Глава 12

Иванцов открыл дверь, ведущую в кабинет генерала, и по-военному отрапортовал:

- Честь имею явиться, ваше превосходительство!

- Прошу, входите, поручик.

Генерал поднялся с кресла и вышел из-за стола. Взгляд его скользнул по одежде Иванцова, задержался на бледном лице.

- А мы вас почти похоронили, - сказал Геруа, пожимая руку вошедшему.

- Болезнь измотала меня, ваше превосходительство.

- Болеть-то сейчас не время, - произнес генерал, стоя посредине кабинета. - Умные, преданные офицеры теперь особенно нужны многострадальной России. Нам с вами судьбой назначено доводить до победного конца великую борьбу.

- Весьма признателен, ваше превосходительство, что вы не забыли меня, - поблагодарил Иванцов.

- Благодарение богу, что вы вернулись. Сейчас, как никогда, вы нужны. - Геруа был в белоснежной сорочке голландского полотна. Щеки его чисто выбриты. Глаза немного воспалены. - Садитесь, я очень рад. - Он опять взглянул на Иванцова. - Видите ли, я отлично понимаю, после долгой дороги не совсем... э-э, следовало тотчас приступать к серьезной беседе. Но, если вы не откажете... Мы ведь должны хорошо поговорить.

- О да, господин генерал, я с нетерпением ждал встречи с вами.

- Уренюк, вам известный, - продолжал генерал, все время перехватывая взгляд разведчика, - приказал долго жить. Вы это знаете?

- Да, слышал. Он приезжал ко мне в Майкоп, когда я сильно болел. Он не произвел на меня впечатления проницательного человека...

- Вот как, - генерал прервал Иванцова, доверительно дотрагиваясь до его рукава указательным пальцем.- А мне казалось, вы были дружны и достойны друг друга.

- Это правильно. Но он слишком прямолинеен для нелегальной работы, хотя был бесстрашным человеком. Я рад, что он сдержал свое слово.

- Какое слово?

- Он в Майкопе мне клятвенно обещал, что в случае каких-либо осложнений у него в Крыму он скорее даст отрубить себе язык, чем расскажет, что я послан вами на Кубань, господин генерал.

Говоря так, Иванцов стремился упредить Геруа, зная, что тот будет интересоваться обстоятельствами ареста Уренюка и прощупывать Иванцова, не причастен ли он к провалу "Крымского штаба".

- А откуда вы знаете, что атаман не назвал вас на Допросах? - Геруа сказал это с внезапной холодностью и резко наклонился к Иванцову.

- Я об этом не знаю, но просто уверен. Ведь проговорись он обо мне на суде, я не сидел бы сейчас перед вами. Что-что, а в стойкости Уренюка я был уверен, хотя, узнав о его провале, изменил место жительства и фамилию.

- А какую фамилию вы избрали?

- Петров.

- У вас есть при себе документы?

- Вот пожалуйста! - Иванцов вынул удостоверение личности и трудовую книжку.

- А паспорт?

- Ныне паспортов в России нет. Старые, царские, объявлены недействительными. В 1919 году вместо паспорта введена трудовая книжка, а в 1923-м - удостоверение личности. Чтобы приобрести эти документы, пришлось отдать немало денег из тех, что мне оставил Уренюк.

Геруа молча положил документы в ящик стола, откинулся на спинку кресла, закинув ногу на ногу, скрестил руки на груди.

- Было очень важно, - продолжал рассказывать Иванцов, - чтобы члены моей организации знали не слишком много и чтобы одна часть ее не могла выдать другую. Как вы и рекомендовали, господин генерал, я остановился на системе "пятерок", при которой каждому участнику известны только четыре человека. Сам же я нахожусь как бы на вершине пирамиды и знаю их всех, вернее, не их самих, а их фамилии и адреса. Таким образом, в случае провала одной группы организация в целом не может быть обнаружена.

- Это хорошо, поручик...

Беседа Геруа и Иванцова продолжалась до вечера. Возвратившись от генерала, Иванцов закрылся в своем номере.

"Я ему очень нужен, - думал он. - Недаром генерал в беседе сказал: "Нам с вами судьбой назначено доводить до победного конца великую борьбу".

Геруа поручил Авраменко развлечь Иванцова, свозить в ресторан, в кабак и изучить поручика.

Авраменко знал наперечет все бухарестские питейные заведения. Неожиданно появившись у Иванцова, он сказал:

- Виктор Федорович, приглашаю в кабачок под названием "У Шмиловича".

Добирались туда долго. Кабачок помещался за заставой Вергулуй. Иванцов удивился, что бухарестская аристократия выбрала для своего времяпрепровождения такое в общем-то непривлекательное место. Тут не было ни музыки, ни певцов во фраках, кабак даже не имел места для танцев. Именовался он садом-рестораном, хотя росло тут всего несколько чахлых деревьев. И все-таки он был набит до отказа богатой публикой.

- Если хотите повеселиться, нужно забыть все. Давайте выпьем! - предложил Авраменко.

Выпили вина, заказали мититей - мясо, поджаренное на особой жаровне.

- Иван Дмитриевич, - обратился к полковнику Иванцов, - вы что же, живете одни?

- Необходима, брат, осторожность: женщина - это лукавое существо.

Иванцов не поддержал разговора. Он присматривался к посетителям кабачка. Многое казалось здесь странным. Все клиенты вели за столами себя так, будто они прибыли из голодного края: ели и пили до отвала.

- Чем привлекает это место богатых людей? - спросил Иванцов.

- Загляните в меню, и вы поймете: здесь все в два раза дороже.

- Зачем мы пришли сюда? Здесь одни объедалы.

- Но это самое модное заведение в Бухаресте! Поздно ночью они ехали через город к набережной

Дымбовицы. Улицы ночного Бухареста опустели. Местами трамвайщики меняли рельсы при свете зеленоватых ацетиленовых горелок. Огромные окна кафе "Нестор", "Корсо", "Рояль", "Кафе де ля Пэ" были уже затемнены. Лишь широкий бульвар Элизабета сиял светящимися вывесками кинотеатров и портретами актеров. Машина проехала по Университетской площади и свернула на улицу Липскань - длинную, тесную, всю в витринах торговых заведений. Виднелись темные силуэты крытых павильонов Большого рынка, а рядом с ними ночные кабачки, откуда доносились грустные звуки оркестров.

Авраменко пытался затянуть Иванцова еще в один кабак, но тот отказался.

В голове Иванцова вдруг зазвенело. Что-то тяжелое оказалось на его груди. Хлопнула дверь, и в комнате мгновенно очутились какие-то люди. Он еще не видел, сколько их - двое, трое, но уже слышал их дыхание, запах спиртного. Предводительствовал бритоголовый. Он схватил Иванцова за руки, рывком дернул к себе и тотчас с силой отбросил к другому.

Иванцову перед отправкой за границу говорили, что его могут пытать и бить. Не очень-то он тогда поверил в это. Очнулся он на полу. У кровати тумбочка, табуретка. Ощупал себя и вспомнил, как на улице его схватили какие-то люди, навалились на плечи, больно вывернули руки и затолкнули в фаэтон. Теперь неизвестные сидели поодаль, у двери, пили вино.

- Смотри, наш-то очнулся, - сказал кто-то по-русски низким, приглушенным голосом. Затем, обращаясь к Иванцову, предложил: - Садитесь, пожалуйста. Мы вас обрадуем.

- Чем же, господин неизвестный? - спросил Иванцов, тяжело поднимаясь с пола и садясь на табуретку.

- А вот чем: вы не тот, кем назвались вчера. А? Не так ли? Мы все узнаем. Раньше - позже, но узнаем. Вот так-то-с!

Иванцов обратил внимание на "так-то-с". Почудилось что-то жандармское.

- Если вы знаете, кто я такой, - ваше дело!

- Скажите, вы действительно уверены, что мы не знаем, кто вы?

- Мне все равно.

- Тогда будем говорить до тех пор, пока не расскажете, зачем появились в Бухаресте.

- Я эмигрант. Жил в Турции, приехал сюда искать работу.

- Эти сказки оставьте при себе. Подумайте, хорошенько подумайте...

Его повели по коридору, спустились вниз, в темноту. Иванцов с трудом нащупывал ступени. Проскрипел ключ в замочной скважине. Его втолкнули в комнату и принялись опять избивать толстой веревкой с узлами. Один из них все уговаривал:

- Слушай, ты ведь тоже русский? Почему не хочешь пожалеть себя? Не будь дураком. Расскажи, что знаешь о белых эмигрантах.

Иванцов молчал.

Через несколько часов заскрежетал замок, открылась дверь. Вошли двое мужчин. Развязали Иванцову руки.

- Пойми же, дурень, тебе лучше все рассказать. Сможешь тогда жить.

Иванцов закрыл глаза, и ему почему-то вспомнился кабачок "У Шмиловича", густой табачный дым и песня "Как прекрасна жизнь, когда утро застанет тебя в чужой постели...". Он вдруг подумал, что, когда Авраменко возил его по ресторанам и ночному Бухаресту, на него уже готовилось нападение, а он пил вино, слушал болтовню полковника и ничего не подозревал...

Мысленно прослеживая свой путь накануне нападения, Иванцов вспомнил, что Авраменко назначил ему встречу в парке, сказав, что будет не один, и предупредил о соблюдении осторожности.

Парк, куда приехал Иванцов, был почти пустым. Лишь у фонтана, опираясь на палку, стоял человек и кормил голубей.

Полковника не было. Иванцов сделал вид, что отдыхает. Прождав час, он двинулся к выходу и вдруг заметил вот этих двоих: один - высокий, в зеленоватом костюме, другой - маленький, в сером. В их поведении было что-то настораживающее. Иванцов покинул парк. Подвернулся фаэтон. Но как было знать тогда Иванцову, что фаэтон - это ловушка.

Меснер и его сообщники, выполняя приказ Геруа, схватили Иванцова, объявили, будто они являются сотрудниками ГПУ, находятся в Румынии нелегально, ведут работу против штаба румынского отдела РОВС. Им стало известно, что Иванцов был там, и теперь они требуют "чистосердечно" рассказать о характере его встречи с ровсовцами. Такой поворот событий вначале обескуражил Иванцова, однако он усомнился в правдивости сказанного. Почему-то Советский Союз они называли Россией, употребляли в разговоре старомодные выражения. Особенно поразила Иванцова их жестокость. "Это липа, - подумал он. - Они хотят меня прощупать".

Меснер применил "затяжной" метод допроса, при котором мучения начинались прежде, чем допрашиваемый получал возможность говорить.

- Посадите изменника родины, - приказал Меснер двум сподручным, когда те ввели к нему Иванцова.

Палачи посадили его на самый кончик стула.

Меснер углубился в чтение. Перед ним лежала толстая папка, которая должна была убедить допрашиваемого, что здесь имеется на него множество "материалов".

Так прошло два часа. Меснер взглянул на Иванцова, тот сидел неподвижно. Сидеть на самом кончике стула было мучительно, всякая попытка сдвинуться вызывала боль: спину, шею, позвоночник ломило. Прошло еще два часа. Меснер опять взглянул на Иванцова.

- Так беляком и останешься?

- Мне нечего вам сказать.

Меснер вынул бумажку и стал читать:

"Именем революции бывший поручик Иванцов Виктор Федорович присуждается за измену рабоче-крестьянскому делу, за связь с белогвардейцами, проживающими в Румынии, за выдачу им сведений о России, за нежелание чистосердечно рассказать военному революционному трибуналу... приговорить к высшей мере наказания - расстрелу".

Иванцов ничего не сказал. Он мучительно думал, пытаясь найти выход из этой ситуации.

- Говори, откуда ты прибыл в Бухарест?

Виктор Федорович, судорожно дернувшись, свалился на пол. Вошел доктор. Он отстранил Меснера, тот удивленно взглянул на вошедшего - стоит ли волноваться из-за какого-то обморока?

Когда Иванцов очнулся, то увидел, что лежит в полумраке. В углу стоял умывальник, рядом столик, накрытый белой скатертью, и кресло с деревянными ручками. Это, конечно, была другая комната, не похожая на ту, подвальную.

Дверь открылась, и вошла женщина. Она посмотрела на него и, увидев, что он пришел в сознание, улыбнулась. У нее были ровные красивые зубы.

- Как себя чувствуете?

- А как вы думаете? - голос Иванцова походил на слабый шепот.

- Вам удобно лежать? - спросила она, щупая его пульс.

- Здесь лучше, чем на каменном полу, - сказал он. - А что со мной произошло? Где я нахожусь?

- Будет лучше, если вы вспомните все сами, - сказала она. - Вам надо отдохнуть.

- Где я? - настаивал он.

- Вам нельзя говорить. У вас сотрясение мозга, много ушибов. Но вас выручили, и вы в безопасности. - Она опять улыбнулась и вышла.

Иванцов, как это с ним было и раньше в моменты тяжких испытаний, обрел спокойствие. Все обдумав, он решил, что опасность для жизни миновала, но дальше потребуется более твердая выдержка. Пусть враги не рассчитывают, что сломили его. Наоборот, ему казалось, что он раскрыл их маневр. Вопрос для него состоял в том, чтобы и дальше заранее разгадывать их намерения. А сделать это будет нелегко.