31. В Петергофском дворце

Азиатская холера с невероятной быстротой перекидывалась из одной губернии в другую. То в одном месте страны, то в другом вспыхивали холерные бунты. В обеих столицах по улицам тянулись похоронные процессии. Засушливое, необычайно жаркое лето почти не освежалось' дождями. Вокруг Петербурга дымились лесные пожары, и их едкая гарь висела над городом удушливым туманом.

Всюду были выставлены заградительные рогатки, тормозящие правильное снабжение жителей продовольствием.

Правительством выпущены были к населению листовки:

"Наставление к распознанию признаков холеры, предохранению от оной и к первоначальному ее лечению".

В листовках этих предписывалось: "Иметь всем жителям при себе скляночку с хлориновой известью или с крепким уксусом, которым натирать себе руки, около носа, виски и прочее, и, кроме сего, носить в кармане су-хую известь". Далее в "наставлениях" запрещалось "предаваться гневу, страху, унынию и беспокойству духа", запрещалось после сна выходить сразу на воздух, а "будесие окажется к исполнению невозможным, одеваться теплее и в теплую обувь". Приказывалось полиции забирать подозрительных по холере больных в бараки, и ошалелые хожалые тащили туда всех, кто попадался под руку, а в особенности нетрезвых. Пьяные, проспавшись, удирали в больничных халатах. Их ловили, но народ вступался за них и с дракой отбивал у полиции. Слухи одни других нелепее росли и распространялись с неменьшей быстротой, чем сама холера. Говорили о преднамеренном отравлении народа, всегда готового верить во всякие враждебные против него действия со стороны его угнетателей. И чаще вспыхивали бунты, один другого грозней и по жестокости, с какой народ расправлялся со своими явными и тайными врагами, и по тому, как расправлялись с народом власти после подавления этих бунтов.

Особенно трагически разразился такой холерный бунт в военных поселениях. Накопившаяся в поселенцах давняя ненависть к угнетателям была горючим материалом, в который достаточно было упасть одной искре, одному кличу: "Господа да начальство напустили на народ холерный мор",- чтобы вспыхнул костер небывалого бунта.

Ошеломленный ужасом загадочной болезни, народ разбивал больницы, жег и крушил здания, где укрывалось начальство.

Местный гарнизон отказывался усмирять восставших, и царь послал туда полки из отдаленных губерний. Военные поселенцы подверглись тяжелому наказанию. Главарей запороли насмерть, а остальных гнали целыми батальонами из "экзерциргаузов", где их допрашивали, в крепости и ссылку, не давая даже проститься с семьями.

Но карательные экспедиции вносили непрочное успокоение. Крестьянские волнения продолжались. Губернаторы получали из Петербурга строгие циркуляры, в которых говорилось, что "до сведения государя императора неоднократно доходили толки, распространяемые в губерниях неблагонамеренными людьми, о переходе крестьян из владения помещиков в казну и тому подобное; таковые толки тем более требуют внимания, что, распространяясь в местах, подверженных холере, они еще более возбуждают легковерных и тревожат малодушных. Его императорское величество повелеть соизволил обратить особенное внимание на сие обстоятельство и предписать гг. предводителям дворянства, чтобы они брали всяческие меры открывать источники таковых толков и содействовать к прекращению их в самом начале".

В это время подавление польского восстания, начавшееся, казалось, с таким для царя успехом благодаря быстрому под начальством Дибича продвижению армии к Варшаве, неожиданно приняло иной оборот.

После решительного боя при Грохове польская армия отступила к Варшаве, потеряв двенадцать тысяч человек. Многочисленная русская артиллерия выстроилась на берегу Вислы с угрозой бомбардировать мятежную столицу, в которой объятые ужасом жители уже выбирали депутацию для поднесения победителю городских ключей и испрошения помилования. Но фельдмаршал Дибич вместо немедленного штурма предместий и овладения мостом через Вислу вдруг отдал приказ войскам расположиться бивуаками у самой Праги, предместья Варшавы...

Немногие видели таинственного всадника, подскакавшего к палатке фельдмаршала за несколько часов до этого внезапного приказа. Но тем из караульных офицеров, кто останавливал его, он молча предъявлял листок бумаги, прочтя который, офицеры вытягивались в струнку и почтительно указывали дорогу.

Поразившее всех решение фельдмаршала дало возможность польскому командованию привести в порядок свою деморализованную армию, а в Петербурге оно вызвало целую бурю негодования.

- Как! - кричал Николай в бешенстве.- Вместо того чтобы одним громовым ударом, брошенным рукой русского царя, раздавить мятежников ничтожного Царства Польского, Дибич вовлек теперь мою страну в длительную войну! После такой победы дать неприятелю спасти артиллерию! Это невероятно!.. О, я догадываюсь, чьих рук дело с этим предательским замедлением...

Царь решил убрать Дибича, но, боясь внезапным отозванием фельдмаршала вызвать смятение в войсках, сдерживал себя от резкого с ним разрыва до прибытия его заместителя. Самым подходящим кандидатом на этот пост царь считал прославившегося победами на Кавказе графа Паскевича-Эриванского и велел графу Чернышеву вызвать его в Петербург, не объявляя покуда, для какой цели это делается.

И в то время как Дибич еще продолжал распоряжаться на фронте, экстренный курьер уже скакал со срочной эстафетой в Тифлис.

В эстафете значилось:

"Государь император, желая, чтобы при настоящих обстоятельствах, как политических, так и военных, ваше сиятельство находились при особе его величества, высочайше повелеть мне соизволил сообщить о сем вашему сиятельству и покорнейше просить вас, милостивый государь, поспешить сколько возможно приездом в Санкт-Петербург".

- Дибич был человек умный,- говорил Денис Давыдов графу Чернышеву,- но ум, подобно безумию, имеет свои степени. Его ума хватило бы на войнишку с каким-нибудь курфюрстом, но не на подавление революции, да еще революции польской.

Граф Чернышев холодно пожал плечами:

- Самое умное, что Дибич сделал,- это то, что вовремя умер.- И, показав в улыбке искусственные зубы, добавил: - Хотя он должен был бы помереть, пожалуй, еще тотчас же, как промазал победу под Варшавой.

- Я полагаю,-сказал Денис Давыдов,- что в деле с промедлением у Варшавы немалую роль сыграл цесаревич. Вид этого города с белыми стенами Бельведера, в котором Константин Павлович прожил пятнадцать лет, города, где укоренились все его привычки и связи...

- И где,- перебил Чернышев,- он жил с княгиней Лович...

Денис скосил глаза на свой чернобурый ус и, крутя его, продолжал:

- Конечно, все это не могло не тронуть сердце цесаревича.

- Еще бы! - прищурился Чернышев.

Дениса раздражали эти намеки, и он загорячился.

- Но решительная победа при Остроленке, однако, тоже оказалась лишним кровопролитием из-за нерешительности Дибича. Ведь цесаревич с Лович в это время уже был на русской территории и уверял государя, что княгиня шибко больна и что ее недуги не суть иное, как последствие их изгнания из Варшавы.

- Слышал! - махнул рукой Чернышев.- Знаю и то, что цесаревич начал было добиваться разрешения снова стать во главе гвардии. Государь, конечно, воспротивился. Чем бы все это кончилось, кабы не внезапная смерть цесаревича?

- Холера, кажется, единственный верный союзник государя,- насмешливо проговорил Денис,- сместить фельдмаршала государю было как-то зазорно, и она помогла. То же с беспокойным братом...

- А вот Бенкендорфа и холера не берет,- вставил Чернышев, ненавидевший шефа жандармов за его неоспоримое влияние на царя.- Когда он перед поездкой за Лович заболел холерою, никто не думал, что он выживет.

- Он и на Сенной площади холерный бунт усмирял,- проговорил Денис,- и в Москву с царем приезжал в самый разгар холеры...

- И хоть бы что! - с досадой воскликнул Чернышев.

- И хоть бы что...- насмешливо повторил Денис.

Оба помолчали.

- А Паскевич загнет полякам салазки,- первым заговорил Чернышев.- Теперь уже дело ясное - дни Варшавы сочтены. Новый фельдмаршал уже прислал государю диспозицию для предстоящего штурма крамольной Варшавы.

- А мне,- с усмешкой проговорил Денис,- поэт-баталист Рунич уже прочел свои вирши, заготовленные на взятие Варшавы. Сполна их не помню, но одно кончалось так:

От Эривани до Варшавы Побед твоих промчался слух, И что потомки русской славы С тобой явили предков дух...

Княгиня Лович, приехавшая в Петербург по настоянию царя затем, чтобы, как ее уверял Бенкендорф, присутствовать при погребении тела Константина, очень скоро поняла, что попала в западню.

Поместив Лович в одной из отдаленных комнат Петергофского дворца, царь как бы для ее покоя приставил к дверям караул, который ни к ней, ни от нее никого не пропускал. Возмущенная этим, Лович отказалась принимать пищу, и посещавший ее доктор Арендт предупредил царя, что голодовка, даже и недолгосрочная, при подорванном здоровье княгини непременно приведет к трагическому концу.

Поздно ночью, когда во дворце спали, царь тайным коридором пришел к Лович. При его внезапном появлении она вскочила с постели и с расширенными от ужаса глазами медленно отступала к стене.

- Удушить пришли? Убить? - шептала она.

- Успокойтесь,- строго сказал царь и опустился в кресло у самых дверей, за которыми стоял караул.- Я вас не трону.

- Вы и брата своего задушили бы, если б он не умер от холеры,- быстро проговорила Лович, запахивая кружевной пеньюар.- У вас в семье все убийцы. У вас у всех руки не высыхают от крови...

- Успокойтесь,- еще строже повторил царь.- Я пришел спросить вас, чего вы хотите.

- Отпустите меня в Польшу,- прижимая руки к исхудалой груди, умоляюще проговорила Лович.

Царь пожал плечами:

- Польши больше не существует.

- Нет! - крикнула Лович.- Поруганная, изнасилованная, но она еще жива, она дышит! И я хочу быть с нею... Каждый час моего пребывания здесь, среди разгула победителей, невыносим! Я не могу видеть всего этого ликования и прежде всего вас... вас...

Она задыхалась от прилива ненависти. Царь, не мигая, смотрел на нее, и казалось до жути странным, что на его каменном лице шевелятся губы, произнося слова, тяжелые, как смертный приговор:

- Мой брат имел несчастье привязаться к вам сердцем. По вашему настоянию генерал Дибич остановил войска под Варшавой.

- Пан Иезус, свента Мария! - шептала Лович побелевшими губами.

- Да, да, мне это известно от попа, коему Дибич признался на смертном одре.

Царь помолчал и продолжал злобно и отрывисто:

- Я не намерен повторять ошибок брата. Отпустить вас? Ловко придумано! Мало сейчас польской эмиграции, которая порочит за границей мое имя?.. Кто такая вы? - Полька. Этим все сказано. Что такое поляки? Народ, поделенный тремя державами и распыленный по всему миру. Народ, осыпанный благодеяниями Александра...

- Ха-ха! - истерически засмеялась Лович, но Николай погрозил пальцем, и она, зажав рот одной рукой, другой, боясь упасть, охватила золоченую спинку кресла.

Взгляд ее застыл на лице царя. Его слова, тяжелые и отчеканенные, складывались в ее сознании одно на другое, как кирпичи склепа, в котором ее, живую, хотят замуровать.

- Что была Польша после Наполеона? - говорил царь.- Несчастная и грязная пустыня. Что было тогда польское войско? - Толпа оборванцев. Брат Константин сделал из них прекрасную армию, совершенно отдельную от нашей и даже одетую в национальную форму. Мы дали вам все, что льстит страстям законной гордости.

И все это послужило для того, чтобы Польша восстала...

Так уж теперь,- царь схватил со стола агатовое распятие на длинной Цепи из черных бус, которое Лович но сила днем поверх траурной одежды,- теперь,- грозно продолжал он, ударяя в такт своим словам крестом по высокому мраморному столу,- поляки навсегда потеряли мое доверие. Никакого милосердия! Ни капли жалости!..

Лович протянула к нему обнаженные руки.

- Берегитесь захлебнуться в крови, пан царь! О, вы опытный палач! Вы умеете затягивать петли на шее патриотов. С первых дней вашего царствования вы - душитель вольности!

Она медленно приближалась к царю, не сводя с него горящих ненавистью глаз.

- Но я не боюсь вас,- говорила она.- Что вы сделаете с нами? Сгноите в Сибири, как своих? Всех не сгноите. Но покуда будеть жив хоть один поляк, мечты о независимой Польше не умрут. Час возмездия придет!

И если не вы - ваш сын или внук... Народ потребует расплаты!

Она подошла так близко, что в ее расширенных зрачках царь увидел колеблющееся отражение своего лица. Тогда он взял ее за плечи и с силой оттолкнул. Лович со стоном упала на ковер, свалив ногою высокий мраморный столик. Его тяжелый и острый край рассек ей висок. Струйка крови потекла из-под мальчишеских кудрей на белое кружево пеньюара и задержалась на нем расплывающимся темным пятном.