находишь, что эта девушка разительно похожа на мою покойную невесту?

- Пожалуй, ты прав. В глазах и улыбке есть что-то, напоминающее покойную княжну.

Буряты ближе подошли к новоприбывшей. Внимание девушек привлекали больше всего Улинькины золотистые косы.

Парни тоже уставились на Улиньку, радушно улыбаясь и перебрасываясь меж собой короткими фразами, звучно прищелкивали языком. И чем восторженней звучали эти прищелкивания, тем явственней вспыхивали огоньки ревности в косых разрезах девичьих глаз.

В этот вечер дежурный по кошту Якушкин собственноручно сварил для Анны Васильевны особым способом кашу из смоленской крупы, а Лепарский оказал этапу две милости:

"Приехавшей из России в услужение к жене государственного преступника, Марии Николаевне Волконской, дворовой девке помещицы Екатерины Николаевны Раевской-Давыдовой Ульяне Званцевой находиться до прибытия в Петровский завод по ее доброхотному желанию при направляемом туда же в болезненном состоянии государственном преступнике Лунине Михаиле Сергеевом сыне". Второй милостью было распоряжение - о допущении Анны Васильевны Розен провести сутки в палатке, занимаемой ее мужем.

Когда двинулись дальше, Улинька шла рядом с телегой, в которой ехал Лунин, заботливо исполняя все, что требовалось больному.

Анна Васильевна тоже мало пользовалась своим возком, а шла пешком, окруженная плотным кольцом арестантов, которые с жадностью слушали ее рассказы о последних событиях. Она передавала, как был взбешен царь известием о французской революции. Как он приказал не пускать в русские гавани французские корабли с трехцветными флагами и собирался немедленно итти на Францию войной, но Германия и Австрия, которых он тоже убеждал двинуть свои войска к революционному Парижу, не рискнули на это.

Анну Васильевну засыпали вопросами, и она старалась ответить каждому как можно обстоятельней и правдивей. И почти каждого просила с улыбкой смущения:

- Громче говорите, пожалуйста. После моей последней беседы с Бенкендорфом в голове моей сделался шум, как будто я беспрестанно нахожусь в лесу, в котором буря качает деревья...

- Правда ли, что царь приезжал в охваченную холерой Москву,- спросил Лунин, высовывая голову из-под полога своей кибитки,- и будто бы Пушкин по этому поводу написал какие-то прочувствованные строфы?

- По столице ходило много восторженных стихов,- после некоторого раздумья отвечала Анна Васильевна,- но принадлежали ли они перу Пушкина - сказать не могу. Достоверно же мне известно лишь то, что Пушкин в связи с окончанием холеры очень надеялся, что царь вас всех простит. Графиня Вера Чернышева в день Петра и Павла была у Вяземских в Остафьеве на именинах. И князь показывал ей письмо Пушкина, в котором поэт высказывал такую свою надежду...

- А как воспринял приезд царя в холерную Москву народ? - спросил Горбачевский.

- В народе говорилось, что коли царь близко, значит и смерть недалече,- с улыбкой ответила Анна Васильевна и вдруг обратилась к Трубецкому:-Ах, князь, я и забыла: в последний день моего пребывания в Москве ко мне прискакал от графа Лаваля специальный гонец из Петербурга с нотами, которые прислал из Парижа для Катерины Ивановны мсье Воше.

"Никак не может забыть Каташу",- подумал Трубецкой без прежнего ревнивого чувства.

- Ноты эти,- продолжала Анна Васильевна,- новый гимн, написанный Обером в честь Июльской революции. Эта "Паризьена" не столь звучна, как "Марсельеза", но тоже героична.

Вечером, во время привала, начали разучивать "Па-ризьену". Конвойные офицеры подозрительно прислушивались к ее призывному напеву, и хотя слов не понимали, но самый мотив заставлял их насторожиться.