39. Душевные терзания

Екатерина Ивановна Загряжская, старая фрейлина высочайшего двора, родная тетка сестер Гончаровых, часто принимала у себя Пушкина в маленькой гостиной, где они подолгу просиживали на ее широком диване "самосон", и беседа их носила особый характер. Почти всегда бывало так, что Пушкин упрашивал Екатерину Ивановну рассказывать о прошлом, которое вставало в ее воображении яркими картинами. Поэт восхищался ее необыкновенной памятью, сохранностью манер и сочностью языка. Он любовался ею, когда, уйдя в воспоминания, она вся преображалась. Дряблые щеки ее розовели, будто освещались заревом далекого огня. За тусклой пленкой старости в глазах тоже словно отражался тот же огонь. И в голосе, передававшем всю куртуазность ее времени, проскальзывали теплые нотки.

- Уж мы с Катиш Раевской,- она тогда, овдовев, еще не вышла за Давыдова,- первыми проказницами были,- вспоминала Загряжская.- И хотя она много пригожей меня была, зато я поавантажней...

И лилась речь, которой Пушкин заслушивался в упоении.

Екатерина Ивановна знала все, что касалось ее любимой племянницы - жены Пушкина. Знала, что Дантес влюблен в нее без памяти, знала, что из-за этого возникли у Ташеньки большие неприятности с мужем. Знала об анонимном оскорбительном "дипломе", полученном Пушкиным и некоторыми из его друзей. Знала о вызове, сделанном Дантесу, и об отказе Пушкина от дуэли, после того как Дантес неожиданно для всех сделал предложение средней из сестер Гончаровых - Екатерине. Понимала, что в этом внезапном сватовстве есть что-то неладное, какая-то хитро и зло сплетенная интрига, но думала, что авось все уладится и что "не то могло бы еще быть". Она имела в виду возможность скандального столкновения между Пушкиным и царем Николаем, который заметно отличал Ташеньку среди других придворных красавиц. И когда состоялась свадьба племянницы, Екатерина Ивановна, будучи через несколько дней в гостях у Пушкина, взяла его шутливо за ухо:

- Ну, что? Успокоился, бес?

Пушкин погрозил пальцем.

- Ох, тетушка, не кривите душой! Уж если я, несмотря на всю мою доверчивость, понимаю, что женитьба барона есть лишь поступок, вызванный неукротимым желанием во что бы то ни стало быть с Наташей хотя бы в родственной, если не любовной связи, то можете ли вы не понимать его поведения?!

Старуха сердито жевала губами и, достав табакерку, подносила к носу щепотку табаку.

- Все обойдется, дружок,- успокаивала она Пушкина.- И не таковские случаи храню я в памяти... "Любовь ведет порою нас тропинкой узкой, волк подчас по той тропе итти боится",- прошептала она старческими губами.

Не прошло и двух недель после женитьбы Дантеса, как он, не стесняясь присутствием Пушкина и своей жены, опять отдавал свое внимание на балах и вечерах Наталье Николаевне.

Толки, приглушенные было свадьбой, вспыхнули с новой силой, как будто брак Дантеса был только снопом соломы, брошенным в тлеющий костер.

Дантес, связавший себя с некрасивой и уже немолодой Катериной Гончаровой, к тому же еще и бесприданницей, окружил свою славу красавца-весельчака еще и ореолом романтического героя.

- Сколь же глубоки должны быть его чувства к Натали! - ахали дамы и девицы.- Неужели он не увезет ее от мужа? Неужели император не поможет этой созданной друг для друга паре устроить свое счастье?

Кавалергарды-однополчане Дантеса жалели своего товарища, "доброго малого Жоржа", принужденного из-за "несносного характера Пушкина", расстаться с вольной холостяцкой жизнью.

Все эти толки доходили до Пушкина, падая на его горевшую огнем обиды и гнева душу, как струи грязной воды на накаленный металл.

Он не находил покоя ни в семье, ни в творчестве, ни среди друзей.

- Кабы вы могли уговорить Наташу уехать со мною в деревню хотя бы на год,- говорил Пушкин Загряжской в одно из посещений. И губы его вздрагивали.- При таком состоянии я вовсе не могу писать. Моя муза ревнива, и, коли видит, что я занят больше всего поисками денег, дрязгами и спорами, она холодно от меня отворачивается. И вот уж критика заговорила о закате моего таланта, а читатели не покупают моего "Современника". Я бы уехал охотно за Урал, в Сибирь, к моим друзьям, да царь не пускает меня из Петербурга, жандармы следят за каждым моим шагом.

- Что ты, что ты! - испуганно замахала на него руками Екатерина Ивановна.- Разве можно такое говорить?! Дай время, поговорю ужо я с Ташенькой... .

- Наташа не понимает, какую роль предназначили ей в поднятой против меня травле! - гневно продолжал Пушкин.- Свету нечем занять праздный ум. Он скучает и, подобно толпе зевак, глазеющих на пожар в чужом дому, рад позабавиться моей семейной драмой. Да и не драма она для него, а балаганная комедия, в которой мне навязана роль шута. А шутом я не могу и не хочу быть ниже у самого господа бога...

Пушкин шагал по маленькому будуару, натыкаясь на пуфы, эссы и жардиньерки.

- Да успокойся ты,- поймала его старуха за полу сюртука.- О деньгах-то ты не очень беспокойся, не забывай, что у вас с Ташенькой есть тетка Екатерина Загряжская...

- Но из тетки двух теток не сделаешь,- хмуро ответил Пушкин.- Однако мне пора,- он поцеловал желтую руку старухи.

- Поди, поди домой. А я погодя к Жуковскому съезжу...

Мелкий снег падал Пушкину на лицо. Длинная бекеша была не застегнута, и ледяной ветер проникал за воротник рубашки, небрежно повязанной широкой черной косынкой.

На Невском было людно. Наступил час, когда чиновники выходили из учреждений, франтихи бегали по магазинам, уже освещенным многочисленными свечами, извозчики нахлестывали лошадей и с криками "пошел, пошел" старались обогнать один другого.

- Поберегись! Поберегись! - сановито басили важные кучера карет с лакеями на запятках.

У дома лютеранской церкви Пушкин остановился и после минутного раздумья поднялся по ступеням в книжную лавку Смирдина.

Хозяин тотчас подошел к нему и с улыбкой сообщил:

- А ваш экспромтец, Александр Сергеевич, уже по ел гулять по столице. Сегодня несколько покупателей - между прочим господин Плетнев и господин Соболевский,- как вошли, так и начали: "К Смирдину как ни войдешь..." Уж очень всем нравится, как вы Булгарина пригвоздили. И то сказать - беда с ним! Как придет в лавку, так, будто ищейка, все вынюхивает, нет ли чего цензурою недозволенного.

- А как продается мой "Современник"? - хмуро спросил Пушкин.

- Ни шатко, ни валко что-то... Намедни зашел один нокупатель, видать, из господ критиков. Полистал "Современник" и бросил на прилавок. "Мы,- говорит,- ожидали, что журнал сей не с одной литературной вороны ощиплет павлиньи перья, что он сорвет маску не с одного франта, пускающего в глаза читающей публике пыль поддельного патриотизма и мнимой учености... что..."

- А вы не спросили сего критика, известно ли ему, что такое нынешняя цензура? - перебил Пушкин.- Знает ли он, что за божий твари господа Дуббельт и Бенкендорф?

Смирдин пугливо оглянулся на заскрипевшую дверь. Из клубов морозного воздуха к прилавку двинулись два молодых человека, обмотанные пледами, с палками в руках.

- Цветков, покажи господам студентам новинки,- приказал Смирдин приказчику.

Пушкин, чуть прикоснувшись пальцами к шляпе, направился к выходу. Студенты с почтительным восхищением посторонились.

После теплой книжной лавки ветер показался еще более резким. Пушкин застегнул бекешу и той же легкой, стремительной поступью двинулся вдоль Невского, рассеянно отвечая на поклоны. Свернув на Мойку, он тотчас же увидел в щегольских санях, летящих ему навстречу, кавалергардского офицера. Облаченной в белую перчатку рукой офицер придерживал на коленях медвежью полость. Серебряный орел на его каске и серебряная чешуйчатость ее ремешка поблескивали отражением уже зажженных вдоль набережной фонарей. Защищая от ветра лицо, офицер смотрел в противоположную от Пушкина сторону. Но поэт узнал красивый профиль и холеные, подвитые усы над бобровым воротником шинели.

"Неужели он посмел приехать к нам, несмотря на мое категорическое требование не бывать у нас?" - мелькнула у Пушкина возмущенная мысль, и знакомая в последнее время терпкая горечь перехватила дыхание.

Сбросив на руки Никиты бекешу, Пушкин вошел в гостиную. Жена и обе ее сестры, о чем-то оживленно разговаривавшие, сразу умолкли.

- Дантес был? - с порога спросил Пушкин.

- Нет, только Катеньку завез,- смущенно ответила Наталья Николаевна, а Александрина торопливо прибавила:

- Привез еще книги и билеты в театр.

- Книги, конечно, скабрезные, а билеты на такую пиесу, которую могут смотреть одни лишь...

- А вот и не угадал,- улыбнулась Катерина Николаевна,- билеты на "Отелло" с Каратыгиным. А в роли Дездемоны...

- Добро,- коротко бросил Пушкин и ушел к себе.

Актер Каратыгин сам заезжал приглашать Пушкина на свой бенефис. Поэт обещал быть, но присутствовать в театре одновременно с женой и Дантесом ему было невыносимо. Когда это случалось где бы то ни было, Пушкину казалось, что воздух, которым они вместе дышат, насыщен отравой. В наполненных нарядной толпой и залитых огнями залах ему было тоскливо и одиноко. Его едкие остроты передавались из уст в уста и вызывали злобное шипение уязвленных.

Как часто в эту зиму он уезжал с балов в самый разгар и увозил с собою жену.

Она еще в карете начинала упрекать его в том, что он забывает о ее молодости и жажде жизни. Упреки эти всегда кончались слезами И, огорченный, раздосадованный, Пушкин снова и снова делал бесплодные попытки вырваться из Петербурга.

Когда после беготни и возни, связанной со сборами и отъездом Натальи Николаевны и ее сестры в театр, в квартире наступила тишина, Пушкин открыл ящик письменного стола и стал перебирать лежащие в беспорядке бумаги.

- Господин к вам молодой пожаловал,- доложил Никита, - очень добивается, чтобы приняли его. Вовсе незнакомый какой-то...

- Пусть войдет,- досадливо поморщился поэт.

Вошел молодой человек в синем фраке, в узких клетчатых брюках, с взбитой по моде над лбом прядкой белокурых волос.

Набрав открытым ртом воздуху, он в изысканных выражениях начал просить прощения за то, что своим визитом "нарушил драгоценные минуты досуга гениального творца", но Пушкин прервал его напыщенную речь коротким вопросом:

- Что вам угодно, милостивый государь?

Посетитель опасливо огляделся по сторонам и вытащил из кармана плотно свернутый лист бумаги:

- От моего родственника - Вилли Кюхельбекера,- протягивая письмо, прошептал он.

Мгновенное подозрение пронеслось в мыслях Пушкина:

"А вдруг это лазутчик, подосланный царем или Бенкендорфом? Ну, да бес с ними! Ведь это так или иначе от моего Кюхли".

- Разрешите откланяться? - спросил молодой человек, как только Пушкин взял письмо.

- Благодарю вас,- наклонил голову поэт.

Оставшись один, он с нетерпением принялся разбирать нелепый, витиеватый почерк Кюхельбекера. Сумбурное, нежное, бестолковое письмо, с уверениями в неизменной пламенной дружбе заканчивалось стихами, посвященными недавно исполнившемуся двадцатипятилетию со дня основания Царскосельского лицея.

"Ты, разумеется, как и в прежние юбилейные вечеринки, явился главной объединяющей силой, духовным магнитом сих собраний, и вот тебе мое запоздалое к сей славной дате приношение,- писал Кюхельбекер из далекого Баргузина.- В знаменательный сей вечер "чьи резче всех рисуются черты пред взорами моими? Как перуны сибирских гроз, его златые струны рокочут... Песнопевец, это ты!"

Какою юношеской дружбой, восторженной и деятельной, повеяло на Пушкина от этого письма, от этих поэтических строф!

"А ведь там, в холодной Сибири,- думал поэт,- и моему Кюхле, и Пущину, и всем, чья участь была решена четырнадцатого декабря двадцать пятого года, несомненно легче, нежели мне в нынешнем Петербурге, замордованном царем и жандармами. Опала легче травли. Страдания каторги, казематов и ссылки очистили их, сроднили. И с ними их жены, самоотверженно ушедшие за своими мужьями во мрак изгнания".

Пушкин вспомнил Трубецкую, Анненкову, Муравьеву... И среди них ярче других - Волконскую, которую он в мыслях своих называл "Машенькой". Она виделась ему такою, какой была в последнее их свидание у Зинаиды Волконской в Москве: в темном дорожном платье, с бескровными губами. Она тогда еще не оправилась от болезни после тяжелых родов.

Никогда больше не испытывал Пушкин ни перед кем такого преклонения, как пред этой молодой печальной женщиной. Пушкин знал, что Маша Раевская вышла за Волконского не по любви. Помнил, что этого хотел ее отец, воле которого в семье Раевских повиновались как непреложному закону.

"Так что же это было за высокое чувство,- мыслил Пушкин,- которое заставило ее, молодую, прекрасную, на этот раз поступить вопреки воле отца, вопреки желанию всех родных, порвать со всеми ими, бросить своего первенца и умчаться навстречу суровой и беспощадной судьбине?.. А почему же моя Наташа не находит в себе сил хотя бы только на один год уехать из Петербурга - и не в далекую Сибирь, а в нашу деревню, и не одной, а с четырьмя детьми и со мною?"

- Что же это? Что же это? - повторял он вслух, и вдруг нестерпимо захотелось сейчас же, не медля, увидеть жену, заглянуть ей в глаза, чтобы в них прочесть ответ на вопрос, мучительный как открытая рана.

Он стал быстро одеваться.

"Еще застану ее в театре и там же, вот так прямо скажу ей все, что сейчас думал. Я уговорю ее, умолю уехать немедленно".

Но когда, проходя под шиканье недовольной публики зрительного зала к креслам первых рядов, увидел в полутемной ложе поразительно красивую голову Натальи Николаевны и рядом кавалергардский мундир Дантеса,- решил, что больше говорить не надо.

Дождавшись антракта, быстро прошел за кулисы.

Возле дверей каратыгинской уборной стояло несколько почитателей артиста. Они посторонились, давая Пушкину дорогу.

Каратыгин увидел поэта в небольшом зеркале, перед которым поправлял грим.

- А, очень рад! - искренне вырвалось у него.

Пушкин сзади обнял его за плечи и на миг прижался своим пылающим лицом к холодным фальшивым кудрям Отелло.

- Очень, очень хорошо, душа моя! Я видел лишь один акт, но так восхищен, так взволнован! Как это ты сказал:

"Она меня за муки полюбила, а я ее - за состраданье к ним..." А как ты думаешь, Василий Андреич, может ли женщина, подобная Дездемоне, быть верной мавру, даже такому чудесному, каким ты его изобразил нынче?

Каратыгин поправил накрахмаленные кружевные рюши, обрамляющие ворот его отелловского малинового плаща, потрогал большие белые серьги, красиво подчеркивающие искусственную смуглость его лица, и обернулся к Пушкину.

- Как тебе сказать, друг мой? Сердце женское капризно. Помнишь "Сон в летнюю ночь" Шекспира? У него прекрасная Титания ласкает и восхищается ослиными ушами своего возлюбленного... А у тебя Земфира смеется с молодым цыганом над сединой исстрадавшегося Алеко... Но ты лучше скажи мне по правде,- перебил себя Каратыгин,- каков я нынче?

- Ей-богу, душа моя, очень хорош! Страшен ты в ревности, и бедной Дездемоне не сдобровать.

От похвалы Пушкина глаза Каратыгина блеснули удовольствием.

- Я изображаю ревность по-твоему,- сказал он и, встав в позу, продекламировал:

Мучительней нет в мире казни Ее терзаний роковых. Поверьте мне: кто вынес их, Тот уж, конечно, без боязни Взойдет на пламенный костер Иль шею склонит под топор.

- Да! - вдруг вспомнил Каратыгин.- Вот там нумер шестнадцатый "Северной пчелы", о третьем издании твоего "Онегина" отзыв.

Пушкин небрежными пальцами взял газету и пробежал отмеченные Каратыгиным строки:

"Что такое "Евгений Онегин"? - спрашивает угрюмый критик и отвечает сам себе: - Роман не роман, поэма не поэма..."

Пропустил несколько абзацев, прочел еще несколько строк:

"Умно, остро, иногда своевольно, иногда с уклоном от правил, но правила люди выдумали, а талант от бога..."

Отложил газету.

Каратыгин, проводя сурьмой у глаз, с улыбкой проговорил:

- А, знаешь, критик твой справедливо вспомнил анекдот о короле Фридрихе.

- Что за анекдот?

- А видишь ли, король этот был большим гурманом. Откушав однажды с аппетитом какого-то дотоле ему не известного блюда, призвал к себе своего метрдотеля и говорит: "Не знаю, что я ел, но кушанье это отменно прекрасно, и я знать не хочу, как оно называется и из чего приготовляется. Сделай одолжение, поступай так и впредь: не выдумывай названий, не прилаживайся к старым, а стряпай, как ныне, с умом и со вкусом",

Каратыгин заметил, что Пушкин в рассеянности теребил газету, и переменил разговор:

- А на-днях и меня похвалили.

- Где? - встрепенулся Пушкин.

Порывшись в ворохе газет, Каратыгин нашел рецензию на постановку пьесы "Великий князь Александр Михайлович Тверской".

- Послушаешь? - спросил он Пушкина.

- С превеликой охотой, душа моя.

Каратыгин начал выразительно:

- "Теперь, когда опера и балет перешли со вчерашнего дня в новое великолепное жилище, Мариинский театр, законными и единственными хозяевами в Александрийском сделались Талия и Мельпомена, зеркало и кинжал, водевиль и драма, смех и слезы, Асенкова и Каратыгина, Сосницкий и Каратыгин. Несмотря на главные недостатки пиесы - отсутствие действия и слабость завязки, несмотря на устаревшую классическую, или, скорее, схоластическую форму, небольшая сия пиеса выслушивается с рукоплесканиями. Таково магическое действие национального сюжета и пламенной искусной игры господина Каратыгина".

- Очень за тебя рад,- сказал Пушкин,- душевно рад.

За дверью загремел колокольчик, возвещавший конец антракта.

- Ну, прощай, друг,- протянул Пушкин руку.- Не сердись, что не остаюсь на последнюю картину. Сил нет, как голова разболелась.

Каратыгин внимательно посмотрел в расстроенное лицо Пушкина и молча ответил на рукопожатие.