32. Лицейское подворье

С утра небо было покрыто сплошными тучами. Почти не переставая, моросил холодный, мелкий дождь. Во многих окнах виднелись зажженные свечи, хотя пушка в Петропавловской крепости недавно возвестила полдень.

В кабинете Пушкина топился камин. Кусок еще не совсем сгоревшего полена вывалился через решетку и дымил. Увлеченный работой, поэт не обращал внимания на резь в глазах, думая, что она происходит от того, что он совсем мало спал ночью, а с шести утра уже снова приступил к работе. Это ничем не отвратимое нетерпение он ощущал в себе неизменно, как только каким-то внутренним, всегда безошибочным чувством угадывал приближение конца произведения, над которым работал.

Сегодня, именно сегодня, 19 октября, он закончит "Капитанскую дочку" и, прежде чем отправиться к Яковлеву на юбилейный лицейский обед, сам отвезет ее цензору. Задержка только из-за последней главы, остальные уже в типографии, где печатается очередной номер "Современника".

Конторка, стол, окружающие его кресла и диван были засыпаны страницами рукописи со множеством перечеркнутых строк, вставок, сносок... Чернильница забрызгана чернилами, и даже мордашка украшающего ее негритенка тоже покрылась чернильными пятнами.

На полу валялись огрызки гусиных перьев, и дувший из-под двери сквознячок шевелил на них необорванные пушинки.

Пушкин снова просмотрел некоторые страницы рукописи.

- Эти во всяком случае следует убрать,- вслух проговорил он,- их цензура ни за что не пропустит,- и он осторожно извлек из "Капитанской дочки" страницы с описанием казни деревенского бунтаря.- Гусей дразнить не для чего,- тяжело вздохнул он и, встав из-за стола, залпом выпил стакан воды с крыжовничным вареньем.

Пройдясь несколько раз из угла в угол, он задержался у связанных столбиками книжек "Современника", оставшихся нераспроданными.

Приподняв с трудом одну из этих связок, Пушкин подумал с горечью:

"Булгаринские "Пчелы" разлетаются по России трехтысячными роями, "Библиотека" Сенковского едва ли не вдвое больше, а мой "Современник" явно оставляет читателя равнодушным. И то сказать - что в нем за интерес, если ни модных картинок, ни пошлых любовных интриг, ни каких-либо иных приманок издатель не предоставляет..."

Еще раз пристально оглядев тугие связки, он на глаз определил, что их осталась, по крайней мере, добрая половина.

"...Но, может быть, четвертый номер выручит. Со всех сторон слышу, что "Капитанскою дочкой" многие, да многие интересуются. Не забыть бы только во-время оплатить типографские счета. Когда, бишь, им срок?"

Пушкин вернулся к столу и открыл узкий боковой ящик, где хранились разного рода деловые бумаги. Вот они, скрепленные медной клешней, многочисленные счета...

Крупные, Мелкие, срочные, давнишние, настойчивые, требовательные, снабженные письмами...

Сверху одно из них от "дворянки Екатерины Шишкиной, рожденной Сновидовой, вдовы подполковника Алексея Петровича Шишкина с шестью детьми, из коих четверо малолетних..." Она требовала поскорее вернуть ей "12 500 рубликов", взятых у нее под залог шалей, жемчуга и серебра... Пушкин болезненно поморщился и поставил на этом письме жирную "нота бене".

"Этот тоже подлежит оплате в первую очередь... Жемчуг Азинькин, а серебро Соболевского..."

Прапорщик Юрьев напоминал о заемном письме сдержанно, но категорически...

Поставщица дров Екатерина Оберман сообщала, что пришлет "самолутших березовых поленец, коль скоро получит за прошлогодний обозец..."

Счета портных: англичанина Рутча, француза Бри-геля, русского Кондратьева... И каждый на своем языке в более или менее благопристойной, но неизменно настойчивой форме требует денег... денег... денег...

Вот нарядная виньетка из виноградной лозы, украшающая счет винного погреба Рауля. Вот от книгопродавца Диксона, снова от книгопродавцев Белизара, Фомина, от аптекаря, каретника, извозчика, булочника, переплетчика, лавочников,- эти довольно мелкие. А вот много крупнее - из модных лавок дамских нарядов, от ювелира, меховщика, перчаточников, башмачников. Наконец счет, который взволновал больше, чем какой-либо другой,- счет от содержателя типографии, коллежского советника Врасского. Он требует три тысячи, и их надо достать во что бы то ни стало.

Отделив этот и вдовий счета, Пушкин положил их на видное место и прихлопнул рукой:

- Эти оплатить не медля, а потом предпринять что-то такое, чтобы расквитаться и со всеми остальными.- Он скрепил пружинной медной клешней все разрозненные было счета и, бросив их в письменный стол, долго стоял в глубокой задумчивости. Потом потер лицо руками и снова взялся за перо. Быстрые строки ложились на бумагу ровными полосками:

"Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом. Мы решились с разрешения его родственников издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена".

Поставив дату - "19 октября 1836 года", Пушкин подписался "Издатель" и положил перо.

"Так будет ладно; пусть читатели судят как захотят: не то я и на самом деле только издатель чужих записок, не то я сам все это сочинил..."

Он подождал, пока высохли чернила, еще раз внимательно просмотрел последние страницы, сделал кое-какие поправки и, наконец, перевязал рукопись попавшейся под руку веревочкой.

Кликнув Никиту, он велел подать себе сюртук.

- Обедать дома будете? - спросила Александрина, столкнувшись с Пушкиным в прихожей.

- Нет, душа моя, не ждите. Нынче у Яковлева традиционный лицейский праздник. Только на этот раз не ужин, а обед. Скажи об этом Наташе, когда проснется. А ты, Азинька, нынче как-то особенно бледна, настоящая Кларисса Гарлоу.

Собрание бывших лицеистов отличалось обычной интимностью, но на этот раз какою-то особенно меланхоличной веселостью.

Только в самом начале пирушки, когда Яковлев показал Пушкину магазинный счет, в котором, кроме расходов на вино и ужин, были помечены еще мелкие суммы "за четыре десятка бергамот и три фунта изюму", Пушкин вдруг рассердился:

- О господи! И тут счета!

- Так ведь складчина, Александр Сергеевич,- не поняв причины раздражения Пушкина, обиделся Яковлев.

Но Пушкин уже дружелюбно обнял его:

- Полно, Мишук, это вовсе я не потому, а...- ему не дали договорить.

Окружили, пожимали руки, обнимали и, наконец, торжественно повели к столу.

- Садись по правую руку хозяина,- сказали ему.- Ты самый почетнейший из гостей.

Пушкин с деланной важностью опустился в кресло.

Яковлев положил перед ним лист бумаги и перо:

- Будешь вести протокол.

Лицо Пушкина, склоненное над бумагой, освещалось голубым пламенем горящего пунша и казалось очень бледным. Он с какою-то нарочитой серьезностью вел "Протокол пиршества", почти не притрагиваясь к кушаньям. Илличевский потянулся к нему с бокалом. Пушкин продолжал писать... Его окликнуло сразу несколько голосов:

- Пушкин, оставь чрезмерное усердие! Чокнемся!

Поэт не отозвался.

Тогда Яковлев взял у него из рук перо и передвинул протокол к своему прибору.

- По праву старосты писать дальше буду я.

Пушкин молча пожал плечами и как будто только теперь заметил протянутые к нему бокалы.

Данзас в полковничьем расстегнутом мундире, с лицом, пышущим здоровьем, весело оглядел всех и, встав, поднял тост за милого хозяина Мишелюшку Яковлева.

- Предлагаю отныне именовать его гостеприимный дом "Лицейское подворье",- предложил Илличевский.

- С полным основанием,- важно согласился Корф.- Большая часть наших лицейских сходок происходит в этом доме.

- Я хочу возразить Комовскому,- проговорил Яковлев,- нынче он сказал, что нас всех "безотчетно тянет на эти каждогодние лицейские собрания". Вовсе не безотчетно, дорогие друзья. Самое слово "лицей" таит в себе переживающую быстрокрылое время очаровательную идею. Лицейские шесть лет! Мы не перестаем любить их со всем тем, о чем тогда мечтали, на что надеялись. С ними связаны гордые юношеские стремления - осуществить на своем жизненном пути начертанный на лицейской медали девиз: "Для общей пользы!" Жить для общего блага... И сколь же радостно сознавать, что, перенеся уже немало "дуновений земных бурь", уже далеко не отроки, а кавалеры многих орденов,- продолжал он, указывая поочередно на присутствующих,- статские, действительные, а кое-кто,- он ткнул в Корфа,- а кое-кто уже и тайный...

- Один я сирота горемычная, всего лишь титулярный,- с жалобной миной перебил Пушкин.

Все расхохотались, только Корф укоризненно покачал головой с на редкость правильным пробором и, выждав минуту тишины, вежливо спросил у Яковлева:

- Вы кончили?

- Почти, дорогой барон,- с благодушной улыбкой ответил тот.- Сбираясь в день девятнадцатого октября, мы словно раздуваем пламень наших юношеских чувств и воспоминаниями отогреваем наши сердца, уже остывающие в холоде светской жизни. Мы молодеем среди тех, с кем были вместе молоды...- Яковлев почувствовал, что к горлу подступает комок растроганных слез, и замолчал.

- Браво, Мишук! Браво! Хорошо сказано!

Яковлев подливал вина то одному, то другому.

- Я предлагаю выпить за то, чтобы мы не переставали молодеть хоть один раз в год, в день девятнадцатого октября, до той поры, пока кому-то из нас "под старость день лицея торжествовать придется одному".

За этот тост бокалы были осушены до дна. Илличевский попросил разрешения сказать свое слово в стихотворной форме.

- Только предупреждаю, что я так и остался поэтом всего лишь лицейским, не в пример поэту всея Руси великой,- сделал он поклон в сторону Пушкина.

- Читай, Олосенька,- ласково улыбнулся тот.

Илличевский откашлялся и начал торжественно:

 Хвала лицейским! Свят обет 
 Им день сей праздновать свиданьем. 
 Уже мы розно много лет, 
 Но связаны воспоминаньем...

И что же время нам? Оно Расторгнуть братских уз не смеет, И дружба наша, как вино: Тем больше крепнет, чем стареет...

Илличевскому аплодировали. Вконец расчувствовавшийся Яковлев через стол потянулся к нему с поцелуем. Даже напыщенный Корф благосклонно кивнул автору.

Отбросив салфетку, Данзас взял гитару и, аккомпанируя себе, затянул лицейскую шуточную "Лето знойно", и ему по-лицейски подтянули: "Мы ж нули, мы нули, ай-люли-люли-люли..."

- Постойте,- остановил Яковлев,- все должно итти по порядку. Извольте заслушать протокол: "Пировали вышепоименованные господа лицейские следующим образом: обедали вкусно и шумно, выпили два здоровья, или, по-заморски, тоста: за двадцатипятилетие лицея и за его дальнейшее благоденствие". Теперь надлежит выпить за всех присутствующих воспитанников сего наипрекраснейшего рассадника просвещения... И за тех, кого здесь нет, "кто в бурях и в житейском горе, в краю чужом, в пустынном море и в мрачных пропастях земли"...

- За сих последних предлагаю выпить поименно,- порывисто поднял свой бокал Пушкин.- За Пущина, моего бесценного друга! За нашего милого Кюхлю!

- Александр Сергеевич, ты обещал нам прочесть последнее письмо Кюхли к тебе,- напомнил Яковлев после долгой паузы, наступившей вслед за последним тостом.- Прочти, пожалуйста.

Все присоединились к этой просьбе.

- Не легко мне это,- вздохнул Пушкин, однако развернул сложенный вчетверо лист сероватой бумаги. Стало очень тихо.

"Не знаю, как на тебя подействуют эти строки, любезный друг мой,- писал Кюхля,-они писаны рукою, когда-то тебе знакомою, рукою этой водит сердце, которое тебя всегда любило..."

Слезы, которые редко знал за собою Пушкин, подступили к горлу. Он передохнул немного и продолжал:

- Дальше он с излишней восторженностью благодарит меня за книги и философствует совершенно так же, как будто находится не в занесенном снегом Баргузине, а в аллеях Царскосельского парка между лекцией Куни-цына и... Нет,- оборвал себя Пушкин,- не могу...

- Позволь, я дочитаю,- Данзас потянул письмо и, приблизив к глазам, улыбнулся: - И почерк такой же нелепо-милый, как и его обладатель... Ну, слушайте: "Не хвалю тебя, Александр Сергеевич, потому что должно ожидать от тебя всегда всего прекрасного..."

Пушкин взял у Данзаса письмо и спрятал у себя на груди.

- А какая у него неутолимая жажда знаний! - заговорил он после долгого молчания.- Прослышав о моей работе над Петром, он в каждом письме просит поскорее прислать ему этот мой труд. Бедный Кюхля! Вряд ли он когда-нибудь дождется этого!

- Почему?! Что ты, Александр Сергеевич! Пора же, наконец, и нам, русским, знать свою историю. Ведь Карамзин остановился у важнейшего ее периода...

Лицо Пушкина вдруг просветлело, глаза засияли.

- Русская история,- взволнованно заговорил он,- и в особенности наша новая история! Какое это обширное и вовсе не обработанное поле! Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы иметь другой истории, как историю наших предков... Работа над Годуновым скрасила мое изгнание в Михайловском. Позднее я с увлечением изучал архивные документы и рыскал по оренбургским степям, отыскивая живых свидетелей восстания Пугачева. Наконец со страхом и трепетом я приступил к Петру. Никто так крепко не приковал к себе моего воображения, как этот государь. Мысль внести светильник истины в темные архивы его царствования возникла у меня давно. Помню, стоял я однажды в Эрмитаже перед библиотекой Вольтера и перелистывал страницы его "Истории Петра"...

- Значит, матушка Екатерина не зря купила эту библиотеку,- пошутил Данзас.

- Вольтер вызвался писать о Петре в ответ на избрание в почетные члены Российской академии наук,- сказал Корф.

Пушкин пожал плечами:

- Мне неведомо, каковы были его побуждения, но известно, что граф Шувалов, один из немногих ученых мужей тогдашней России, повелел Михайле Ломоносову собирать для Вольтера, не щадя никаких издержек, всевозможные документы по Петру... И все же написал Вольтер о Петре, как галантный француз...

- Нет, русскую историю, для того чтобы она была, как выразился покойный Карамзин, "зерцалом бытия и деятельности русского народа", должен написать русский,- уверенно проговорил Яковлев.

- И никто другой, как ты, Александр Сергеевич,- подхватил Данзас.

- Тебе, обязательно тебе писать ее! - раздалось со всех сторон.- Кому же, как не Пушкину, нашему национальному поэту!

- Спасибо за честь,- поклонился Пушкин.- Да ведь история наша долга, а жизнь коротка. К тому же Вольтеру для пущего успеха предпринятой им "истории", вместе с редчайшими документами, везли из России собольи шубы, самоцветы и прочие поощрения в таком же роде. Мне же почта редкий день не приносит неоплаченных счетов и писем от заимодавцев... Как видите, мои условия куда тяжеле Вольтеровых.

Пушкин подошел к камину и стал греть похолодевшие от волнения руки.

- Вам должно быть известно,-снова заговорил он,- каким мытарствам подвергается каждая написанная мною пиеса. В свое время мне было предложено переделать в

исторический роман, наподобие Вальтер Скотта, моего "Годунова". Не прикажут ли мне сделать из "Петра" фарсу или водевиль?..- Пушкин взял щипцы и помеши

вал ими пылающие угли.

Яковлев обнял его за плечи:

- Полно, друг! Ты создашь такую историю Петра, которая будет достойна своего великого назначения и твоего вдохновенного пера.

- Отлично сказано! Торопись писать, Пушкин,- звучали дружные возгласы.

- Жженка готова! - объявил Яковлев.- Прошу наполнить бокалы. Первый тост - за успех пушкинского "Петра"!

- Ура-ра-а! Яковлев! Туш!

Яковлев подошел к фортепиано:

- Только не туш, а сочиненную мною специально к сегодняшнему юбилею небольшую вещицу. Ей нынче со вершеннолетие.

Все с любопытством ждали, пока Яковлев устанавливал на пюпитре ноты. Пушкин заглянул в них:

- А, это моя лицейская "Слеза"!

Яковлев взял вступительные аккорды:

- Мотивчик очень простенький. Буду рад, если подтянете.

Хор получился довольно стройный. Когда была пропета последняя строфа романса, Пушкин уже один повторил ее с задушевными интонациями:

- "Увы! одной слезы довольно, чтоб отравить бокал..."

- А теперь твоя очередь, Александр Сергеевич! Чем-то ты осчастливишь нас в нынешнюю годовщину? - спросил Яковлев, захлопывая крышку фортепиано.

Пушкин стал отказываться, уверяя, что не успел закончить стихи, посвященные этой знаменательной дате.

- Читай, что помнишь! Как же это без пушкинских стихов? Просим! - настойчиво требовали все.

- Прошу тебя христом богом и, как лицейский староста, требую - не уклоняйся от годами освященной традиции,- молил Яковлев.

- Только чур не попрекать, если спутаюсь или забуду.

Наступила такая тишина, что было слышно, как тикали чьи-то карманные часы.

Пушкин помолчал еще несколько мгновений и стал читать, глядя куда-то выше устремленных на него глаз:

Была пора: наш праздник молодой Сиял, шумел и розами венчался, И с песнями бокалов звон мешался, И тесною сидели мы толпой...

Тогда, душой беспечные невежды, Мы жили все и легче, и смелей, Мы пили все за здравие надежды, И юности, и всех ее затей...

Пушкин замолчал, потер рукой свой прекрасный лоб и с тою же неизъяснимой грустью продолжал:

Тогда гроза двенадцатого года Еще спала: еще Наполеон Не испытал великого народа - Еще грозил и колебался он...

Вы помните: текла за ратью рать... Со старшими мы братьями прощались И в сень наук с досадой возвращались, Завидуя тому, кто умирать Шел мимо нас... И племена сразились, Русь обняла кичливого врага. И заревом московским озарились Его полкам готовые снега...

Голос поэта дрогнул. Все замерли в ожидании.

Пушкин молча развел руками и поспешно отошел к креслу, которое стояло в затененном углу яковлевского кабинета.

Больше никто не осмеливался беспокоить его никакими просьбами...